хутто  кратко переводит  речь министра для советских гостей.) Конечно же  о
справедливости, о том, что каждый должен трудиться и жить по предначертаниям
Всевышнего,   о  том,  как  правительство  фельдмаршала  Айюб-хана  отечески
заботится о всех  гражданах своей  страны, не отдавая предпочтения  богатому
перед  бедным  и  образованному  перед  неграмотным.  Говорит  министр  и  о
земельной  реформе,  о коррупции, о внешней политике. Сказаны добрые слова в
адрес  Советского  Союза, посол  которого  почтил своим  посещением Ларкану.
Говорит  министр складно,  живо.  Хороших ораторов  в  стране  много  (этому
искусству в школах и колледжах по доброй  английской традиции учат сызмала),
Зульфикар Али - один  из  выдающихся.  Аудитория  отвечает аплодисментами на
каждую фразу  выступающего  за министром советского посла. Посол  говорит  о
дружбе, об уважении, которое испытывает советский народ к народу Пакистана и
в особенности  к синдхам,  хвалит министра. Теряется  в переводе  живость  и
остроумие  его  речи,  но  тем  не  менее  все довольны -  митинг  получился
торжественным,  теплым и интересным. Сотни  его  участников  пойдут по своим
деревням  и  долгие  месяцы, а  то и годы будут рассказывать  о  министре, о
после, о Советском Союзе.
     Район Ларканы славен на  всю  старую  Индию и  за  ее  пределами утиной
охотой.  Здесь  неподалеку  даже  есть  город  Шикарпур -  охотничий  город.
Множество мелких озер, болот, поросших тростником, обильный корм  неудержимо
тянут водоплавающую птицу, и слетается ее сюда на зимовку видимо-невидимо.
     Каждый охотник размещается на отдельном озерце. От  первого же выстрела
стая  уток  поднимается  на  крыло,  но по  дневной жаре  далеко  не  летит,
устремляясь  к ближайшей воде. Там ее ждет другой охотник. От его  выстрелов
поднимается еще одна стая, и  вся эта туча  летит к третьему озеру,  где  ее
тоже встречает  гром выстрелов и свинец.  Так  и  ходит  птица по  кругу над
охотниками.
     Синдхи  любят  музыку,  и   хозяева  не   преминули  порадовать  гостей
концертом. Устроен под деревом  помост, перед ним два ряда стульев и сколько
угодно места на земле для всех желающих. В  Синде никто тебя не осудит, если
уважаемый  человек развлекает  своих  друзей музыкой  и  ты присоединишься к
слушателям.
     Поют каввали - традиционные народные песни на религиозные темы. Простые
стихи, простые  сюжеты  из жизни  пророка  Мохаммеда и  первых  правоверных,
простая  ритмичная  мелодия.  Играет  певец  на  гитаре,  аккомпанирует  ему
музыкант на флейте -  мурли, да еще один отбивает такт на маленьком барабане
- табле. Долго тянется песня, ритм ее постепенно убыстряется, певец, сидящий
на  помосте,  раскачивается в такт музыке, глаза его закрыты, он не замечает
слушателей.  Какие   замечательные,  выразительные  лица  и  у  певца,  и  у
аудитории! На лице поющего - страдание, даже вдруг слеза заблестела (он поет
о внуке пророка, злодейски убитом под Кербелой), и слушатели горюют. Кавваль
может довести слушателей до экстаза, до слез, до полного самозабвения.
     Вечером  поездка  по родственникам  министра, знакомство с  захолустным
помещичьим бытом. Мчат в сумерках машины по мягким дорогам, поднимают облака
пыли, тонет в пыли угасающее солнце, бегут  в сторону  стада коз, теснятся к
обочине  повозки,  одинокие всадники и путники. Из кирпичного дома  высыпает
навстречу  орава  суетящихся  слуг  - узнать их  можно  только  по  любезной
повадке, никак не  по  одежде.  Одеты все  попросту, никакой формы,  которой
щеголяет  прислуга в  богатых  домах Карачи и Лахора,  все  босиком - носить
обувь в жилом помещении не принято.
