, поденщики, мастеровые, носилыцики-амбалы, лути -
мелкие  уголовники,  зачинщики всех  смут собираются у  мечетей,  выкатывают
ревущим валом на улицы, затопляют  город. Бушует народная стихия, через край
бьет мусульманский, шиитский фанатизм.
     Но   стоит  приглядеться  ко  всему  происходящему   повнимательнее,  и
начинаешь   обнаруживать,   что  видимая   стихийность   прикрывает   четкую
организованность  - толпа собирается по  сигналам, недоступным  постороннему
наблюдателю,   шествует  по  продуманным  невидимыми  руководителями  путям,
срывается на вопль по  команде и так же по команде умолкает. Как  волосок не
упадет с  головы правоверного, если того  не пожелает Аллах, так  и ни  один
перс  никогда, ни в 1829, ни в 1979 году,  не поднял бы руку  на иностранца,
если бы не  была на то воля сильных мира сего.  Фанатичная толпа,  исламский
фанатизм, фанатики! Как зловеще,  беспокояще, одинаково  тревожно звучит это
слово на европейских языках, и насколько далек вкладываемый в него смысл  от
действительности.  Фанатик  -  это  бородатое  существо  с  налитыми  кровью
глазами,  оно  молится  пять раз  в  день  и  непрерывно  бормочет  под  нос
мистические заклинания из  Корана,  мечтает о  героической  кончине  во  имя
ислама,  с  автоматом  в  руках  выискивает  неверных,  расстреливает их,  а
раскаявшихся  обращает в  собственную  веру,  слепо  обожает имама Хомейни и
презирает все земное. Есть ли такие люди в Иране? Едва ли.
     Шиитам свойствен рационализм, основанный на глубокой,  искренней вере в
правоту своего дела.  Они люди дисциплинированные. Перс -  фанатик  только в
том  смысле,  что  в системе его моральных ценностей жизнь не ставится  выше
убеждений.  Скорее даже и  нужна жизнь для того, чтобы не ушло в небытие то,
во что верил сам, его отец, деды и прадеды.
     То,  что   называется   фанатизмом,  явление   оборонительное,   а   не
наступательное.  Долго,  бесконечно  долго   сжималась   пружина   народного
терпения,  и когда  свалился невыносимый  гнет  монархического и чужеземного
засилья,  она распрямилась. Каждой революции свойственны эксцессы, без этого
она  не могла бы  быть революцией. Истоки  эксцессов понять сложно, зачастую
невыгодно, и тогда на помощь приходит емкое и мрачное слово "фанатизм".
     Смутные времена.  Мы,  советские люди, в этой стране живем  в атмосфере
явного  недоброжелательства.  Я  выхожу  из  посольства.  На  стене напротив
крупными  буквами написано: "Марг бар джасусане шоурави"  (смерть  советским
шпионам),  "Марг  бар  тудеиха"  (смерть  тудеистам).  За  углом,  на  стене
посольства  профессионально  выполненная  надпись: "Смерть  советским!" Я  -
советский. Надо делать  вид, что надписей не  замечаешь, дабы  не доставлять
удовольствия наблюдающим. Погода отличная, настроение хорошее, и  мелочи его
не испортят.
     Навстречу  мне идет иранская девушка. Одета она в серый балахон, черный
платок  надвинут  на  самые глаза,  в  руках книги. Маленькая,  худенькая  и
серьезная фигурка вежливо обращается ко мне: "Вы из этого посольства?" - "О,
да!" (Она, конечно, спросит, как можно  поехать на учебу в Советский Союз, и
я попытаюсь объяснить, что сейчас это просто немыслимо. Я весь внимание...)
     "А почему  вы  социал-империалист?"  -  так  же вежливо  (о,  змееныш!)
спрашивает девчушка.
     "Извините?" - единственное персидское выражение, приходящее на ум, и на
лице,  как  вспоминаю  я  потом,  приветливая  улыбка,  в  данной   ситуации
выглядящая глупо.
     "Почему  вы  социал-империалист?"  - повторяет иранка  и,  не дожидаясь
ответа, торжествующе идет своей дорогой.
     Великий персидский язык  полностью покидает "социал-империалиста" в эту
ответственную  минуту и не  позволяет нанести обидчице удар хотя бы в спину.
Согнав с лица глупую ухмылку  и приняв достойный вид, он твердым  шагом идет
по  плитам тротуара,  размышляя  о  причудливых  воздействиях  революции  на
молодые головы.
