ходил  в  замерший город,  ехал  по  пустынным улицам, шел
пешком, отыскивал заветную дверь,  за  которой его ждал наш помощник, или же
поднимал  в  условном  месте какой-то бросовый предмет  -  смятую сигаретную
упаковку, старый молочный пакет - и извлекал оттуда предназначенное для него
сообщение. Надо было  не только убедиться в отсутствии наблюдения,  но и  не
попасть   на  глаза  патрулям  стражей  исламской  революции  или  исламских
комитетов.  Время было такое,  что патрули стреляли и лишь потом спрашивали:
"Кто идет?"
     Очень  хорошо проявили  себя  в этих условиях  работавшие в резидентуре
армянин, азербайджанец, узбек и туркмен - умелые, самоотверженные, преданные
нашему делу  люди. Они  одевались, как местные жители, говорили на их языке,
полностью сливались с толпой. (Один  из  них, Давлат, в дальнейшем работал в
Афганистане.  Афганская  армия  в  то  время пополнялась  методом  "отлова":
солдаты внезапно  оцепляли  какой-то район  и насильно забирали  всех мужчин
призывного  возраста. Давлат дважды становился жертвой "отлова", доставлялся
на  призывной пункт и  лишь  благодаря вмешательству  официальных  советских
представителей не оказывался на передовой с автоматом в руках. Давлат мог бы
стать прекрасным нелегалом.) Что ни вечер, кто-то из  моих товарищей работал
в  городе. Человек уходит один, время его возвращения рассчитано, отработаны
условности,  с  помощью которых  он  должен  сообщить  резиденту  об  исходе
операции.  Это может быть,  к  примеру,  телефонный  звонок  его жены  своей
приятельнице в посольство на заранее оговоренную тему.
     Хорошо, когда работаешь сам, когда чувствуешь ответственность только за
самого  себя  и полагаешься  на  свой  опыт, свою голову. Ответственность за
товарищей  -  это тяжелейшее бремя, и нет средства отвлечься  от постоянного
беспокойства за  того,  кто  сейчас в городе.  Проходит обусловленное время,
сигнала о  благополучном  завершении операции  нет - беспокойство нарастает,
мешает  читать,  думать,  разговаривать.  Мне  неизвестно более  напряженное
состояние, чем ожидание возвращения своего товарища с операции.
     Наши операции не всегда завершались удачно. Мой заместитель Владимир Г.
установил  и  развивает  контакт  с  иностранным   бизнесменом.  Поступающая
информация существенного  интереса не представляет, но наша служба  приучена
смотреть   в   будущее.   Иностранец  молод,  хорошо   образован,  стремится
заработать,  не  уклоняется  от  контакта  с   советским  человеком  и  явно
заинтересован  в  том,   чтобы  этот  контакт   оставался  конфиденциальным.
Отношения, по нашей оценке,  складываются  удовлетворительно, и есть надежда
приобрести помощника,  который может быть полезен службе  на долгие годы и в
других  регионах.  Мы  не  спешим.  Каждая  встреча  анализируется, в беседы
вводятся  проверочные  элементы,  создаются  как  бы  случайные  проверочные
ситуации.  Знакомый  Владимира  чист, хотя  до  установления  с  ним  нужных
отношений потребуются еще проверки.
     Вечером Владимир уходит на встречу. Он должен  быть дома  в десять. Его
нет в  одиннадцать, в  двенадцать, но  начинать поиск по разработанной схеме
еще  рано.  Надо  подождать,  сдержать  терзающую  душу   тревогу,  спокойно
посоветоваться с коллегами.
     Ночью является  Владимир. По  его  лицу  видно, что  произошла беда, но
главное - он жив, не ранен, не избит, не арестован. Рассказывает: обстановка
в районе дома, куда он направлялся,  была спокойной, хотя в начале  переулка
он заметил  молодого человека, чей  вид вызвал у него некоторое  подозрение.
(Надо  сказать,  что  сотрудники  наружного  наблюдения, "растворяющиеся"  в
толпе, уверенно  чувствующие  себя  за рулем  автомашины,  часто приобретают
неестественную   манеру   поведения,  оказавшись  в   пустынном  месте.  Они
импровизируют,  и  не  всегда  удачно.  Их  выдает  внутреннее  напряжение.)
Владимир решил тем не менее следовать к своему другу. Люди,  представившиеся
затем сотрудниками исламского  комитета,  ворвались  в дом,  захватили обоих
собеседников и доставили Владимира в протокольный отдел МИДа. После того как
его личность была установлена, отпустили.
