и
прошла   в  потрясенном  революцией  и  контрреволюцией   Тегеране.  События
наблюдались  не со стороны  - мы сами  становились  вольно  или  невольно их
участниками.  Жизнь  каждого  из  нас  вплеталась   в  ткань  этих  событий,
пропитывалась резким  ароматом  тревоги и возбуждения,  омрачалась  болью за
убитых (не за  абстрактных  убитых,  не за  цифры  из газетных отчетов -  за
людей, которых мы знали, которые еще вчера жили,  разговаривали, улыбались),
вскипала негодованием и бессильной яростью.
     Были не только взрывы, выстрелы, орущие толпы, банды погромщиков. Город
жил, и мы в  этом  городе жили и работали, ходили по  его улицам, дышали его
воздухом, смешивались с его толпой.
     Так  вот, для  того, чтобы  не  ускользнуло  из памяти  это  тревожное,
интересное и тяжелое (порой невыносимо  тяжелое) время моей жизни,  я и пишу
эти заметки.

     Город  приспосабливается  и к  войне,  и  к исламской  революции.  След
простыл  многочисленных  иностранных   певичек   и   плясуний,  развлекавших
тегеранскую   публику  совсем   недавно,  закрылись   кабаре,  рестораны   и
ресторанчики,  разгромлены  и  сожжены  винные  магазины  и  закусочные.  На
витрины, хвастливо выставлявшие товары всего мира,  опустились металлические
шторы, покрылись  липкой  копотью,  пылью,  дождевыми  потеками.  На  долгие
месяцы. На годы.
     Но  открывались  новые мечети.  Обносились  заградительными  валами  из
мешков с песком, металлическими рогатками помещения многочисленных исламских
комитетов  и  постов  стражей исламской революции.  Исчезали  товары,  и все
длиннее  становились  терпеливые,   дисциплинированные  очереди   у   лавок,
торгующих продовольствием по карточкам. Стоят под палящим солнцем закутанные
с головы до ног  в черные, темно-серые, коричневые балахоны-хеджабы женщины,
путаются под ногами прохожих ребятишки,  шепотом выругается мужчина, который
никак не может купить причитающуюся ему по карточкам пачку  дешевых сигарет.
Ругаться надо осмотрительно. Если есть людское скопление, значит, поблизости
два-три бородатых парня с автоматами. Они ловят  врагов ислама и народа, они
упиваются чувством собственной важности и  изнывают  от безделья  - шутить с
ними благоразумному человеку совершенно ни к чему.
     Но чудеса творятся в  Тегеране  - отойди  в сторону от очереди,  от той
лавки, где  никак не может  несчастный  курильщик купить свою пачку сигарет,
отойди  и  любуйся  лотком  уличного  торговца  -  сигареты  американские  и
английские, табак голландский, все  свежее  и яркое,  -  выкладывай  дневную
зарплату  и бери  пачку  "Уинстона". Робко  кто-то  на первых порах  пытался
затеять наступление на американские сигареты: "Америка, великий сатана, все,
что исходит оттуда, - порождение сатаны!",  но  так и затихла эта  кампания,
поддержали  ее немногие энтузиасты.  Практичные  же  люди взглянули на  дело
по-другому, как практичные люди  всех стран и времен смотрят  на затруднения
своего собственного народа.
     Разочаровали доброжелательных иностранных наблюдателей бородатые стражи
исламской  революции,  беспредельно,  казалось бы,  преданные  идеалам имама
Хомейни.   Именно   они   организовали   масштабную  контрабандную  торговлю
дьявольским  американским зельем,  поставили  ее  на  широкую  ногу, создали
неприкосновенную сеть сбыта  сигарет  по чудовищно высоким ценам.  Автоматы,
благочестивые    лозунги,   фанатическим   блеском    горящие   глаза   и...
беззастенчивая спекуляция!
     В Тегеране человек сталкивается со стражами ежечасно и ежедневно, они -
везде. Мы выезжаем по широкому шоссе, построенному для  шаха американцами, в
сторону  небольшого  городка Кередж. Погода  отличная (впрочем, в этих краях
она  почти никогда  не бывает  пасмурной),  движение  по  дороге  небольшое.
