шеход
в  сумерках, в вечерней тьме  безлик  и незаметен.  Мало  ли людей спешат по
своим  делам даже в позднюю пору? Посты стражей  революции освещены  мощными
фонарями. Стражи побаиваются, что  вездесущие враги забросают пост гранатами
или обстреляют из  темноты, и нарушают затемнение. Им все прощается. Патрули
ходят  только  по главным  улицам.  Уголовников, грабящих прохожих,  в  этом
городе  нет.  Ты  в  шапке-невидимке, и  именно  на  этом  этапе  появляется
спокойствие и уверенность в себе.
     Был  другой  город, и тоже была  война.  Так же затемнены  были дома  и
улицы, и я шел по безлюдным тротуарам, наслаждаясь свой невидимостью. Были и
еще города, и всегда,  когда я оказывался  один на  темной  улице, наступало
состояние свободы, бодрости, приятного возбуждения.
     Такое ощущение не возникает, мне  думается, в Европе. Там ты  белолицый
среди белолицых, камешек на морском берегу, травинка в стоге сена. В Азии  в
тебе   безошибочно   видят  иностранца,  а   следовательно,  приглядываются,
запоминают твои  действия.  Летят вороны,  никому до  них  нет дела,  но вот
промелькнула одна белая - как же не поинтересоваться, куда она направилась?
     Ошибки быть не  может - человек с  белым пакетом в руке идет ко мне. Мы
сближаемся, я  произношу условленный вопрос, он отвечает. Еще один переулок,
неосвещенный подъезд, негромко стучит дверь.  Мы  на месте. Разговор долгий.
Записывать ничего  не следует, громко говорить тоже не следует. Включены два
радиоприемника,  настроенные  на  разные  программы.  Нас  никто  не   может
подслушать,  но береженого Бог бережет. Выделить на магнитофонной пленке два
негромких голоса на фоне радиоразноголосицы невозможно.
     Имена,  факты,  цифры,  тайные  связи  событий.  Политика  в  исламской
республике  коварна,  жестока  и  кровава.  Обман здесь  не  просто средство
борьбы, а ее основа. Собеседник говорит, и я слышу грохот взрывов, выстрелы,
зловещие шорохи многослойной  интриги, стенания  обманутых  и замученных.  Я
верю  ему, сочувствую.  Я верю  и сочувствую  этому человеку до сих пор. Его
судьба  ужасна.  В  лапах  исламских палачей  он  оклеветал себя  и оговорил
единомышленников. Нельзя винить его за это. Плоть человеческая слаба, и есть
пределы мук, которые она может выдержать.
     Но арест моего собеседника, исламские застенки были еще далеко впереди.
Видимо, мы никогда  не узнаем правды о том, как вел себя  мой друг в тюрьме.
Муллы коварны, им мало убить человека - они обязательно должны опорочить его
имя,   представить  его  предателем,   сфабриковать  документы,  подготовить
лжесвидетелей для  истории.  Я ничему не поверю.  Мой друг  был  честен,  но
недостаточно хитер  и проницателен для дьявольской игры, развертывавшейся  в
Иране.
     Я вновь на улице. В двух километрах отсюда в безлюдном проулке вот  уже
полчаса меня должен  ждать водитель  с машиной.  Улицы совсем пустынны  - ни
людей,  ни  автомобилей.  Откуда-то   издалека  прямо  в  глаза  светит  луч
прожектора,  установленного у  поста  стражей.  Тегеранские  тротуары  зияют
разверстыми  пастями  колодцев. Ухнешь  туда  и  не  выберешься,  попадешь в
пропавшие без вести, что хуже смерти.
     Меня несет на крыльях сознание хорошо сделанного дела. Напряжения нет и
следа, не чувствуется никакой  усталости. Голова  работает ясно, все  детали
беседы  вспоминаются отчетливо. С воем проносится машина "скорой помощи", за
ней   -  другая,   несколько  ревущих   мотоциклов.  Где-то  кого-то  убили.
Тегеранская повседневность. Машина на месте. Все в порядке.
     Чужая война продолжается. Ежедневно  публикуются хвастливые  сводки  об
уроне, нанесенном  противнику. Все военные  склонны  приврать.  Хомейнисты в
этом   отношении  не   исключение,  они  идут  по  стопам  своего   далекого
предшественника -  Хаджи-Бабы  из  Исфагана,  героя  плутовского  романа Дж.