     На следующий день Владимир был объявлен  персоной нон  грата. Повод для
выдворения был искусственным. Мы приходим к выводу, что контрразведка решила
избавиться  от   энергичного,  активного,   прекрасно  владеющего  фарси   и
английским  человека. Наши межгосударственные отношения в то время достигали
точки замерзания,  и иранская сторона не стесняла себя  в методах  выражения
негативного отношения к Советскому Союзу. "Америка хуже  Англии, Англия хуже
Америки, а  Россия хуже их  обеих", - говаривал имам  Хомейни,  и иногда это
изречение служило для иранских властей руководством к действию.
     Теперь я  понимаю, что  в своих выводах  мы ошибались. Измена Кузичкина
вскрылась  лишь на  следующий  год. Владимира  убирали,  чтобы  открыть путь
повышению предателя. Этим приемом пользуются все контрразведки.
     Мы несли  и другие  потери. Ушел на фронт и не  вернулся... арестован и
исчез... тайком бежал  за границу... переведен из  Ирана в другую  страну...
направлен в отдаленный гарнизон...
     Работа продолжалась.  Комиссия Политбюро  получала  информацию.  Но  не
всегда  комиссия была  удовлетворена. Иногда  претензии были по делу, иногда
упреки раздавались лишь потому, что наши данные не подкрепляли сложившуюся в
руководстве  точку зрения. Наш доклад о том, что смерть шаха Мохаммеда  Резы
Пехлеви  не  оказала  сколько-нибудь заметного воздействия  на обстановку  в
Иране,  вывод,  что монархическая идея  мертва, вызвали  неодобрение  Ю.  В.
Андропова. Наши тогдашние руководители лично знали покойного шаха  и, думаю,
сильно  переоценивали  его  значение.  Но,  как я  уже  отмечал ранее,  наши
политики склонны переоценивать роль личности.
     Раздражали требования Центра  давать информацию о всех  важных событиях
немедленно.  Потерпела неудачу американская попытка  высадить десант с целью
освобождения  заложников  в  апреле  1980  года. (Авторы  операции  не  учли
природные  условия  в районе  Табаса, вертолеты  подняли при  посадке облака
пыли,  столкнулись,  две  машины   сгорели,   восемь  десантников   погибли.
Удивительно,  насколько  часто  просчеты  в  очевидных,  элементарных  вещах
срывают  самые хитроумные  планы.) Попытка  десанта  была  неожиданностью не
только для иранцев,  но и  для  американских  союзников.  Это естественно  -
такого рода операцию может погубить утечка  информации, хотя, думаю, не было
ни  малейшего шанса  на успех  десанта  при любых  обстоятельствах.  Мы дали
первичную  информацию по  инциденту  в Табасе лишь через сутки.  С резидента
было сурово взыскано за задержку.
     Но ведь разведка не может соперничать со средствами массовой информации
в оперативности  освещения  внешней  стороны  явлений.  В  этом  нет  нужды.
Разведка должна заглядывать в глубину, и на это требуется время.

     Никуда не уйдешь от действительности тех дней. Стояла чудесная, еще  не
жаркая погода. Синели на ярком солнце грозди глициний в парке, ласковая тень
огромных чинар лежала на подметенных дорожках.
     ...Несколько выстрелов поодаль. На тротуар  падают два молодых человека
в  защитных  куртках.  Из  машин,  откуда  раздались  выстрелы,  выскакивают
какие-то люди, забрасывают убитых  в объемистый багажник, и машина исчезает.
Через  несколько  минут  на месте происшествия  появляется  пикап с  отрядом
стражей. Как всегда, поздно.
     ...Закончилась пятничная молитва в Ахвазе, и аятолла Дастгейб, читавший
проповедь,  направился  в  плотном  кольце  охраны  из  мечети к автомобилю.
Навстречу старцу из толпы шагнул юноша, скромно поздоровавшийся с аятоллой и
протянувший  руки для традиционного иранского объятия.  Видимо,  охранники и
сам аятолла были знакомы с молодым человеком. В момент объятия грохнул взрыв
и  разметал  по  мостовой  всю  группу.  Граната  была  спрятана у юноши под
рубашкой.