Издалека  видно  перегораживающий шоссе  самодельный  шлагбаум  и около него
несколько  фигур.  Нам  машут:  "Стой!"   Останавливаемся.  Патруль  стражей
проверяет   транспорт.   К   нам  подходит  подросток,  скорее  мальчик  лет
двенадцати-тринадцати,   тощенький,   остриженный   наголо,   последний  раз
умывавшийся  дня  три назад. На мальчике потертая, защитного цвета куртка до
колен, рукава подвернуты, на ногах - разбитые спортивные тапочки.  Не грубо,
но  с оттенком высокомерного равнодушия мальчик  предлагает путешественникам
выйти из машины.  Ах, как  заманчива мысль - легонько щелкнуть мальчугана по
лбу,  посмеяться,  дать  ему  на  память  пустяк  какой-нибудь,  значок  или
карандаш, и покатить дальше. Еще проще было бы не останавливаться, а махнуть
рукой  -  "Не  видишь,  что  ли? Машина-то дипломатическая!".  Так  поначалу
некоторые и  делали, и поплатились за это.  Стражи не очень грамотны, и если
машина не подчинилась требованию остановиться, по ней стреляют вдогонку.
     Паренек  чумаз,  но  автомат  Калашникова   в   его  ручонках  выглядит
внушительно и по-деловому. Держит его паренек направленным в мой живот.
     Подходит страж постарше, с трудом разбирает, что написано в документах,
неодобрительно   отмечает,   что  мы  "шоурави"   -  советские,   и   машет:
"Проезжайте!"
     Что стало с этими несчастными ребятишками? То ли сложили свои головы на
иракском фронте, в хузистанских болотах, то ли  разорваны  на куски гранатой
террориста? Или же пали в перестрелке с оппозиционерами?

     Из записных книжек

     Глядя   на   нынешний   Тегеран,  хочется  вспомнить  о  наших  далеких
предшественниках, видевших  Тегеран  тогда, когда  город  не подполз  еще  к
самому  подножию Эльбурса, не вобрал  в  себя деревеньки  Ниаваран, Таджриш,
Дарбанд,  Зарганде, не взметнулся  ввысь многоэтажными коробками, равнодушно
поблескивающими  стеклянными  стенами на  азиатском,  таком  чужом  для  них
солнце. (Эти  коробки из стекла и бетона не имеют ни отечества,  ни души, ни
привязанности.  Они  неуместны  в  наших  краях,  среди  наших   берез,  они
раздражают  глаз  и  на  фоне  благородных  снежных  вершин.  Это  гонцы  из
безликого, бездушного,  синтетического и прямоугольного будущего. Впрочем, я
начитался Замятина.)
     Можно  увидеть, оказывается,  и сейчас  Тегеран таким, каким  его видел
Александр Сергеевич  Грибоедов сто пятьдесят лет тому назад, и именно  в том
месте, где пресекся его  земной  путь.  Для этого надо подойти  к  памятнику
Грибоедову, сооруженному в 1912 году на собранные русской колонией деньги, и
отсюда посмотреть вокруг. Памятник  стоит  в парке посольства.  На невысоком
постаменте в кресле сидит наш бронзовый земляк и читает, десятилетиями, днем
и  ночью  читает  что-то  написанное  на  бронзовом  листке,  слегка,  почти
неприметно улыбаясь.
     Первоначально  памятник   был   установлен  рядом  с  основным  зданием
посольства, среди  кустов вечнозеленого лавра,  в окружении  двух  мраморных
ангелочков. Видел памятник смену царских дипломатов на советских; видимо, не
совсем одобрил посла  Ротштейна, открывшего в духе хорошей иранской традиции
посольский  парк для  посещения  местными жителями по  пятницам; смотрел  на
знаменитых  участников Тегеранской  конференции в 1943 году. В  шестидесятых
годах  посол  Г. Т. Зайцев  решил,  что  принявший  мученическую  кончину  в
Тегеране  великий  русский  поэт  бестактно  напоминает  иранским  гостям  о
печальном инциденте в истории наших отношений. Памятник вместе с постаментом
перенесли поближе к жилому дому,  дабы не раздражал он своим  видом иранцев.
По  воспоминаниям  ветеранов, этот посол  был одержим  стремлением разрушать
старое и  строить на обломках  новое. Была уничтожена посольская часовенка в
Зарганде, снесена беседка в парке, и построен  один из наиболее неудобных  и
неприглядных  домов  Тегерана  -  пятиэтажная душная  коробка,  с  открытыми
галереями вместо коридоров, скользящими, на манер железнодорожных, дверьми в
туалетах,  крохотными  кухонками  и  стенами,  усиливающими  житейский  шум.
Видимо, таково было время.