Морьера.  Составляя  отчет о стычке с  русскими войсками  в  начале прошлого
века, Хаджи-Баба размышляет  примерно так: "Упали с лошадей то ли два, то ли
пять казаков. Наверно, пять. И неизвестно, убиты ли  они  или только ранены.
Будем считать их убитыми. А зачем вообще жалеть этих неверных собак? Напишу,
что было убито пятьдесят человек!"
     Так же отчитываются и современные воины. Судя по опубликованным цифрам,
каждый иракский самолет был сбит минимум два  раза в первые же месяцы войны.
Та же судьба постигла и иракские бронетанковые  войска. "Наша  сторона" тоже
несет   потери,  но  скромные,  пожалуй,   чисто   символические.   Немногие
счастливцы,  вдохновляемые  тенью  великого  "повелителя   правоверных"  Али
ибн-Аби Талиба,  пьют чашу  шахадата -  героической  кончины для того, чтобы
попасть прямо в  райские кущи. Весь Иран знает,  что официальная  пропаганда
врет, но сомневаться нельзя. Да к тому же отношение к цифрам (пожалуй, кроме
денежных  сумм)   здесь  самое   равнодушное,  для  среднего   перса   цифры
бессмысленны.
     Иранец знает,  что  дела на фронте  идут  неважно. Все  чаще  и чаще не
возвращаются  домой   мобилизованные,  приходят  эшелоны   с  искалеченными,
разорванными  железом, обожженными напалмом. Особенно много безногих. Иракцы
минируют  прифронтовую  полосу,  а иранские командиры - вчерашние лавочники,
недоучившиеся студенты, воспаленные идеей величия ислама клерки - гонят свою
рать в пеших порядках через минные поля.
     Газеты полны напыщенных рассказов о героических подвигах воинов ислама,
будто переписанных со страниц бессмертного Швейка.  Но так ли  беспардонны и
наивны  иранские  журналисты? Персы способны тонко,  с  самым  благочестивым
выражением  лица насмешничать,  и  иногда кажется, что  под заурядной чалмой
вдруг блеснут лукавые глаза Гашека.
     Саудовская Аравия купила в Америке  невероятно дорогие самолеты  АВАКС,
оснащенные современной  аппаратурой  радиолокационного обнаружения. В  Иране
эта сделка осуждается, но с  каким-то завистливым подтекстом - такие деньги,
такая великолепная техника. Вот и появляется под заголовком "Господь Бог наш
АВАКС" пропагандистский опус следующего  содержания: "Два мужественных бойца
преодолевают  минированную местность,  каждую секунду  ожидая взрыва, но  не
страшась  гибели.  Внезапно откуда-то  появляется  корова,  вихрем  обгоняет
самоотверженных воинов  и взрывается  на мине, которая лежала  точно  на  их
пути.  Откуда  могла взяться  в этой  пустынной местности корова?  Ясно,  ее
послал  сам  Господь Бог. Нам  не  нужны хитроумные, дорогостоящие  приборы,
чтобы  обнаруживать  опасность. Господь  Бог  наш  АВАКС".  И ломай  голову,
читатель, - дурак автор или злой насмешник?
     Война  войной,  а  жизнь продолжается. Становятся  популярными выставки
фотографий и плаката, а затем трофейного иракского оружия.
     Иду на одну  из таких выставок. Хорошая бумага, сочные цвета,  работы в
основном  профессиональные, хотя  есть  и явно  любительские фотографии.  Но
приклеены  фото  на  стендах   кое-как,  подписи  исполнены  неряшливо,  зал
обезображен обычными крикливыми транспарантами, в которых -  всем - смерть и
да  здравствует имам  Хомейни! Такое  же  жизнелюбие определяет и содержание
фотографий.  Лежит  убитый,  рядом  на  земле  валяется аккуратно срезанная,
видимо крупным осколком, половинка его головы. Лежит группа убитых, частично
обгоревших.  Подпись: "Безбожные  захватчики",  но сказать, иранцы  это  или
иракцы,  невозможно.  От  обмундирования  остались лишь почерневшие  тряпки.
Пятничная  молитва  на  фронте  - десятки  согнутых  зеленых  спин. Мулла  с
автоматом.  Девушка  с автоматом.  Ребенок с  автоматом. Молитва. Засыпанный
землей труп,  торчит  голый  испачканный череп  с пустыми  глазницами.  Труп
солдата,  раздавленного танком.  Похоронная процессия. Дом, разбитый  прямым
попаданием снаряда. Убитый ребенок, рядом его оторванная  ножка. Оторванная,
сочащаяся  кровью  нога  взрослого  человека в солдатском  ботинке. Мулла  с
автоматом в одной  руке и Кораном - в  другой. Фотографии, снятые  в  морге.