     ...На пятничном намазе в Тегеране корреспонденты окружили  Али Хуссейна
Хаменаи, готовившегося читать хутбу  -  проповедь, и  кто-то из  них оставил
магнитофон  у  минбара - пульта, за которым стоит  проповедник, предводитель
пятничной  молитвы  "имам  джоме". Хаменаи взял по новому иранскому обычаю в
левую руку винтовку с примкнутым штыком, в правую - Коран и обрушил яростную
лавину  слов  на  головы "безбожников, лицемеров, прислужников империализма,
врагов  ислама и Ирана...". Взрывное  устройство,  спрятанное в магнитофоне,
сработало в середине  фразы. Хаменаи выжил. "Аллах не  счел  меня  достойным
шахадата", -  скромно  заметил  он.  В  дальнейшем  Хаменаи стал президентом
исламской  республики. Его предшественнику на  этом посту - Бахонару с точки
зрения  человеческой  не повезло,  а с точки  зрения  ислама выпала  крупная
удача.  Он испил "чашу шахадата" тем же  летом. Бомба была комбинированной -
фугасной и зажигательной. Погиб  премьер-министр  Бахонар,  погиб  президент
Раджаи, погибли десятки видных хомейнистов.
     ...А расстрелы тем временем продолжались. За каждого убитого хомейниста
уничтожались десятки  и сотни  моджахедов.  Хватали  правого  и  виноватого,
боялись  собственной  тени  и били, били, били,  заполняли  тюрьмы,  пытали,
мучили, издевались.
     ...Вспыхнул  мятеж  заключенных  в  страшной  тюрьме "Эвин".  Во  главе
восстания стал  моджахед  Саадати,  арестованный еще  в  апреле  1979  года.
Заключенные убили начальника тюрьмы, но сами были перебиты стражей.  Саадати
расстреляли.  Через   несколько  дней   в  газетах  было   опубликовано  его
"предсмертное  письмо",  в  котором он  будто бы отрекался от того,  за  что
боролся  всю  свою недолгую жизнь.  Хомейнисты понимают, что погибший  герой
продолжает   сражаться,   пока   остаются   на   земле  его   враги  и   его
единомышленники. Оклеветать  замученного  и  расстрелянного, представить его
жалким перебежчиком, издеваться над  самой  памятью  поверженного противника
стало обычным приемом хомейнистов.
     Пройдет время. Обретет свое место в истории Ирана Хомейни.  Были уже  в
Иране выдающиеся деятели, чьими именами назывались города, улицы и школы, их
идеями, казалось бы, жили  целые поколения  иранцев. И вдруг...  со скрипом,
лязгом  приходит  в  движение  колесо  то  ли  истории,  то  ли  фортуны,  и
рассеиваются   миражи,  летят  с   пьедесталов  бронзовые  кумиры,  тают   в
прозрачнейшем персидском воздухе грандиозные мифы.
     Кто же  он, Хомейни? Одно из самых популярных официальных прозвищ имама
Хомейни -  "бутшекан",  сокрушитель идолов. Он  поверг в  прах  кумиры  всех
шахов, правивших Ираном, и на памяти ныне живущих, и в незапамятные времена.
Хомейни  объявил монархистом великого Фирдоуси, чей белоснежный памятник все
же остался стоять на одной из центральных площадей столицы, но "Книга царей"
- "Шахнаме" подверглась официальному неодобрению.  Простодушный,  деятельный
ходжатоль-эслам  Хальхали, все  понимающий  буквально  -  уничтожать  врагов
имама,  так  уничтожать, сокрушать  идолов,  так сокрушать -  отправляет два
бульдозера  и бригаду рабочих  к  усыпальнице, где покоится перевезенный  из
Иоганнесбурга  прах  предпоследнего  монарха  династии  Пехлеви,  сравнивает
усыпальницу  с лицом земли.  Ходжатоль-эслам торжественно провозглашает, что
на этом месте будет сооружен общественный туалет. Народ безмолвствует. Две с
половиной  тысячи лет самодержавия,  разбавленного  долгими периодами  смут,
анархий, чужеземных  завоеваний, завершаются планом  строительства скромного
общественно полезного сооружения и ходжатоль-эсламом Хальхали. Кончился миф.
На  месте  разбитых идолов, разоблаченных и  осмеянных мифов вознесся  новый
истукан. До очередного поворота колеса.