     Помещичий дом в Синде - это не только  жилье,  но и  крепость в  прямом
смысле этого слова. Наружные стены без окон, двери тяжелые, обитые железными
или медными полосами, массивные кованые петли  - все выглядит вечным. Трудно
представить  себе  такой  дом  новым, да едва ли кто-то из  живущих  ныне  и
упомнит, когда он строился. В незапамятные времена поселились  в этих местах
Бхутто, дом  перестраивался,  достраивался, расширялся. Такой дом - надежная
защита от разбойничьих  шаек, время от времени наводящих страх на округу,  и
от  недругов-соседей  и убежище  на случай  гражданских  смут,  столько  раз
потрясавших Синд.
     На  следующий  день отправляемся в Мохенджодаро - город мертвых (третье
тысячелетие  до нашей эры). В середине двадцатых годов археологи  неподалеку
от  Ларканы  раскопали  настолько старый  город,  что  в памяти  живущих  не
сохранилось  даже  смутного  эха его  существования. Написано о Мохенджодаро
много, а известно мало. Кто были жители города, на каком языке говорили, что
за  злая участь  их  постигла -  эпидемия ли,  голод, завоеватели  - все это
темно, погребено в тех глубинах, проникнуть куда может только фантазия.
     Прямые, ровные и широкие, мощенные кирпичом улицы, окаймленные строгими
рядами домов, остатки общественных зданий - стертый временем контур большого
города,  где  кипела жизнь. Знаменитая  статуэтка танцовщицы  -  грациозная,
гордая женская  фигурка, в музее хранятся скульптурные изображения животных,
резные печати с обрывками никому не известных письмен.
     Грунтовые  воды поднимаются,  вытесняют наверх всеразъедающую соль, и в
Мохенджодаро кирпичная кладка  покрывается беловато-серым налетом, рыхлеет и
разрушается. Древний  город мало-помалу исчезает, на сей раз - окончательно.
Интересно, что в древнем городе не найдено оружия.
     Поездка  по Синду, совершенно  очевидно, не замышлялась  министром  как
познавательная и  развлекательная. Зульфикар Али был политиком, стержень его
бытия составляло неукротимое стремление к власти. Для политика такого склада
не  существует  дружбы, глубоких привязанностей, личных симпатий, увлечений,
пожалуй, даже морали. Все  искусно имитируется, если это надо для достижения
главного - власти!
     В уютной, безукоризненно чистой,  щеголевато обставленной гостиной дома
в Ларкане  идут конфиденциальнейшие беседы. Советский посол слушает, кивает,
соглашается, иногда спорит,  но  не выходит  за ту невидимую  дисциплинарную
черту, чувство  которой  присуще  каждому настоящему дипломату, в  какой  бы
обстановке он ни оказался.
     Министр же отчаянно смел и даже безрассуден в своих высказываниях. Лишь
позднее стало ясно, что он согласовал свои действия с Айюб-ханом. И, тем  не
менее, Зульфикару Али даже в этих рамках было тесно. Уже в то время он видел
себя не министром природных ресурсов (именно этот пост занимал  он  в январе
1961 года) и не министром иностранных дел, которым он стал позднее, а главой
пакистанского правительства и государства.
     Зульфикар Али очень любил  влиять на людей, размягчать их потоком умных
слов, выискивать слабинку у собеседника и бить в одну точку, пока человек не
становился воском в его руках.
     Зульфикар Али обладал привлекательной, живой внешностью - высокий умный
лоб, зачесанные  назад, слегка вьющиеся волосы тогда еще  лишь с  редчайшими
проблесками  серебра,  продолговатое,  оливкового  цвета  лицо  с   крупным,
пожалуй, немного длинноватым  носом, выпуклыми,  отчетливо  семитского типа,
четко очерченными губами, черные,  не очень  большие глаза и  черные  брови.
Лицо  жило -  от  души  смеялось,  улыбалось, хмурилось, негодовало.  Молод,
жизнерадостен, умен и щедр был тогда Бхутто, и, видимо, свод государственных
пакистанских небес, который он готовился принять  на свои плечи, казался ему
в ту пору, издалека, легче пуха.