     Грибоедов  погиб в  феврале. В  Тегеране  в  феврале  холодно,  мерзнет
городская  голытьба,  кое-как  отапливаются дома побогаче.  Иногда в феврале
идет  снег - летят  отвесно в  полном  безветрии  тяжелые сыроватые  хлопья.
Снежные  полуметровые  шапки ломают  своей тяжестью  огромные  ветви  старых
чинар, сгибают в дугу до земли молодые деревца. Снег может идти день, два, а
затем  проясняется  небо,  и в безупречной,  без  облачка лазури вновь сияет
солнце. Красота неописуемая и - недолговечная.
     Но трудовой  люд зимой  раздражен, жмется по теплым углам, сбивается  в
кучки  вокруг костров,  натягивает на себя всю  драную одежонку - ему не  до
красоты, надо дотянуть до весны.
     Главный тегеранский базар огромен и стар, как  сам  город.  Бесконечные
лабиринты крытых рядов, подземные переходы и склады, неведомо  куда  ведущие
лазы, большие, заваленные тканями, посудой, домашней утварью торговые залы и
крохотные лавчонки, размещающиеся  в стенных нишах. На базаре люди совершают
покупки,  торгуют,  едят,  спят,  ходят  в  баню,  обсуждают  все  торговые,
городские и государственные дела.
     На базаре  свои мечети.  Они построены как бы  и отдельно, в  просветах
между  нескончаемыми рядами лавок,  но  одна,  а то и  две  стены - общие  с
торговыми  помещениями.  Мечеть убрана просто, там ничто не должно отвлекать
человека  от мысли об  Аллахе.  В стене,  к  которой  обращаются  молящиеся,
находится вытянутое  вверх  углубление  (михраб),  как  бы  замурованный,  с
полукруглым сводом дверной  проем. Так указывается  кибла  -  направление, в
котором лежит Мекка, а именно к ней должны быть обращены лица правоверных во
время молитвы.  Стоит  небольшая  каменная или деревянная  кафедра имбар, за
которой размещается  по пятницам  проповедник -  хатиб. Имам,  "предводитель
молитвы", стоит спиной к молящимся, немного впереди их, лицом к михрабу. Под
высоким  сводом  -  светильник.   В  обычные  дни  в  мечети   немноголюдно.
Правоверный может молиться на улице, дома, в лавке  -  его молитва дойдет до
Бога.  По пятницам мусульманам рекомендуется собираться на молитву в мечети.
Туда же они тянутся и тогда,  когда возмущается общественное спокойствие, во
время  бунтов,  смут и  неурядиц. Проповедники  -  хатибы - профессиональные
агитаторы,  до  тонкости  знающие своих  прихожан.  Проповедник  ведет  свою
аудиторию,  как  дирижер  -  оркестр.  Он может  заставить своих  слушателей
заплакать,  может  довести  до  фанатического исступления  и  бросить уже не
аудиторию, не собрание благочестивых  мусульман, а разъяренную бешеную толпу
на  улицу громить  врагов  ислама.  Так  обстояло  дело  в  1979  году,  так
случилось, думаю, и 11 февраля  1829 года, в день разгрома российской миссии
и убийства посланника Грибоедова.
     Мы  идем от  базарной  мечети  узкими,  забитыми народом  переходами  к
переулку Багеильчи (Посольский  сад), где сто пятьдесят лет назад находилась
российская миссия. Идем не спеша, спрашиваем торговцев, как найти  переулок,
пытаемся осторожно выяснить -  помнит ли базар  события тех  давних  дней. В
ответ вежливые улыбки  -  нет, такого  не упомним; если  что-то  и было, то,
видимо, очень давно; здесь торговал и мой отец, и мой дед, и прадед, но ни о
чем подобном не слышал. Да, эту историю забыли.
     Не  потому  ли и мы ее помним, что  Грибоедов был великим поэтом, а  не
просто  дипломатом?  Для  персов  же   он  был   чужестранцем,  бесцеремонно
вмешивавшимся в мусульманские дела, приютившим беглецов из шахского дворца и
входившим на аудиенцию к шаху, не сняв калош.