Нервы помаленьку сдают - на  воздух, на  солнышко, подальше от вампиров, чья
фантазия породила эту выставку! Культ смерти, любование  смертью, смакование
смерти  -  такова  атмосфера,  созданная  хомейнистами.  Кровь  и  трупы  на
фотографиях, на  обложках книг, на экранах телевизоров, на плакатах, кровь и
трупы на тегеранских тротуарах, в  застенках, в болотах Хузистана и курдских
горах,  кровь  и  трупы  в  туркменской  степи,  в пустынях  Белуджистана, в
мазандаранских лесах. Над всем этим черная тень древнего седобородого старца
в черной чалме.  Для меня Хомейни не абстрактная экзотическая фигура. Я вижу
его   сильные   черты  -  несгибаемую  волю,   железную  последовательность,
практичный  расчетливый  ум,  беспредельную  преданность идее.  Страшна  его
способность  принести  в  жертву  идее  сотни  тысяч,  миллионы  жизней.  Не
сомневаюсь, он мог бы  принести  в жертву все человечество. Старик спокойно,
хотя и мало спит, часто отечески увещевает и наставляет мусульман, монотонно
ругает врагов ислама,  не ест мяса. В январе 1980 года в  Куме, своем родном
городе,  славном  глиняной  посудой,  священной  гробницей  девы  Фатимы  да
медресе,  Хомейни  перенес сердечный  приступ  и был  перевезен  в  Тегеран,
поближе  к  современной  медицине.  С  тех  пор  он  пережил  десятки  своих
соратников,  соперников  и  сподвижников -  Моттахари  застрелен  на  пороге
мечети,  Бехешти,  Раджаи, и  Бахонар  убиты взрывами, Готбзаде  расстрелян,
Банисадр с позором бежал за границу. Старец живет. Регулярно, два-три раза в
год, вспыхивают слухи, что он при  смерти или даже помер. Как-то  Хомейни не
отказал себе  в удовольствии  публично заметить, что  сведения о его кончине
преувеличены. (Марка  Твена он  определенно читать  не мог и, следовательно,
пришел к этой  остроте своим  умом!) Нас  заставляют  проверять эти слухи. Я
злюсь, не выдерживаю  -  пишу:  "Сведения об  очередной  кончине  Хомейни не
соответствуют действительности". В ответ - неодобрительное молчание.

     Картина  получается  мрачной. Были,  разумеется, дни, даже  недели  без
воздушных тревог, выстрелов, взрывов,  но не они остались в памяти, и не они
придают    общую    зловещую   окраску    послереволюционному,   точнее    -
контрреволюционному    периоду     иранской    истории.    Мое    восприятие
действительности  той   поры   определялось   не   только  непосредственными
ощущениями. Видимое, слышимое, осязаемое вливалось в бурный поток информации
вторичной,  уже кем-то осмысленной  - журналистами,  политиками, активистами
революционных  и  контрреволюционных   организаций,  чиновниками,  военными,
торговцами.  Все это и  определило тональность воспоминаний о  Тегеране, вот
почему мои воспоминания имеют черно-багровый оттенок.

     В  районе  концертного  зала  имени  Рудаки -  изящного  белого здания,
построенного при последнем шахе, царит необычное оживление.  На  прилегающих
улицах  выставляются рогатки,  цепь  полицейских,  отряд  стражей  исламской
революции.  Знакомые  черные  бороды,  зеленые куртки,  новенькие  автоматы.
Подразделение  стражей  отборное. Ни одного  бойца в  теннисных тапочках, на
всех  тяжелые  новые  башмаки,  рубахи  из-под  курток  не  торчат,  нет  ни
мальчишек,  ни  стариков.  Подобраны  стражи  один  к  одному.  Министерство
иностранных   дел  исламской   республики  организует  концерт  Тегеранского
симфонического оркестра и хора для  дипкорпуса. Какие  таинственные  пружины
сработали,  в  чью голову пришла дерзкая мысль показать  миру, что исламская
власть   покровительствует   искусству,   так   и   осталось    неизвестным.