     Постепенно у меня вырабатывается привычка к обидам, но тем не менее они
наносятся  так внезапно и такими  добродушными на вид людьми, что  язвят еще
горше, чем газетные официальные уколы.
     Подходит на улице же застенчивый, приветливый иранский паренек, чисто и
просто  одетый,  улыбается   и  негромко,  не  пытаясь  привлекать  внимание
прохожих, говорит:  "Смерть  советским!" Есть,  конечно,  есть  объективное,
очень нелегкое для нас обстоятельство: иракские самолеты, грозящие Тегерану,
сделаны  в  СССР...  Это  наглядная  агитация не в нашу  пользу  -  паренек,
зацепивший меня колким  словом, может  через  день-другой  уже оказаться  на
хузистанской  равнине под  градом снарядов,  тоже произведенных в  Советском
Союзе. Не объяснишь ему,  кто повинен в  войне,  в том, что гибнет молодежь,
что северный сосед объявлен врагом Ирана и ислама.
     Наши друзья в Иране - они есть, их немало - молчат.

     Я много езжу и хожу по Тегерану, зачастую один. Это небезопасно и даже,
пожалуй,  не  всегда  благоразумно.  Взрывы  гремят  на улицах  и  площадях,
внезапно  вспыхивают  перестрелки.  Да и  не  только в  этом  дело. Тем, кто
наблюдает  за  нами,  хомейнистским   саваковцам,   удобнее  иметь   дело  с
малоподвижными,  предсказуемыми объектами.  Малоподвижным я быть не  могу, а
предсказуемым  - пожалуйста. Все мои маршруты, ближние  и дальние прогулки и
поездки  почти неизменно включают в  себя  книжные  магазины  и  развалы  да
библиотеку православной церкви св. Николая на бывшей улице Рузвельта.
     Я знаю, что наблюдатели  привыкают к моим привычкам - долго  торчать  у
полок,  заговаривать с  хозяевами и непременно что-нибудь покупать, торгуясь
там, где позволяет это обычай. Им очень не нравится моя манера ходить пешком
- восточный человек не видит удовольствия в дальних прогулках.  Постепенно я
начинаю замечать отсутствие сопровождающих. У них  за плечами хорошая школа,
и выявить их  отнюдь не просто. Но если  ты  не спешишь, идешь по известному
тебе  заранее  маршруту, то  задача упрощается. Важно  не  оглядываться,  не
озираться, а  спокойно  идти, заботясь,  как и каждый  пешеход, о том, чтобы
тебя  не сбил  шальной мотоциклист, с  интересом  приглядываться  к  уличным
сценкам, вежливо уступать дорогу встречным, останавливаться у лотков, а их в
Тегеране  великое  множество.  Каждая  остановка,  поворот,  переход  улицы,
случайный разговор, ожидание зеленого сигнала светофора позволяют неприметно
осмотреться,  заметить подозрительно медленно  ползущую машину или постоянно
маячащую поодаль, неуютно себя чувствующую фигуру.
     Раздражать  этих  спутников  не  следует.  Нельзя  пытаться  неприметно
затеряться в толпе, ускользнуть  из магазина через боковой вход,  неожиданно
сесть  в припаркованную  где-нибудь  за проходным  двором машину  и укатить,
прежде  чем  подоспеет транспорт  наблюдающих.  Несколько таких неосторожных
поступков  -  и  ты  попадаешь  в  разряд  людей  опасных,  требующих  особо
пристального внимания.  Ни один наблюдающий ни при  каких обстоятельствах не
склонен признавать, что он просто-напросто проворонил наблюдаемого,  упустил
его при  самых нормальных обстоятельствах.  Всегда  виноват  наблюдаемый, он
схитрил,  ему  зачем-то  (зачем?) понадобилось  остаться без надзора. Задача
наблюдающих  осложняется, скучная  игра  в  кошки-мышки становится  азартной
охотой.  А иногда наблюдателям надоедает изворотливая,  непоседливая "мышь".
Тогда  случается так.  В один прекрасный день выезжает  не  в  меру  шустрый
иностранец в город, беспечно ставит машину у тротуара и идет по своим делам,
а  возвратившись,  обнаруживает пренеприятнейшую вещь -  все  четыре  колеса
порезаны. Не  надо  грешить на хулиганов -  в Тегеране  понятия "хулиган" не
существует.  Разумный  человек   правильно  воспринимает  предупреждение   и
критически  осмысливает  свои  действия.  Неразумный продолжает  вести  себя
неразумно, забывая о том, что обстановку создает противник - он у себя дома.