     Детали, мелочи, из которых состоит жизнь,  уйдут вместе с  нами; станут
неразличимы добро и зло. В этом таится опасность, ибо история - это урок для
будущего.  Осмысление  истории  современниками  - часть  этого  урока.  "Нет
большего богатства,  чем  мудрость.  Нет горше  нищеты,  чем невежество",  -
говорил первый шиитский имам, повелитель правоверных Али ибн-Аби Талиб.

     Из записных книжек

     Иностранец  в чужой  стране  живет  стереотипами, вольно  или  невольно
меряет все на свой аршин, доверчиво воспринимает суждения соотечественников,
если они  не противоречат его собственным, самым поверхностным впечатлениям.
В душу чужого народа не  заглянешь.  Она вскормлена другим молоком, вдохнула
при  рождении другой  воздух,  впитала  другие сказки,  пословицы,  поверья,
ненавидела своих  злодеев и восхищалась своими героями. И,  тем не менее,  в
отличие  от  загадочной  русской,  персидская  душа  на  протяжении столетий
почему-то  представлялась  европейцам  открытой  и   незамысловатой  книгой.
Шарден,  Малькольм, русский  купец Федор  Котов, Морьер, французский  доктор
Февриер  и   родоначальник  расовой  теории   граф   де  Гобино,  английский
государственный  деятель  лорд Керзон, русский  дипломатический  чиновник К.
Смирнов и  военный  разведчик  А.  И. Медведев, журналист  Н.  П.  Мамонтов,
коммерсанты А. И. Ломницкий и П. П. Огородников - все они  не испытывали  ни
малейшего затруднения в оценках национальных персидских черт. "Настоящий сын
Персии скорее  солжет,  чем  скажет правду",  -  высокопарно  замечает  лорд
Керзон.
     Вид сверху хорош для обозрения местности перед началом боя, но никак не
для  изучения народа. Европейцы всегда смотрели  на персов сверху вниз. Иран
никем  не   завоевывался  в  открытом  бою.  Он  был  настолько  обескровлен
хроническими  внутренними  смутами,   что  иностранцы  были   здесь  полными
хозяевами. Иран был колонией де-факто.
     Исследователи, увлеченные Ираном - великий знаток персидской литературы
Э. Браун, А. Крымский,  наш современник англичанин П. Эвери, -  относились к
персам  с  тем глубоким уважением, которое  испытывает равный к равному, без
колониального снисхождения, высокомерия или либерального  сочувствия. (Среди
дипломатов,  журналистов, коммерсантов, профессионально занимающихся Ираном,
мне  встретилось  за  четыре  года  жизни в  этой стране  два-три  человека,
читавших  Брауна  и  Эвери и слышавших о других авторах. Два-три человека во
всей  иностранной  официальной  колонии  в  Тегеране -  капиталистической  и
социалистической, восточной и западной.)
     Стереотипы,   сложившиеся   в  далеком  прошлом,  торопливые   формулы,
порожденные   обманчивым  блеском   дутого  величия  последнего  шаха,  были
никудышными  ориентирами в потрясенном революцией Иране. На  авансцену вышли
силы, которые последние двадцать лет заграница просто не замечала, - народ и
шиитское духовенство.  Оказалось, что Иран - это  не те лощеные, великолепно
воспитанные, знающие все европейские  языки  персы, которые окружали  шаха и
украшали многие международные конференции,  и не  армия,  устрашавшая  людей
ультрасовременным    американским    вооружением,    блеском   амуниции    и
безукоризненными  проборами,  и не  те  покорные, трудолюбивые,  выносливые,
безликие люди, которых бежавший шах когда-то называл "мой народ". Вот почему
некоторые из нас  стали  подумывать, что душа перса  не  так ясна,  как  это
многие десятилетия казалось Европе. Правильно  писал француз В. Берар: "Всем
находящимся   в  Тегеране   персидские  дела  представляются  безысходнейшей
путаницей". Писал он это в 1910 году.

     Из записных книжек

     У  каждой книжной  лавки  в  Тегеране  свое неповторимое  лицо  и  свой
характер, этим они похожи на людей.
     Торговое  заведение  Ноубари  указал мне в первые  же  дни по приезде в
Тегеран  советский  коллега. День  был пятничный,  выходной,  и мы раза  три
проехали  по полупустынной Манучехри. Мой провожатый, бурча: "Ну куда же она
подевалась?" и  собравшись  было  продолжить поиски  в  более  благоприятное
время,  вдруг  радостно  ткнул рукой в направлении  ничем  не примечательной
зеленой  двери  в  обшарпанной стене меж витрин  обувного  и  галантерейного
магазинов:
     - Вот она!