     Америка, держащая Пакистан мертвой  хваткой военной и продовольственной
помощи, втянувшая его в  СЕНТО и СЕАТО, создавшая здесь  свои, нацеленные на
Советский  Союз,  базы,  Америка,  подкупающая  пакистанскую   бюрократию  и
военных, наглая, ненадежная, своекорыстная, высокомерная Америка -  вот  что
больше всего тревожило  министра. Как бы далеко ни уходила нить беседы, рано
или  поздно  она  возвращалась  к  тому, что  Пакистану необходимо  сбросить
удушающее  бремя  союзнических  отношений  с  США, обрести не  фиктивную,  а
подлинную независимость.  Именно из Пакистана, с американской базы Бадабера,
совсем  недавно   вылетел  печально   знаменитый   шпионский   самолет  У-2,
пилотируемый Пауэрсом. Самолет  был сбит  над  Советским Союзом,  разразился
невиданный  международный  скандал,  задевший сердце  каждого  пакистанского
патриота, - американцы, разумеется, не считали возможным ставить пакистанцев
в известность о том, в каких целях используется Бадабера.  На многих высоких
постах  в Пакистане сидят  американские платные агенты, шпионящие  за каждым
шагом Айюб-хана,  контролирующие все действия правительства. СЕАТО и  СЕНТО,
ни на йоту  не  обеспечивая безопасности Пакистана,  мешают  наладить мирные
добрососедские отношения с  Индией.  "И только  Советский Союз,  -  говорил,
убеждал, доказывал министр, - может  помочь Пакистану разорвать путы  нового
колониализма".
     Многое  не получилось из той обширной  и заманчивой программы,  которую
излагал министр  послу.  Жизнь идет по своим законам, государство отыскивает
свое  место  во  всеобщей  системе  отношений  под  воздействием  не  вполне
контролируемых человеческой волей факторов. И если озаренному какой-то идеей
лидеру  и  удается вытолкнуть свою страну  из проторенной колеи, очень велик
шанс, что  страна  вновь  вернется  на  прежний  путь,  а  лидер, смятый или
раздавленный, останется на обочине.
     Однако  после  нашего  визита  в  Ларкану  посол  и  министр  энергично
подтолкнули переговоры о заключении соглашения об оказании  Советским Союзом
содействия Пакистану  в разведке на  нефть и  газ.  Укрепилась за  министром
репутация  самостоятельного,  готового  идти  на  риск  человека.  Как иначе
объяснить  его  демонстративные,  на  глазах  американцев,  конфиденциальные
беседы с советским послом?

     Из тетради воспоминаний

     Мне рассказывали,  как оборвалось  земное существование  Зульфикара Али
Бхутто.  Апрель  1979  года. Гремят  шаги  тяжелых  полицейских  башмаков  в
предрассветной  тишине, гремит ключ в  тяжелой двери самой  секретной, самой
тщательно  охраняемой камеры  в  тюрьме пакистанского  города Равалпинди. На
голом бетонном полу, под невыносимо режущим светом электрической лампы лежит
человек,  ни единым движением  не отзывающийся  ни на  топот, ни  на скрежет
замка, ни на оклик. Дряхлый, изможденный, с остатками седых волос, прикрытый
невозможно продранными и  измызганными  лохмотьями старик  разбужен пинком в
бок.  Тюремный  врач отыскивает высохшую,  обтянутую  пергаментной  нечистой
кожей, покрытую ссадинами и язвами руку и, торопясь, делает инъекцию. Старик
вздрогнул,  блеснувшие  было  глаза гаснут.  Он  чувствует еще,  как  кто-то
приподнимает  его с пола,  чувствует, что его куда-то волокут, пытается идти
сам и повисает на жестких руках полицейских.
     Старик два  года назад  был  премьер-министром  и  президентом  страны,
председателем  правящей партии.  Он  любил, чтобы его называли "председатель
Бхутто". Сегодня его ведут на виселицу...

     Поездка в Ларкану была одним из самых ярких эпизодов моей командировки.
Эта  поездка дала мне возможность увидеть незнакомую мне страну такой, какой
она  была  -  с  приветливым  нищим  народом;  с  отелями,  в  которых   нет
электричества;  с бесспорной неординарностью ее  тогдашних лидеров; с тонким
изяществом  зимнего восточного пейзажа: красное солнце, уходящее за  пыльный
горизонт,   завораживающая  текучесть  воды  в   канале,  затейливый  силуэт
безлистной акации, прозрачность высокого неба;  с утиной охотой  и охотой на
куропаток; с разноголосьем базара: гортанные крики, вкрадчивый шепот,  голос
толпы  и звон  молоточков в  медном  ряду;  с городами, на улицах которых не
мелькнет женское лицо...