В следующий раз ущерб может быть нанесен уже не автомобилю.
     Вот какие мысли сопровождают меня  в прогулках по Тегерану. По  городу,
который  я  искренне люблю и который  в  другие дни мог бы, хочется  думать,
полюбить и меня...

     Зарганде - название  деревеньки  близ Тегерана,  некогда принадлежавшей
российскому правительству. Ее жители освобождались от воинской  повинности и
платили  налоги  русской миссии. Миссия в полном составе  переезжала сюда на
лето.   Соблюдался  старинный   персидский,  скорее  даже   тюркский  обычай
перебираться на жаркий сезон из кишлаков в яйлаки, с равнин в горы.
     Сохранился  огромный,  обнесенный  кирпичной  стеной  тенистый парк,  в
котором разбросаны  небольшие  коттеджи.  (Сравнительно  недавно  стараниями
одного из  наших послов была снесена  старенькая часовня. Ссадина на  земле,
где она стояла, уже заросла травой.) Невероятной мощи чинары бросают густую,
такую приятную в летний тегеранский зной  тень  на простое и  изящное здание
старой постройки. Здание заброшено, изранено  годами и равнодушием. Обширная
центральная зала, где еще можно полюбоваться прелестной персидской лепниной,
завалена  горами никому не нужной литературы.  Это книги-однодневки, которые
шли из Москвы  в библиотеку  посольства, были за  ненадобностью перевезены в
консульство  в  Реште, а  с  закрытием в 1980 году  консульства возвращены в
Тегеран  и  свалены  грудами  в  Зарганде.  Судьба  их ждет  незамысловатая:
зачешутся руки у завхоза  или  советника,  найдется подходящая площадка  под
чинарами,  будет  устроен субботник  - и  весело взметнется  высокое  жаркое
пламя. В наших посольствах книги не в  чести, а те, что  свалены в Зарганде,
не  привлекут  внимания  и   энтузиаста-одиночки.  Они  писались  к  случаю,
издавались,  ибо того требовала конъюнктура,  не  привлекали  ни взгляда, ни
мысли  и никем никогда не читались. В прошлом веке  о них сказали бы: "груды
неразрезанных книг". Поскольку  речь  опять  пошла  о книгах,  стоит сказать
несколько слов и о посольской библиотеке.
     Небольшая,  метров  двадцать  пять,  комната. Два  стеллажа посередине,
полки по  стенам.  Библиотека  за  время своего  существования  подвергалась
стихийным бедствиям,  разорениям, варварским налетам,  была объектом  тихого
грабежа и благочестивых чисток, но и по оставшемуся можно судить о богатстве
того или иного ее периода.
     Лежат стопкой на полу пудовые,  изданные в середине прошлого века  тома
трудов Кавказской археологической комиссии. Любили наши предшественники свое
дело, работали  дотошно,  не  торопясь,  со  скрупулезной добросовестностью.
Огромные,  покрытые  липкой  тегеранской  пылью   фолианты  -  чудо  ручного
типографского  искусства.  Долгие  годы не  касался  этих  книг читательский
взгляд.  Может  быть,  потому,  что  заслоняет  их  тяжелое  кожаное  кресло
старинного фасона?  Кажется, именно  в  этом  кресле  сидел  на  Тегеранской
конференции Черчилль.
     Вот  скромная  полка,  где приютились издания XIX века  -  на  русском,
французском,  английском   языках.  Пожелтели  страницы,   потерты   кожаные
переплеты, надорваны корешки, но как благородны эти ветераны, как  много они
могут  рассказать о Востоке, который настойчиво, осторожно и умно осваивался
русским человеком.
     Начало нашего века. Картон и коленкор сменяют кожу, появляются бумажные
обложки.  История, география,  литература,  политика  Ирана, русско-иранские
отношения -  толково,  заинтересованно  и живо  писали. Судя по  пометкам  в
книгах, так же и читали наши предшественники.
     Послереволюционный    период    до    пятидесятых   годов   представлен
увлекательной  литературой  на английском,  французском и персидском языках.
Это  было  время  бурных событий  на Ближнем  Востоке, в Индии,  и советские
дипломаты   внимательно   за   ними   следили.  Книг  на  русском  мало,  на
сохранившихся стоят  штампики  - "Проверено. 1938 г.", "Проверено. 1939 г.".
Книги,  в  которых  упоминались востоковедами "не  те" имена,  шли  в огонь.