Дипломатический  корпус  откликнулся  на   приглашение   со  сдержанным,  но
энтузиазмом.  Каждого дипломата  встречает  у  ворот  вооруженный  юноша  и,
любезно улыбаясь  в бороду, провожает в вестибюль  зала. Другой юноша, столь
же любезно улыбаясь,  быстро и умело  ощупывает гостя  -  карманы, подмышки,
пояс,  спина,  пах,  лодыжки  -  и легким поклоном дает  понять,  что  можно
проходить.  Рядом  служивые  девушки  в  темных  хеджабах  столь  же  быстро
ощупывают  и  пропускают супруг  гостей.  Оружия ни  у единого  дипломата не
обнаружено, вечер начинается удачно.
     Когда  мы вошли  в  зал,  часть мест  уже  оказалась занятой  стражами,
рассевшимися несколькими  компактными группами. Некоторые из дипломатических
дам  покрыли  головы  платками, другие  бесстрашно  явились  простоволосыми.
Хозяева проявили достаточно  терпения и такта  и воздержались от замечаний в
их адрес.  В дальнейшем порядки  ужесточились. Иностранок предупредили,  что
исламские нормы в  одежде обязательны для всех женщин, находящихся в  Иране,
нарушение  этих  норм  чревато крупными неприятностями,  ответственности  за
которые исламские власти не несут.
     На сцену выходит представитель протокольного отдела МИДа Ирана. Одет он
просто  - зеленая  куртка, мятые брюки, ворот  рубашки распахнут. Галстуки в
Иране носят  лишь  дипломаты.  Этому  невинному  предмету  одежды  придается
символическое  значение. Галстук  -  западное,  христианское изобретение,  и
муллы считают, что свое происхождение он ведет от нашейного креста.
     Прежде чем протокольный работник успел  объяснить, что ожидает  гостей,
во   втором  ряду  партера   вскочила  бородатая  фигура,  громовым  голосом
рявкнувшая: "Такбир!" Такбир - это набор рифмованных лозунгов, которые хором
повторяются  во  время массовых мероприятий. Его  непременным  вступительным
компонентом  является  формула: "Аллахо-акбар, Хомейни рахбар!", что  значит
"Аллах  велик,  Хомейни  наш вождь!". Далее  следуют  проклятия  противникам
ислама и Ирана, список которых варьируется в зависимости от ситуации.
     Услышав призыв  "такбир!", вскочили на ноги все присутствовавшие в зале
зеленые куртки  и дружно,  молодыми  голосами  проорали:  "аллахо-акбар...",
"смерть Америке,  смерть  иракским оккупантам,  смерть  Саддаму"  и,  слегка
запнувшись,  "смерть  Советам!". Что-то отсутствовало в  этом представлении,
что-то необходимое для полноты картины.  Я представил себе,  что  молодчики,
скандирующие  такбир,  вскинули вперед  и  вверх  правые  руки  с раскрытой,
обращенной вниз ладонью, и все сразу стало на свои места. Мы видели таких же
в фильмах о предвоенной Германии.
     Представитель МИДа с немой мольбой взглянул в сторону советского посла,
советский посол сделал вид, что не вполне расслышал последнюю часть такбира,
сотрудник Второго  политического департамента МИДа Ирана, сидевший  рядом  с
послом, шепнул ему первое, что пришло в голову: "Не обращайте  внимания, это
кричат маоисты".
     Назревший  было  дипломатический  инцидент (встает и  уходит  советский
посол   со  своими  сотрудниками,  за  ним   идут  союзники  по  Варшавскому
Договору...) не состоялся.
     На  сцену вышли исполнители. Мужская часть оркестра и  хора внимания не
привлекала - разномастные пиджаки, слегка  запуганный вид (ведь их профессия
не одобряется  нынешней властью). Зал тихо  охнул при появлении хористок. На
сцену вышли два десятка существ, облаченных в серые с легким оттенком зелени
балахоны, в такого же цвета  платках, надвинутых  на самые брови.  Поскольку
употребление косметики в исламской республике не одобряется, лица артисток в
ярком свете показались мертвенно-бледными.
     Но  как  же  хорошо  они   запели!  В  ожесточенной  колючей  атмосфере
исламизированного   города    вдруг   зазвучал   добрый   голос   привычного
человеческого  мира. Светлая,  жизнерадостная  музыка  раздавалась  недолго.
Хористы и хористки напряглись  и сразу погрубевшими голосами  грянули  марш,
посвященный имаму  Хомейни.  "Слушая такую  музыку, - саркастически  пошутил
один из дипломатов, хочется взять в руки автомат и идти покорять неверных".
