наруживается, что
образцов наглядной агитации  в  городе довольно много. Трудно сказать, какие
эмоции пробуждаются  у  джелалабадцев  при  взгляде  на  эти бодрые призывы.
Скорее  всего,  никаких.  У   нас  же  появляется  безошибочное  ощущение  -
поработала   мысль   наших  советников.  Уж  больно  все  призывы  по  своей
безотносительности к реальной ситуации  напоминают те, которые десятилетиями
украшали улицы наших  городов. Похож и подбор слов.  Здесь, правда, мелькают
обшарпанные  портреты  Б. Кармаля, хотя он давно уже перестал быть афганским
вождем. Чья-то недоработка. По законам нашей наглядной агитации эти портреты
следовало  со   стен  тщательно   соскоблить  или  заклеить   чем-то   более
вдохновляющим. Это признак то  ли общей апатии, то ли  безразличия к мелочам
жизни.
     Нас   размещают    в    доме,   занятом    провинциальным   управлением
госбезопасности.   Принадлежит   дом   видному   деятелю  оппозиции   лидеру
Национального исламского фронта  Афганистана С. А. Гейлани, который временно
обосновался по ту сторону границы в Пешаваре.
     Дом просторный,  но  несколько  странно  спланирован, не  очень  хорошо
отделан  и,  как  бы  помягче  выразиться, изрядно запущен -  дверные  замки
кое-где выломаны, провода кое-где оборваны, стены захватаны сальными руками,
заляпаны  полы.  Гейлани огорчился  бы  состоянием своей  собственности,  но
ремонт обойдется недорого.  Главное,  дом цел, цел  и сад, в  котором  течет
быстрый арык и стоят огромные развесистые деревья.
     Нынешние хозяева, судя по всему, понимают временность своего положения,
о  Гейлани  говорят  с  некоторым уважением.  Это  не просто лидер  одной из
небольших оппозиционных партий или,  как такие люди  именовались  раньше,  в
период революционно-идеологического наступления, главарь  контрреволюционных
сил.  Саед Ахмад Гейлани ведет свою  родословную  от великого мусульманского
святого  Абдул Кадира Гейлани, похороненного в середине  XII века в Багдаде.
Гробница предка, основателя ордена Кадирия (традиционное западное  название,
которое едва ли передает смысл института, основанного Абдул Кадиром; на урду
это  называется "сильсила" - цель,  последовательность, вереница). Некоторые
члены  семейства   остаются   хранителями  гробницы,   а   одна   из  ветвей
переместилась в начале нынешнего века в Афганистан. С. А. Гейлани - нынешний
глава  этой  ветви,  духовный  наставник   -  пир  примерно  двух  миллионов
индийских,  пакистанских,  афганских  мусульман.  Пиров почитают,  им  несут
щедрые  или  скудные (это зависит от  состояния жертвователя) подношения. На
пирах  отблеск  святости  их предка.  Этот  отблеск  нельзя  ни  купить,  ни
заработать,  ни украсть,  ни  получить от властей.  Он  достается только  по
наследству и не утрачивается со смертью.
     Жара стоит сокрушительная, к середине дня ртуть поднимается выше сорока
градусов, а влажность остается очень высокой. Единожды взмокши, высохнуть на
воздухе  уже  невозможно,  кондиционированные же комнаты  кажутся ледниками,
хотя и там минимум тридцать градусов.
     Едем к губернатору.
     Улицы  города  живут обычной  мирной жизнью.  Бегают ребятишки, открыты
дуканы,  товаров  в них  полным-полно, жители не спеша  идут по своим делам.
Провинциальная  тишина и  неторопливость. Вчера, правда, город был обстрелян
реактивными снарядами  (эресами),  семь человек  убито. Вообще, тишина здесь
вещь ненадежная, ухо надо держать востро.
     У дома губернатора толпа народа - сидят на травке,  стоят кучками, ждут
приема.  Может  быть,  сегодня народу  здесь  поменьше, чем всегда,  и  чуть
побольше стражей порядка, поскольку прибыли иностранные гости.
     Губернатор  Вакиль Азам Шинвари назначен на свой пост совсем недавно, в
середине мая. В дореволюционные времена он был депутатом парламента,  отсюда
и почетный титул "вакиль", ставший частью имени. После апреля 1978 года ушел
вместе  со  многими  своими   соплеменниками-пуштунами  племени   шинвари  в
Пакистан,  разочаровался  в   эмигрантской  жизни  и   после  долгих  тайных
переговоров с президентом Наджибуллой вернулся в родной Джелалабад.