Безжалостно выдирались предисловия и  послесловия, где  фигурировали фамилии
"врагов  народа",  уничтожались  журналы,  в которых  помещались их  статьи.
Немногие из книг того периода выжили, не самые интересные.
     Новейший период сух,  скучен и  по большей  части бесполезен. Брошюрки,
будто  писанные одним  и тем же  механическим  сочинителем. Мелкие  зернышки
фактов,  завернутые в клубки словесной ваты. Последний раз касалась их  рука
человеческая для  того,  чтобы  определить  на  полку  до  поры, пока  новая
"злободневная" литература не потребует себе места. Тогда придет в библиотеку
вечно  занятый  завхоз и  скажет, что списать  и уничтожить,  а  что  пускай
полежит до следующего раза.
     У многих  дипломатов,  по моим наблюдениям,  нет  интереса к стране,  в
которой они  живут и работают. Они  занимаются проблемами сегодняшнего  дня,
редко удосуживаются заглядывать  в прошлое. Вот почему библиотека напоминает
мне пришедшее в разорение кладбище. Хочется сказать: "Аминь".

     ...Вернемся же в Зарганде, к старинному, дряхлеющему  зданию с  лепными
карнизами, колоннами, сводчатыми окнами  и заваленной макулатурой,  ломаными
стульями и шкафами залой. Придет очередной посол и  пустит его на слом, а на
этом месте, возможно, построит для себя современную виллу.
     Мне  напоминало это  здание о  прошлом, когда  русские в Иране  были не
сомнительными   и  нежелательными  иностранцами,   а  уважаемыми  почтенными
партнерами и даже (признаем, положив руку на сердце) почти хозяевами. В 1909
году  иранский шах Мохаммед Шах полтора месяца  укрывался здесь, в Зарганде,
под   крылом   императорской  российской  миссии  от  своих  взбунтовавшихся
подданных, а вместе  с ним  пряталось и пятьсот человек шахской свиты.  И ни
один  самый  дерзкий бунтовщик  не осмелился проникнуть за  невысокую ограду
российской миссии. Было  все это, быльем поросло, никогда  не возвратится, и
жалеть о прошлом незачем. Мы не те, и Иран не тот, но  история продолжается,
и давно забытые события продолжают неприметно для нас влиять на  сегодняшний
и завтрашний дни.
     ...Журчат  в   парке  быстрые  арыки  с  холодной  горной  водой,   как
корабельная  мачта,  скрипит на ветру огромная  чинара,  непроглядная ночная
темь,  и  кажется, что  вот-вот брякнет вдали  у  ворот  прикладом о  камень
часовой из казачьей его величества Шаха бригады.
     В сотне шагов от центрального здания  стоит небольшой одноэтажный домик
с верандой, густо  заросшей диким виноградом.  У дома - маленький  бассейн с
фонтанчиком, лужайка, окаймленная вечнозеленым кустарником. Внутри сумрачно,
полутораметровые стены из необожженного кирпича надежно хранят прохладу даже
в невыносимую августовскую жару. Высоченные потолки  и  тишина, какой больше
нет  в  Тегеране.   Гостям,   бывавшим  в  этом   доме,  невольно   хотелось
разговаривать  негромко,  слушать  простую  музыку,  не  спеша перелистывать
пожелтевшие  страницы  забытых  книг.  Как хочется  пожить здесь подольше...
Однако жить в Зарганде, дышать свежим воздухом предгорья, любоваться резными
листочками чинар не позволили обстоятельства, обстановка постоянной тревоги,
беспокойства, ожидания  беды. Беды приходили, и, чтобы  справляться с  ними,
нужно  было  находиться  за рабочим  столом, в кабинете на  четвертом  этаже
посольства. Зарганде оставалось для будущего, которое для меня не наступило.
Так и не довелось провести там даже трех дней подряд.

     Сегодня Ноуруз  -  иранский  Новый  год. Март. На  несколько  дней  вся
деятельность в Иране  замирает.  Иранцы проводят это время  в кругу семьи, с
близкими  знакомыми. Не выходят газеты,  закрыты  учреждения,  редкая  лавка
торгует.  Раннее  прохладное утро. Мы  едем в  Зарганде. Заезжаем на овощной
базар.  Он  почти  пуст -  торговцы отдыхают.  Улицы  Тегерана  просторны  и
спокойны, машин мало.
     Отдыхают и наши  всегдашние бдительные  спутники.  По крайней  мере, на
пути из  центра города,  от  посольства  на  север,  к  Зарганде,  мы их  не
заметили.