     Вот и Багеильчи. Переулок  широк, не разделен на проезжую  и пешеходную
часть, ни следа  асфальта -  первозданная утоптанная дорога, пыльная в сухую
погоду  и грязная  в дождь.  Стоят по  переулку  могучие  чинары.  Стволы их
неохватны, узловаты, вершины подсыхают,  они единственные оставшиеся в живых
свидетели  той давней  кровавой трагедии. По обе  стороны переулка  высокие,
сложенные  из сырого кирпича  стены без  единого окошка.  В  стенах прочные,
старинной работы, деревянные, пересеченные  поржавевшими железными  полосами
ворота. Над воротами кованые фонари. Когда-то в них  горели тусклые масляные
светильники,  затем свечи,  а  теперь электрические  лампочки  - и неряшливо
ползут по  стене скрученные  провода.  Жизнь идет за стенами, мусульмане  не
любят  посторонних  глаз.  В давние  времена, когда  муэдзины забирались  на
минарет и оттуда призывали  правоверных  к молитве, предпочтение  отдавалось
слепым муэдзинам, чтобы не могли они сверху заглядывать в чужие дворы.
     В переулке ни  души, приглушенно доносятся городские  шумы, будто и нет
рядом оживленного, крикливого, вечно возбужденного базара.
     Сто пятьдесят  лет тому назад толпа хлынула оттуда, от базарной мечети,
окружила  со  всех  сторон здание  российской миссии (оно, судя по всему, не
принадлежало  России, а  любезно предоставлялось  во  временное  пользование
шахским правительством), полезла на стены...
     Страшен  рев  толпы,  окружившей твой  дом, бьющей бревнами  в  кованые
ворота,  бросающей камни, страшны бессмысленные яростные лица, неразборчивые
крики. Вот крики слились в одно все громче и громче звучащее слово - "марг".
Смерть!
     Мог  ли  Грибоедов  выйти к толпе,  урезонить ее строгими и взвешенными
словами, воззвать к ее разуму, страху  или милосердию? Может быть, следовало
не стрелять в нападающих, а закрыться наглухо в доме, завалить двери и окна,
молиться и ждать, что власти придут на помощь, вслушиваться, не раздастся ли
средь дикого воя цоканье копыт шахской конницы, спешащей на выручку?
     Вряд  ли.  Вероломные правители,  тайно организовавшие  погром,  мулла,
пославший  толпу на неверных, получают  известия о штурме  миссии,  потирают
руки,  обдумывают  заранее ту ложь, которая будет преподнесена в  дальнейшем
российскому правительству. Пожалуй, слепая толпа еще добиралась до последних
из тридцати пяти защитников миссии, еще отстреливался вазир-мухтар, а первый
министр  шаха  уже  сочинял  лицемерное,  ханжеское  послание  в  Петербург,
сваливая все происшедшее на волю Всевышнего, на дикую взбунтовавшуюся чернь:
толпа лишена разума.
     Да, толпа действительно лишена человеческих чувств, человеческого слуха
и  зрения,  разговор  с  ней невозможен. Она разрушит любую крепость, сожжет
все,  что может гореть, растерзает на куски любого, кто пойдет ей навстречу.
Нельзя ни разговаривать  с толпой, ни винить ее  за  совершенное злодейство,
как бессмысленно разговаривать  с бушующим пожаром. Толпа  -  излюбленное  и
древнее  орудие  иранских  политиков,  которое  они  используют  с   большим
искусством до наших дней.
     Вернемся    в    Багеильчи,   в   безлюдный   переулок   меж    высоких
коричневато-серых, равнодушных стен.  В конце  переулка -  остатки кирпичной
кладки, бывшей когда-то  частью армянской  церкви. Здесь же  зиял в  ту пору
глубокий колодец, куда сбросили тела убитых защитников миссии.
     Церковь разрушилась, колодец засыпан, вазир-мухтар  забыт. Вечнозеленые
лавры растут близ входа в  посольство, и, если сорвать жесткий  лакированный
листочек и растереть,  рука  потом долго хранит его пряный негромкий аромат.
Бронзовый  же  Александр Сергеевич в глубине  парка слушает неумолчный говор
фонтана, слегка, почти неприметно улыбаясь...

     Из записных книжек

     Читая   воспоминания,   очерки,    путевые    заметки   своих   далеких
предшественников  -  Корда, Косоговского, Смирнова,  Ломницкого,  Медведева,
многих других, я не завидовал могуществу, достигнутому  Россией в персидских
делах  в конце XIX - начале  XX  века.  То были  совсем другие времена. Сила
открыто,  без  стеснения  отождествлялась  с правом и была правом.  Россия и
Англия - два благочестивых хищника - терзали  тело каджарской империи, мир с
интересом  взирал на происходящее, не усматривая  ничего  необычного. Не это
меня занимало.  Мне  хотелось представить себе русских людей, оказавшихся  в
гуще  персидских  неурядиц, принимающих  в  них  самое  деятельное  участие,
решающих примерно те же задачи, что и мы, и переживающих те же трудности.