     Деятельность в  качестве  губернатора Вакиль  Азам  начал решительно  и
неожиданно -  запретил продажу в городе  спиртного  и  распорядился  закрыть
публичные дома. В Кабуле, предпочитающем масштабные  комплексные  программы,
удивленно  подняли  брови.  Джелалабадские  мусульмане,  давно  и   горестно
смотревшие на вопиющее попрание исламских порядков, привыкшие к малопонятным
политико-идеологическим   заклинаниям,   сразу   почувствовали    к   новому
губернатору большое уважение.
     В  кабинете  губернатора  погромыхивает маломощный кондиционер,  Вакиль
Азам сидит  в парадном  шерстяном костюме-тройке с пуштунским белым тюрбаном
на  голове.   Оказался   он   добродушным,   приветливым   и   до  крайности
словоохотливым человеком. Мы узнали его биографию, выслушали жалобы на Кабул
и нехватку средств ("Вот,  взгляните на этот кабинет. Люди с трепетом идут к
высшему  представителю власти,  а  видят неуютное  и грязное  помещение,  на
ремонт которого не дают денег!"), были посвящены в планы, в обиды на местное
партийное руководство, берущее, в частности, налог  натурой с мясников. Были
и  другие  претензии к партийцам,  не менее серьезные, но  более  масштабные
("Сами  ничего сделать не могут и не  хотят, населения боятся, а вот палки в
колеса местной власти ставят  постоянно"). Разговор  был оживленным, долгим.
Прояснились  многие  стороны  ситуации,  а  губернатор получил  заверения  в
неизменной помощи  и поддержке: через три  дня в  городе  появилась  колонна
грузовиков с мукой, сахаром и другим необходимым припасом.
     Троекратно облобызался губернатор с каждым гостем по афганскому обычаю,
проводил до машин, и двинулся кортеж к провинциальному комитету НДПА.
     Провинциальный  секретарь  Сарфараз Моманд,  тоже выходец  из одного из
местных племен -  момандов, прислан в Джелалабад недавно из Кабула, до этого
побывал  на дипломатической  работе.  Бойкий, гладкий  и тоже говорливый, но
говорливый по-особому, как-то по-парадно-отчетному. Обрушился на нас горохом
поток  цифр:  проведено  митингов... вовлечено  в  молодежную организацию...
проведено джирг... организовано караванов мира... распространено брошюр... И
это  все мы  уже слышали,  если отвлечься от  экзотически звучащих "джирг" и
"караванов".  Чем  больше  говорил  Сарфараз,  тем  яснее  становилось,  что
чувствует он себя в этом городе явно не в своей тарелке, обстановки не знает
и, видимо, не очень стремится ее узнать, а за штампованными ударными фразами
скрывается растерянность  и пустота. Не  скрою, Вакиль  Азам  показался  мне
более  полезной  фигурой. Может быть,  главное  во  всякой идеологии  -  это
здравый смысл?
     Встреча  с  Сарфаразом,  закончившаяся также  троекратным лобызанием  и
выражениями самых  теплых пожеланий, заставила еще раз горестно задуматься о
некоторых  афганских реальностях, о роли  НДПА -  то ли  руководящей, то  ли
ведущей. Спор по  поводу этих эпитетов к моменту  поездки в  Джелалабад  уже
утих,  стало ясно, что  ни тот, ни другой не  подходят. А совсем недавно меж
нашими  партсоветниками  состоялась   яростная  полемика  по  этому  острому
вопросу.  Надо  сказать,   что  редкий  из  советников  имел  хоть  какое-то
представление  об Афганистане, знал язык.  Советы  давались исходя из общего
понимания мировых и государственных задач. Многие вернулись на родину, так и
не поняв  не только поворота к национальному примирению, но  и вынужденности
отказа   НДПА  от  призрачной  монополии  на  власть.  Вообще  же  это  были
добросовестные, трудолюбивые и принципиальные люди. Мои претензии  не к ним,
а к однажды запущенному порядку мыслей и действий.