     В парке холодно, погода пасмурная, кое-где под деревьями остатки талого
снега,  вороны  каркают,  а  в  доме  тепло  -  целые  сутки  были  включены
электрокамины.
     Долго, невыносимо  долго тянется день, нужно убить время до наступления
сумерек. Все  продумано, подготовлено, предусмотрено, рассчитано и взвешено.
Дело простое. Поздно вечером нужно повидаться и поговорить с одним знакомым.
Если об этой встрече узнает САВАК, то  последствия могут быть тяжелыми и для
моего друга,  и для меня. Самое  худшее произойдет в  том случае, если САВАК
знает, что  такая встреча  намечена.  Не должно  этого  быть, но...  Каждому
разумному  человеку  понятно, что возможность неудачи остается  даже  тогда,
когда приняты, казалось бы, все мыслимые меры предосторожности.
     Мог  ли я привести за  собой "хвост"? Вероятность мала,  но... Это  уже
второе "но".  Может  ли привести за собой  "хвост"  мой друг?  Он знает, что
рискует больше меня, знает, как надо действовать, но... Вот и третье "но".
     Бесконечный день.
     Сумерки в Тегеране  имеют  лиловатый оттенок.  Уличные  фонари не будут
зажигаться, в  городе затемнение. Машины включают  фары через  пятнадцать  -
двадцать  минут. Силуэты  домов,  людей,  деревьев  смягчаются. На горизонте
розовеют снеговые  вершины. Вершины еще видят солнце. Время!  На неприметном
"Жигуле"  выезжаем  из  ворот  Зарганде  и  ныряем  в  бесконечный  лабиринт
узеньких,  извилистых  переулков. Путь долог  -  через  весь  город.  Нельзя
налететь на патруль,  на  контрольный пункт, попасться на глаза  саваковцам.
Если хочешь  затеряться в городе,  "Жигули"  -  идеальная  машина:  так  она
скромна,  непримечательна.  Пешеходов на  улицах  почти нет. Мы  петляем  по
улицам, меняем ритм движения. Проследи кто-то хотя  бы часть нашего пути, не
осталось бы и тени сомнений, что дело нечисто. Нам  необходимо не обнаружить
наблюдение,  а убедиться, что  его нет. Малейшее подозрение на слежку, и  мы
поворачиваем  домой,  ни о  каких  попытках  уйти  от  наблюдения,  раз  оно
выявлено, не может  быть  и речи.  Еще  два-три поворота, я выскальзываю  из
машины  в абсолютно темном переулке  и остаюсь один. На мне зеленая куртка и
джинсы. Так сейчас одевается все  мужское  население Тегерана,  и  случайный
прохожий, даже если я попаду  в свет  фар, не обратит  на  меня  внимания. В
карманах немного  денег, удостоверение  личности,  сигареты, спички. Ботинки
удобные для ходьбы, разношенные, на мягкой подошве. Мои шаги не слышны.
     Глаза  постепенно  привыкают к  мраку,  я ухожу  в  ту сторону,  откуда
приехал.  Ни  одного встречного, ни одной машины.  Выбивается редкая полоска
света из небрежно затемненного окна, доносятся из квартир глухие голоса. Мне
надо  идти ровно пятнадцать минут, ровно полтора  километра.  Темные  улицы,
тишина,  обостренное  восприятие  обстановки  позволили  бы  заметить  любую
попытку слежки. Патрулям в переулках в эту пору  делать  нечего. Скоро будет
большой пустырь, с пустыря - в  переулок. Там я увижу светлое  пятнышко. Это
белый пакет. Человек, который держит его, не  спеша пойдет мне  навстречу...
Машина   придает  человеку  чувство  уверенности.   В   этом   есть   что-то
атавистическое: тебя подстерегает опасность, но ты укрыт  со всех сторон, ты
на  своей территории. И, кроме того, нора, в которую ты  забился,  подвижна.
Нажал на газ, и десятки лошадиных сил  унесут тебя от противника, ты сможешь
отсидеться  в  переулке,  уйти  в  сторону.  Завизжит  по  асфальту  резина,
шарахнется в сторону  напуганный прохожий, и нет тебя, ищи  ветра  в поле! К
сожалению,  жизнь  сильно  отличается  от  детективного  фильма.  Главные  и
неисправимые  недостатки   автомобиля   -   приметность  и  прямолинейность.
Автомобиль не может сделать шаг  в  сторону,  прижаться к стене,  невидимо и
бесшумно пройти по узкому переулку, скользнуть через проходной двор. Пе