     Работа тем  временем  шла  своим  чередом. Мне  были  поручены  вопросы
внутренней политики Пакистана, и я занимался этим с энтузиазмом. Знание урду
давало возможность общаться не только  с элитарными кругами, но и с простыми
жителями страны. Я подружился с имамом одной из крупных мечетей Карачи и был
у него желанным гостем. Усевшись на циновки в  уголке мечети, мы пили чай  и
разговаривали о жизни. Коммунизм в моем изложении и ислам в толковании имама
удивительным образом были похожи...
     Когда пошел четвертый год моей работы в Карачи, я невыносимо затосковал
по Москве.
     В середине сентября 1962 года командировка в Пакистан завершилась. Жена
с сыном  Алешей уехали в Москву в июне от летней жары, и я доживал последние
месяцы один, томясь ожиданием  и  считая  дни  до  отъезда. Добрый  и  умный
человек -  наш  посол  в  Пакистане  Алексей  Ефремович  Нестеренко не  стал
задерживать  меня до приезда  замены.  Я попрощался с  Карачи, как думалось,
навсегда. Недолог путь от  посольства, располагавшегося в старинном каменном
доме в районе Кантонтент по Дриг-роуд, до аэропорта. Ощущение духоты  и зноя
живо   до   сих  пор  -  в  посольстве  была   одна-единственная   машина  с
кондиционером, и, естественно, она предназначалась не  для перевозки третьих
секретарей. Маршрут Карачи - Дели, два дня в Дели, самолет ТУ-104 Аэрофлота,
посадка в Ташкенте и,  наконец, Москва, прохладные зеленые  просторы, воздух
Родины.



ПЕРЕМЕНА В СУДЬБЕ

     Дом. Можно подвести какие-то итоги четырех лет за рубежом. Что же самое
главное?
     Разумеется, прежде всего сын, который родился в Карачи.
     За четыре  года  я вырос  с  недипломатической должности  референта  до
третьего секретаря,  и,  как слышал перед  отъездом, посол  направил  в  МИД
представление о назначении меня вторым секретарем. В  двадцать  семь лет это
немало.
     Мне повезло, считал я. У меня  были великолепные  наставники, советские
послы в Пакистане - покойный И.  Ф. Шпедько, ныне здравствующие М. С. Капица
и  сменивший его А. Е. Нестеренко. Только  спустя много лет сумел я оценить,
да  и то, думаю, не в полной мере, как  много дало мне общение с этими столь
различными по характеру, по темпераменту, по взглядам  на жизнь дипломатами.
Общим   у   них   были   преданность   делу,   высочайший   профессионализм,
дисциплинированный  четкий  ум  и  глубокое  уважение   к  коллегам,   сколь
неприметное  положение  ни  занимали   бы  они  в  посольской   иерархии.  В
последующие  годы,  когда  у  меня  самого  стали появляться  подчиненные  и
приходилось работать с начинающими сотрудниками, я частенько вспоминал своих
первых  учителей,  их  требовательную заботу, снисходительность к  юношеским
промахам,  тактичное и  дружелюбное  внимание  к себе.  Это  иногда  вовремя
останавливало  рефлекторный  порыв  распечь  молодого  коллегу  за  какую-то
ошибку, поставить его на место, попрекнуть недостаточной подготовленностью.
     Только сейчас мне приходит  в голову,  что  наставники  мои  были очень
молоды. И. Ф. Шпедько и М. С. Капица были  назначены  послами,  когда им  не
было сорока, А. Е. Нестеренко - пятидесяти лет.
     Во время  моей первой командировки вторым секретарем посольства работал
Б. И. Клюев - глубокий  знаток языка урду, пакистанский ветеран. Он приобщил
меня  к  серьезной   страноведческой  литературе,  вдохновлял  на  посещения
университета, прогулки по городу, знакомил с  интересными, столь  непохожими
на  нас, людьми.  Отчасти благодаря  его дружеской руке я полюбил Пакистан и
узнал об этой стране несколько больше, чем это было тогда принято.
     Любовь и  интерес к  стране  пребывания  -  это  приобретение  немалое,
утешение  для души и огромное подспорье в работе. Много раз в дальнейшем мне
приходилось с горечью убеждаться, что некоторые сотрудники нашей службы, мои
коллеги и подчиненные, абсолютно  равнодушны к стране, в которой они живут и
работают, не интересуются  ее  историей и  культурой, вникают  в ее проблемы
ровно настолько, насколько это, по их мнению, необходимо для работы. У таких
людей  могут  быть  случайные  успехи,  они  могут  выполнять задания  чисто
оперативного характера, но твердо уверен, что их полезность ограничена.