     Следующий наш визит был в штаб 1-го армейского  корпуса. Бравый генерал
Асеф  Делавар  четко изложил обстановку, реально оценил силы противника - ни
хвастовства, ни дрожи в голосе генерала не было.  Он знает своих афганцев  и
по ту  и по  эту  сторону линии огня, со многими  главарями знаком  лично, и
никаких неожиданностей они ему преподнести не могут. Асеф жалуется на другое
- уходящие  советские войска оставили ему военный припас на три месяца. Срок
определен с  помощью кем-то, когда-то установленных норм. В этой  войне норм
нет. Противник через  открытую  границу  получает неограниченное  количество
реактивных снарядов, ручных гранатометов,  и не жалеет боеприпасов. Там, где
раньше поскупились бы  на винтовочный патрон, сейчас летят увесистые гранаты
и мины.  Наша  же  сторона  подсчитывает  -  уложится она  в норму или  нет.
Стрелковое  оружие  по-прежнему  в чести,  но  оно  заметно  уступает  место
гранатометам. Их  воздействие  на  обороняющихся  велико:  звук  автоматного
выстрела - жалкий хлопок по сравнению с разрывом гранаты.
     Генерал не жаловался на халькистско-парчамистскую рознь, не уклонялся в
политику. Для  него вопрос  ясен - пока противник  не принимает  мира, с ним
надо воевать.  Люди гибнут на  той  и на другой  стороне,  ракеты  падают на
город. Район, откуда ведется обстрел, выявлен, известен и командир банды. На
днях по ее расположению  будет  нанесен удар, и тогда  обстрелы прекратятся.
(Так оно  и получилось, как мы узнали уже в Кабуле.) Безнадежно пропадает та
армия, которая побита не  физически, а  морально. Войска  Асефа  не  пропали
(совершенно  невероятная вещь), держатся  без участия советских войск и  без
указаний наших советников.
     Попытка оставить  в Джелалабаде  группу  советских советников  по линии
Министерства обороны, Комитета госбезопасности и МВД предпринималась. Группа
была   сформирована  и  размещена   в   специально  построенном  для  нее  у
взлетно-посадочной полосы джелалабадского аэродрома помещении, которое сразу
же  получило  название  "саркофаг".  Устные описания  этого  сооружения были
довольно смутными,  а манера приклеивать клички и  прозвища явлениям, чем-то
отклоняющимся  от нормы, присуща  русскому  человеку.  Так что "саркофаг"  и
"саркофаг", ну и что?
     Войска 40-й армии оставили группу советников в этом  "саркофаге", а уже
на  следующий   день   в  Кабул  пришла  тревожная  радиограмма,  в  которой
руководитель  группы докладывал  о  неотвратимости  наступления мятежников и
срочной  эвакуации советников. В тот  же день прибывшие  из  Кабула самолеты
забрали  группу.  Решение   было  по-военному   четким,  и  операция  прошла
безупречно.  Подоплека решения  вскрылась, разумеется,  неофициально в  день
возвращения группы в Кабул.
     Против  оставления  советников  в  Джелалабаде  категорически возражало
руководство Генштаба ВС СССР. Основания для  сомнений  были  - изолированная
группа  советских  людей  могла  стать  объектом  нападения  мятежников.  Но
почему-то  никто  из  сомневающихся  не  произносил  сакраментальной  фразы,
которую произносят в подобной ситуации: война есть война.  Вслух многие вещи
не назывались,  все выглядело  в высшей  мере  благопристойно  и логично, но
где-то в случайных словах,  в интонации,  в  брошенных мимоходом  замечаниях
проглядывало  и  другое  -  страх  перед противником и  глубокое недоверие к
союзнику,  которого  обучали,  наставляли и которым руководили  долгие годы.
Джелалабадская группа, формировавшаяся в Кабуле, вылетала к месту назначения
с  ясной,  хотя,  видимо,  и  не  на  бумаге  выраженной   установкой  -  не
задерживаться. Группа и  не задержалась  -  из-за технической  неисправности
аэродром  лишился электричества,  затем  поблизости  (в двухстах -  двухстах
пятидесяти  метрах)  от  "саркофага" упала  мина  -  "противник готовится  к
штурму!".  Нет,  не  простой  была ситуация.  Важно  было  показать, что  мы
остаемся с защитниками Джелалабада, не бросаем их на произвол  судьбы. Нужен
был  символ нашей стойкости. На деле вышло  нечто другое. Если взглянуть  на
события последнего периода несколько шире, то нельзя не видеть, что  эти два
чувства  -  страх  перед  противником и  недоверие  к  союзнику -  постоянно
превращались в решающие факторы нашего поведения.