     Этих людей  давным-давно нет  в  живых, забыты они, как были забыты  их
предшественники и  как будем  забыты  мы -  их преемники. Но в книгах  есаул
Ремизов продолжает, находясь под  хмельком, пристреливать  свою берданку  во
дворе казачьей казармы; выкатывает пушки на площадь Бахарестан штабс-капитан
Перебиносов  и  бьет без промаха картечью  по  укрывшимся в  здании меджлиса
бунтовщикам;  лузгает  семечки  тегеранская  голытьба,  забавляясь публичным
повешением предка имама Хомейни,  почтенного  законоведа  Фазлуллы Нури; все
так же идут усталые  солдаты  экспедиционного  корпуса  генерала Баратова из
Месопотамии  через  Хамадан на Кавказ, чтобы сдаться там  советской  власти,
пойти  под  знамена  Деникина  или  остаться вместе  с атаманом Шкуро,  тоже
воевавшим на  персидском фронте. Все они дышат тем  же воздухом,  отдыхают в
тени  тех  же  деревьев,  любуются  теми  же снеговыми,  розоватыми  на заре
вершинами, что и я, они пишут, говорят, плачут, ругаются по-русски, как и я.
     В густейшем мраке персидской ночи освещен  лампой под зеленым  абажуром
маленький  уголок;  на плетеном  столике в  углу веранды  стакан  по-ирански
крепкого  чая  и  книга; утихает  далекий и ровный гул засыпающего Тегерана;
безумолчно журчит вода в арыке. Цепь времен смыкается.
     Здесь, точно на этом  месте, на заросшей плющом веранде в ночной тишине
и прохладе  сиживали мои предшественники и их  друзья - дипломаты,  военные,
коммерсанты, разведчики, ученые,  те, кто работал и воевал  на самых далеких
рубежах  Отечества  во  имя  его спокойствия  и пользы. Случайность,  что  я
существую именно сейчас, а не раньше  или  позже.  Случайность,  не  имеющая
значения,-  важна принадлежность к "русским в  Иране"  или, как говорили  мы
раньше, в Персии.
     Я знаю предшественников не так, как  знает свой предмет беспристрастный
исследователь,  у  которого  все  -  год  рождения,  школьные отметки,  круг
родственников   -   подтверждено   документами,   ссылками   на   источники,
авторитетными   цитатами   и   свидетельствами   современников.   Для   меня
предшественники - это люди, которые делали то же дело, что и я, это коллеги,
которые помогают работать, а иногда  сбивают с толку неверным взглядом на то
или иное событие, легковесным отношением к какому-то факту и т. п. Мы лишены
возможности  прямого общения. Ничего страшного - мы не общаемся и со многими
современниками, занятыми теми же делами, что и мы, хотя знаем их заочно. Они
тоже принадлежат к нашему сообществу, где главное - не  временные барьеры, а
причастность к общему делу.
     Кажется,  изложена моя  мысль  не  вполне  внятно,  но  едва  ли  стоит
придираться  к четкости формулировки.  Надо почувствовать, что  ты сам, твоя
работа,  жизнь  -  это  всего  лишь  ничтожная  часть огромного  общего,  не
разделяемого  на  прошлое,  настоящее  и  будущее.  Частицами  этого  общего
остаются и предшественники.

     Нас  в  Иране  становится  все  меньше  и  меньше.  Исламская революция
неумолимо  и последовательно  продолжает вытеснение представителей северного
соседа,  начавшееся  при  последних  шахах.   Закрыт  русско-иранский  банк,
больница Красного Креста, лечившая  тегеранскую бедноту, закрыто консульство
в Реште и конторы Ингосстраха, не выдаются визы корреспондентам. Сокращается
официальная советская колония,  и еще быстрее уменьшается,  исчезает некогда
процветавшая в Тегеране русская эмиграция. Помню известную многим в Тегеране
церковь св. Николая...
     В   ноябре  1979  года  американское   посольство  было  захвачено  так
называемыми "студентами-мусульманами". В ноябрьские и декабрьские  дни  1979
года днем и  ночью бушевали здесь толпы с криками:  "Марг бар Картер", "Марг
бар  джасусан" ("Смерть Картеру",  "Смерть шпионам").  Схлынули толпы,  утих
шум, заложники  вернулись в  Америку