     Скоро  я стал работать в отделе Юго-Восточной Азии МИДа СССР. Вакантной
должности  второго  секретаря  не было, и пришлось остаться  тем, кем был  -
третьим секретарем.
     Не  очень интересной мне показалась  работа в отделе. Ограниченные и до
предела официальные контакты с иностранными дипломатами, нудная  переписка с
другими    советскими   министерствами    и   комитетами    ("...при    этом
направляем..."),  скучные партийные собрания.  В ту пору  я еще не  дорос до
понимания,  что  свободное  служебное время  можно с интересом и пользой для
себя заполнять другими делами, не имеющими отношения к прямым  обязанностям,
заняться, наконец, научными  исследованиями, писать статьи в журналы или для
радио  (многие этим подрабатывали),  читать что-то нужное... Периоды затишья
характерны  для  любого   учреждения,   они  входят   в  естественный   ритм
деятельности, перемежаясь с днями  и ночами лихорадочной активности. Я этого
еще не знал, и жизнь стала представляться мне несколько тоскливой.
     В это время и объявился  человек, показавший  удостоверение  сотрудника
КГБ  и  чрезвычайно  любезно поинтересовавшийся, не смогу  ли  я  побывать в
такой-то день в здании комитета на площади Дзержинского.
     Вопреки некоторым утверждениям, до выезда  в первую командировку мне не
довелось быть знакомым ни с  одним сотрудником Комитета госбезопасности. КГБ
представлялся какой-то  грозной,  вездесущей, всевидящей  силой, не  имеющей
телесного  воплощения.   В  1958   году,   когда  происходило  распределение
выпускников  МГИМО по советским  учреждениям,  я  узнал,  что некоторым моим
приятелям было  предложено пойти работать  в  КГБ,  в  подразделение внешней
разведки. Таинственно, загадочно  и немного  зловеще. Избранные молчали,  не
делились  даже  с  близкими  друзьями, на  них смотрели с уважением и  долей
зависти.
     Первых   сотрудников   ПГУ   я  увидел  в  Пакистане,  а  затем  близко
познакомился и подружился с одним из них - Н. М. Он показался мне  не только
обаятельным, но чрезвычайно осведомленным и  умным человеком. Общение  с ним
доставляло мне  удовольствие. Видел я  и  то,  что он более  раскован, более
свободен в  суждениях, чем  другие  советские  коллеги, что  он  знает такие
факты, о которых я даже не догадывался. Н. М. резко, по тем временам слишком
резко, высказывался о нашей советской действительности. Казалось, и здесь он
знает  гораздо  больше,  чем  я,  и  гораздо  глубже,  чем  я,  проникает  в
существенные  явления нашей  жизни. Н. М.  рассказал, что отец его  жены был
репрессирован  и расстрелян в конце тридцатых годов. Моему удивлению не было
предела, поскольку  я был уверен, что в КГБ не  берут тех, чьи  родственники
или родственники родственников были осуждены.
     То  время  -  начальный  период  разоблачения  сталинщины  -  позволяло
свободнее  думать и высказываться.  И даже на фоне  общего "полевения"  речи
моего  друга  казались  волнующими, дерзкими,  предвещающими какое-то совсем
новое и действительно светлое будущее.
     И вот мне предложили перейти на работу в КГБ.
     Посоветовался  с  И. Ф.  Шпедько, который  был в  ту пору  заместителем
заведующего ОЮА. Иван Фаддеевич сказал: "Это большая честь. Соглашайтесь!"



РАЗВЕДШКОЛА

     Сто  первая  -  так  именовалась  разведывательная школа,  впоследствии
преобразованная в Краснознаменный институт КГБ имени Ю. В. Андропова.
     Впервые в жизни размещаюсь в общежитии.  В двухэтажном  деревянном доме
довоенной  постройки  начинают ветшать  стены,  кое-где  немного прогибаются
полы, но тепло и уютно зимой, а весной в окна стучатся ветви сирени.
     В комнате пять постоянных обитателей, все с некоторым житейским опытом,
есть даже свой кандидат  наук.  Мы  все  поменяли профессию. Домой отпускают
только по субботам с возвращением к утру в понедельник.
     Учеба кажется несложной. Самое трудное - это язы