     На Востоке чему-либо  удивляешься лишь первые годы. Трудно представить,
какого рода  достопримечательность  может  уместиться  в  такой  узости,  но
коллега говорит, что книг в магазинчике не мало и, самое главное, в основном
на русском языке.
     В жаркий июньский день 1979 года (антишахская революция уже свершилась,
исламская  революция  еще  впереди,  краткий  миг  свободы  для  иранцев)  я
знакомлюсь с Ноубари  и его  магазинчиком.  Вместо  рекламы - груды  книг  в
картонных  ящиках,  поставленных  прямо  на  тротуар, стопки книг  высотой в
человеческий  рост у  открытой  двери,  волнующий запах  старых  пожелтевших
страниц.
     Ноубари за семьдесят. В начале  тридцатых годов он перебрался в Иран из
Кировабада. Была  тогда категория лиц  с  двойным гражданством -  иранским и
советским,  им  предложили  выбрать   что-то  одно.   Ноубари  выбрал  Иран.
Кругленький, длинноносый старик, в черном пиджаке  и традиционной персидской
шапке пирожком из черного  каракуля,  с  легким  акцентом говорит по-русски:
"Пажалста, смотрите! За посмотр денег не берем, выбирайте!"
     Сидя  на корточках под палящим солнцем, разбираю  груду макулатуры. Пот
стекает со лба, собирается на кончике носа и оттуда крупными  каплями падает
на  тротуар  и  на  книги.  Ноубари  читает  только  на  фарси, поэтому  вся
литература разложена на две примерно равные  части: персидская и иностранная
-  без различия  языков, тематики и периодов. Моя главная задача - завоевать
доверие хозяина  и получить  доступ  в темное  пространство магазинчика, где
едва  просматриваются  с ярко  освещенной  улицы  горы,  завалы,  холмики  и
обрывистые  стены  из книг. Хочется  нырнуть туда, но  старик  Ноубари  пока
тверд.  Постепенно,  под  воздействием  частых  посещений,  сопровождающихся
переходом  небольших  сумм   из  моего  в  его  карман,  старик  смягчается:
"Пажалста, заходи, гаспадин!"
     Я ныряю в темную узкую дверь, натыкаюсь на завал.  Хозяин включает свет
- желтую, слабосильную лампочку без абажура, висящую на неряшливых, покрытых
клочьями изоляционной ленты проводах. Кромешный  книжный ад, куда брошены за
какие-то грехи сотни  и  тысячи этих  лучших  друзей  человека.  Стеллажи до
самого потолка, рухнувший  под тяжестью груза стол  в  середине этого склада
(всего в нем квадратных метров пятнадцать - шестнадцать), бумажная залежь на
полу по колено, а кое-где и по пояс. Ноубари жадюга  и старьевщик по натуре.
Вместе с книгами валяется скелет старого радиоприемника, изодранные абажуры,
половинка нового  плаща,  изношенные  брюки  и один ботинок, пара  сломанных
стульев, окаменевший кусок  лаваша (он пролежал около двух лет, я специально
следил за ним), несколько пластмассовых канистр с керосином и помятое ведро.
     Экспедиция  в  недра  лавки  продолжалась  два года.  Как у большинства
экспедиций,  результаты  оказались  разочаровывающими,  но  сам процесс  был
беспредельно  интересен. Завалы  никто не трогал годами, они покрыты толстым
слоем мелкой пыли. Входил  в лавку довольно респектабельного вида человек, а
через два-три часа выходила оттуда растрепанная, перепачканная, неизвестного
цвета  кожи личность.  Можно  представить,  как  недоумевали  и посмеивались
неприметные наблюдатели, проследовавшие сюда из дома напротив посольства.
     Зимой,  когда   редкие  тегеранские  лужи  покрываются  льдом,  Ноубари
устанавливал на расчищенном от книг  пятачке керосиновую печку, и экспедиция
приобретала  вдвойне рискованный  характер.  Если  летом  грозила  опасность
задохнуться в пыли или быть погребенному под книжным обвалом, то зимой пожар
казался совершенно неизбежным, и приходилось  все время прикидывать,  какого
рода прыжок придется совершить, чтобы одним  махом вылететь на  улицу.  Но -
край чудес! - горела керосинка средь бумажных, пересушенных как порох  груд,
стояли  да