     Страх перед противником понятен - он знает местные условия, он прячется
в расщелине и за дувалом, он невидим, он у себя дома. Противник наносит удар
и  исчезает,  оставляя  после  себя  сожженные  машины и трупы наших  ребят.
Противник -  бородатый  малограмотный  мужик  -  лишил  нас  превосходства в
воздухе,  он вьется  вокруг, как смертельно ядовитая  муха.  Тяжелая  дубина
современного  оружия,  налеты авиации,  бомбящей  с высоты семи-восьми тысяч
метров,  тревожат врага,  но не уничтожают  его. ("Дайте  нам противника!" -
взывают военачальники.  Им  чудится такая  война, в  которой можно  выбирать
противника,  выбирать  тактику,   которую   должен  противник  использовать.
Кажется, они мечтают о противнике времен Великой  Отечественной, разумеется,
при условии,  что  у  нас-то  остается и  нынешнее оружие,  и  господство  в
воздухе, а враг будет идти теми же  порядками, которыми он дошел до Москвы в
1941 году. Не готовились ли мы и в 1939-1941 годах встретиться с противником
образца гражданской войны? Зловещие совпадения.)
     А  чем же вызвано недоверие к союзнику? Как случилось, что  две  тысячи
советников - полковников и генералов - не сумели создать в составе афганской
армии  ни одного  полностью  боеспособного и  надежного  подразделения?  Как
случилось,  что  тактика  действий   афганской   армии  основывается  не  на
современных  реалиях, а на безнадежно устаревшем  опыте войны на  российских
просторах? Как  случилось, что  структура афганских вооруженных  сил создана
точно по нашему образцу и практика девятилетней войны  не привела ни к каким
изменениям в этой структуре?
     Мы  чему-то учили  афганцев, сомнений нет.  Но  главным образом мы  ими
распоряжались и  командовали,  "пристегивали" к  своим операциям, навязывали
свои решения, громко при этом крича  о слабой боеспособности союзника и  ища
корень зла в политике. Можно ли  было посоветовать построить хорошие казармы
для  войск и  помочь  в этом?  Регулярно  кормить  солдат  и  выплачивать им
жалованье? Проявлять заботу о их семьях? Не бить солдат? Нет,  всему мешала,
так выходило у нас, халькистско-парчамистская рознь, порочная  линия высшего
афганского руководства, которое, надо сказать в  его защиту, к военным делам
до последнего времени не подпускалось.
     Мы не помогали и советовали,  а командовали, переносили свои порядки  -
обращение  на  "ты",   стучание  кулаком  по  столу,   матерную  брань  -  в
интернациональную  сферу, пытались обтесывать афганцев на манер  собственных
рекрутов.  В  итоге  мы  получили  ненадежного  и небоеспособного  союзника.
Странная  сложилась  ситуация  -  афганец  на  той  стороне  воюет  умело  и
мужественно, афганец на нашей стороне -  труслив  и неловок. Есть  у нас для
этого  объяснение - власть непопулярна, ее народ не поддерживает. Весомо! Но
у  противника  воюет  не   народ,  а   профессионалы,  наемники,   обученные
иностранными инструкторами,  оплаченные  иностранными деньгами, базирующиеся
на чужой территории. Где наши профессионалы и наемники? Их нет, поскольку их
нет  в  нашей  отечественной  военной  практике  -  солдат  должен  получать
ничтожное жалованье, перебиваться,  где может, на  подножном корму и воевать
за идею,  но не за деньги. Афганскую ситуацию объяснили на свой манер: "Надо
признать, что  мы  потерпели (политическое и  военное поражение".  Именно  в
таком   порядке,  дабы  было  ясно,  что  военное  поражение  проистекло  из
политического.
     Вернемся  в  Джелалабад.  Мы   едем  к  передовым  постам   оперативных
батальонов МГБ  и  по дороге  делаем  небольшой  крюк,  чтобы  взглянуть  на
"саркофаг". Здесь,  как  говорилось выше,  в  течение суток  держала оборону
группа наших советников.
     Сооружение  впечатляющее,  и  сравнить его не с чем. В сотне  метров от
взлетной полосы стоит глыба,  сложенная из крупных бетонных  блоков метра по
полтора в  диаметре (не буду  пытаться давать  точные размеры, так как боюсь
ошибиться).  Этими  блоками  со  всех   четырех  сторон  и   сверху  прикрыт
стандартный жилой  модуль, которым  пользуется  советская и афганская армия.