     Через   час  после  окончания   концерта  и  мирного  разъезда   гостей
неизвестные злоумышленники  бросили три гранаты  в турецкое посольство, а на
следующий   день  пустили   автоматную   очередь   по   посольству  Франции,
расположенному в двух шагах от зала Рудаки.

     В Тегеране  случилось худшее из того, что может  произойти в разведке -
измена.
     В 1982 году  мы  с женой отдыхали  в санатории КГБ "Семеновское". Речка
Лопасня  с  неторопливо текущей  водой,  старинный  парк на  крутом  склоне,
чистейший воздух  и первозданная тишина. В таких прекрасных уголках отдыхает
душа, отходит  от  человека все суетное, мелкое. Я очередной раз перечитывал
"Войну  и  мир", радуясь  гению  Толстого,  удивляясь  тому,  насколько мало
изменилась   природа   человеческая,   насколько   мало  изменились  людские
пристрастия, убеждения и заблуждения.
     В субботу 5 июня утром я был срочно вызван  в Москву. Защемило сердце -
произошло что-то необычное и определенно неприятное.
     В  Тегеране 2 июня  исчез  и  не  объявился до сих пор  мой подчиненный
Кузичкин.
     Сейчас история  этого человека достаточно  хорошо  известна. Связался с
английской  разведкой, продавал  наши секреты, выдавал людей. Работал долго,
за деньги. В 1982 году  у него возникли  подозрения,  что мы ищем предателя.
Раньше  отмечавшаяся  у   него   склонность  к  спиртному   стала  принимать
недопустимый  характер.  Предателю трудно жить, он  везде  видит  опасность,
пытается заглушить  страх алкоголем,  теряет  чувство  реального и принимает
паническое решение бежать. Бежать от опасности, бежать от брошенной в Москве
матери, бежать  от тяжело  пострадавшей в автомобильной  катастрофе жены, от
преданного им  дела, скрыться  от собственной совести туда,  где все прошлое
станет несущественным. Кузичкин бежал  из Тегерана через турецкую  границу с
английским паспортом  на имя Майкла Рода,  с  поддельным документом на право
выезда из Тегерана. Документ был изготовлен тоже англичанами.
     Кузичкин был затем представлен в прессе как  человек,  осведомленный во
всех тайнах  советской  политики,  едва  ли  не  самый  главный  и настоящий
руководитель  агентурной  работы  на  Среднем  Востоке  и   т.   п.  Обычный
дезинформационный прием: берется реальный факт - измена сотрудника КГБ, и  к
этому факту привязываются были и небылицы, рассчитанные на  нанесение ущерба
противнику. Это был 1982 год, период обострения холодной войны.
     Подлинные мотивы  предательства  раскрываются  постепенно.  Их  никогда
нельзя  услышать от  самого изменника.  Даже самому подлому существу хочется
выглядеть в чужих да и  своих глазах благородным и страдающим человеком. Мне
тяжело думать, что  когда-то я  к нему хорошо относился,  способствовал  его
продвижению по  службе, выгораживал перед послом  В. М.  Виноградовым. Посол
был  более  мудрым,   более  опытным  и,  несомненно,  более  проницательным
человеком, чем  я. Он распознал в будущем предателе нечто подловатое точнее,
чем я, оценил  его грубость в отношении  товарищей, угодливость в  отношении
начальников, то, что по-русски называется хамовитость.
     Обстоятельства дела вскрывались постепенно. Трудно было поверить в  то,
что это предательство. Мы прорабатывали и отбрасывали  версию за версией, но
с  тяжелым сердцем приходилось убеждаться,  что  подтверждается самое худшее
предположение.
     Июнь  и  июль 1982  года  были  тяжелейшим, самым горьким периодом моей
жизни. Надо  было спасать людей, о которых мог знать предатель. Это  удалось
сделать  быстро и без потерь. Пришлось срочно уехать кое-кому из работников,
резко сократить оперативную активность. Я испил до дна чашу  унижения, когда
отправился к поверенному в делах Англии в Тегеране Николасу Баррингтону  для
выяснения  того,  каким образом у Кузичкина оказался английский паспорт. Мне
была  понятна нелепость этой затеи,  но кому-то  в Центре  пригрезилось, что
англичанин  выложит  мне всю правду.  Это  был один из тех  глупых приказов,
которые время от  времени приходилось исполнять на протяжение всей  службы в
КГБ.
     Баррингтон  был  вежлив,  даже  сочувствовал, обещал  посовет