Видимо, над нашей крышей положены специальные  перекрытия, так как веса даже
одного блока она бы не выдержала.  Сооружение не  имеет окон, у выхода блоки
выложены  изгибом,  чтобы  пуля  или  осколок  не  могли  прямо  залететь  в
помещение. Бетонные блоки выглядят  угрюмо, тяжеловесно  и устрашающе. Жилое
помещение  обнесено  монументальной  стеной: огромные  металлические  сетки,
заполненные валунами, поставлены в два ряда.
     Вокруг стены  минное  поле:  подвешены  на туго  натянутых  проволочках
осколочные гранаты, мины заложены  в  землю. Все  продумано. Это  сооружение
предназначено для смертного  последнего боя, и  военные инженеры потрудились
хорошо. Стоять  оно должно  вечно, и, видимо,  будет оставлено афганцами как
монумент  нынешней  войне.  У  входа в "саркофаг"  кто-то  высыпал несколько
десятков нестреляных автоматных патронов.
     На  военных   "уазиках"  преодолеваем  несколько  километров  разбитой,
размытой  дождями,  узкой  грунтовой  дороги  и  к  закату  попадаем на пост
опербатальона. Плоский холм, за ним - ничья земля, где-то  дальше противник.
Розовеют  на  горизонте  вершины гор,  зеленая  травка  покрывает  волнистую
равнину.  Тихо, жарко, несмотря на приближение  ночи.  Министр Якуби вручает
отличившимся  солдатам  медали,  спрашивает о житье-бытье. Солдаты  держатся
бодро, не запутаны, но начальство есть начальство  - ответы стандартны: "все
в порядке", "жалоб  нет"  и  т.  п.  Примечательно,  что  ни  здесь,  ни  на
аэродроме,  ни в  штабе корпуса нет никаких признаков нервозности,  тревоги,
неуверенности. Природная апатия и мусульманский фатализм? Фатализм в той или
иной степени присущ каждому человеку независимо от того, к какой культуре он
принадлежит.  Вера  в неотвратимость  судьбы отнюдь  не  означает пассивного
ожидания гибели. Судьбой может быть и победа, и бой, и напряженная работа, и
бегство.  Пожалуй, фатализма  здесь  нет. Есть  привычная  обстановка,  есть
известный  противник - жизнь идет своим обычным  чередом. Возможно, когда-то
появится настроение обреченности, а может быть - победного подъема. Сейчас -
повседневная обыденная жизнь.
     Возвращаемся  в  город  затемно,  потные  и  пропыленные.  Но  все-таки
заезжаем на могилу  пуштунского  героя Абдул  Гафар-хана.  Это историческая,
легендарная  личность,  соратник Махатмы Ганди,  в свое  время, до того  как
междоусобицы  навеки  разделили  индусов  и  мусульман,   носивший  почетное
прозвище  "приграничного  Ганди",  поскольку район,  где он вырос в крупного
деятеля, издавна именовался  и  именуется до  сих  пор  Сархад  - "граница",
"приграничье". Абдул Гафар боролся против англичан, затем противился разделу
Индии,   добивался   создания  независимого   Пуштунистана.   Это  был   тип
романтического  революционера,  народного  вождя,  выдающегося  трибуна,  но
никудышного организатора,  окруженного  сомнительными  личностями, лишенного
чувства реальности, путающегося в сетях хитроумных интриг своих противников.
Гафар-хан  и деятели его толка без сопротивления шли в тюрьмы, когда властям
казалось,  что  они  опасны на  свободе,  и столь  же  легко  оказывались на
свободе, когда уже не могли принести вреда. Они призывали людей к ненасилию,
когда  нужно было браться за оружие, и намекали на  возможность  вооруженной
борьбы, когда накал страстей шел на  спад. Путь Махатмы Ганди к забвению был
прерван пулей убийцы. Абдул Гафар  прошел этот путь до  самого конца, прожив
почти сто лет  и скончавшись в Дели  летом этого года. Его кончина заставила
вспомнить полузабытое имя - сотни  тысяч афганских  и  пакистанских пуштунов
пришли проститься с ним в его  родной город, где в соответствии с его  волей
он  был  похо