й сказать.
   - Мне очень жаль...
   - пробубнил он.
   - Послушайте, - Кэт  решила  продолжить  прерванный  разговор,  -  мы
говорили  о  машине.  Бернис,  мне  пришлось  приехать  сюда  на   твоем
автомобиле, чтобы ты могла вернуться на нем домой. Если  ты  будешь  так
добра подвезти меня...
   - Конечно, конечно, - согласилась Бернис.
   - Маршалл, у меня столько дел после обеда, не заберешь ли ты Санди? У
нее лекция по психологии.
   Маршалл не ответил ни слова, но на его лице было написано решительное
"нет".
   Кэт достала из сумки связку ключей и протянула ее Бернис:
   - Твоя машина стоит возле нашей, на стоянке для прессы. Не  подгонишь
ли ты ее ко входу?
   Бернис все поняла с полуслова и  направилась  к  двери.  Кэт  ласково
обняла мужа и некоторое время изучала его лицо.
   - Пожалуйста, попытайся хотя бы раз.
   - Но петушиные бои в этом штате запрещены.
   - А я думаю, что вы с ней два сапога пара.
   - Не знаю, с чего начать.
   - Одно то, что  ты  за  ней  заедешь,  будет  для  нее  очень  важно.
Воспользуйся случаем.
   Когда они выходили, Маршалл оглянулся и высказал то, что подсказывала
ему интуиция:
   - Тебе не кажется, Кэт, что с этим городом происходит нечто странное?
Похоже на какую-то  болезнь.  Все  заражены  одной  и  той  же  странной
болезнью.

***

   Ярким солнечным утром вчерашние неприятности всегда кажутся не такими
серьезными, как накануне. Так думал Ханк Буш, распахивая наружную  дверь
и ступая на небольшую бетонную площадку перед входом. Он жил  в  дешевом
домике из двух комнат недалеко от церкви. Маленькая  беленая  коробка  с
оштукатуренными  стенами  и  замшелой  крышей,   окаймленная   крошечным
садиком, стояла на углу улицы. Владение было  небольшое,  а  казалось  и
того меньше, но оно соответствовало его пасторской зарплате. Нет, он  не
жаловался. Они с Мэри чувствовали себя здесь уютно  и  надежно,  а  утро
было просто замечательное.
   Было утро, когда можно  было  отоспаться,  а  на  ступеньках  крыльца
ожидали  два  литра  молока.  Он  поднял  пакеты,   предвкушая   тарелку
кукурузных хлопьев, плавающих в молоке, - это отвлекло его от  печальных
мыслей о случившемся накануне.
   Ханк многое пережил в своей  жизни.  Сын  пастора,  он  и  в  детстве
испытал  множество  чудесных,  но  и   нелегких   минут,   связанных   с
пробуждением в  церкви,  пасторской  ответственностью  и  миссионерскими
разъездами. Уже в детстве Ханк знал, что именно так он и хотел бы жить и
так служить Господу. Для него церковь всегда была  местом  увлекательной
работы. Подростком он с  радостью  помогал  отцу,  потом,  по  окончании
библейской школы и  семинарии,  два  года  проработал  вторым  пастором.
Теперь тоже было интересно, но у него было ощущение, похожее на тревогу,
которую испытали техасцы перед  битвой  при  Аламо.  Двадцатишестилетний
Ханк был полон огня, но здесь,  в  его  первой  самостоятельной  работе,
разжечь огонь в других казалось  безнадежным  делом.  Как  будто  кто-то
подмочил все спички, и Ханк не понимал, как  можно  изменить  положение.
Так или иначе, его приняли на должность  пастора  большинством  голосов.
Это доказывало, что хотя бы некоторые члены церкви хотели видеть  его  в
этой должности, но  потом  обнаружились  те,  кто  сделал  его  служение
таким... "увлекательным". По-настоящему  они  проявили  себя,  когда  он
проповедовал истинное покаяние, когда  выступил  против  греха  в  жизни
одного из членов общины, когда высоко поднял перед ними  крест  Христов,
когда проповедовал весть о спасении. Сейчас только вера в  то,  что  Бог
хочет видеть его пастором этой церкви, удерживала его на баррикадах  под
всеобщим обстрелом. "Ну, хватит, - подумал  Ханк,  -  будь  доволен,  по
крайней мере, этим чудесным утром. Господь сотворил его  специально  для
тебя".
   Если бы пастор решил попасть  в  дом,  пятясь  спиной  к  двери,  то,
несомненно, сохранил бы приятное расположение духа. Но  он  развернулся,
чтобы войти, и сразу же увидел  огромные,  с  подтеками,  черные  буквы,
написанные распылителем прямо на стене дома. "Считай, что ты дохлый...".
Последнее слово  было  непристойным  ругательством.  Ханк  непроизвольно
окинул взором всю стену, от одного угла до другого,  осознавая  надпись.
Оцепенев, он с неприятным удивлением соображал, кто бы мог  ее  сделать,
затем - для чего, и, наконец, каким  образом  ее  ликвидировать.  Потом,
подойдя поближе, он пальцем потрогал буквы.  Писали  ночью,  потому  что
краска успела хорошо высохнуть.
   - Дорогой, - послышался из дома голос Мэри, - ты не закрыл дверь.
   Ханк даже не смог сообразить, что ответить  жене.  Ему  не  хотелось,
чтобы она увидела эту гнусную картину.
   Он вошел, решительно закрыв за собой дверь. Сел  рядом  с  молодой  и
хорошенькой  Мэри,  чтобы  съесть  горячих  кукурузных  хлопьев  и  пару
ломтиков жареного хлеба с маслом. Его жизнерадостная, чудесная  жена,  с
мелодичным смехом  и  длинными  локонами,  была  как  солнечный  луч  на
грозовом небе. Очень женственная, она, тем не  менее,  обладала  твердым
характером. Ханк часто жалел, что ей предстояло пройти через начатую  им
борьбу, ведь  она  без  труда  могла  бы  благополучно  выйти  замуж  за
занудливого бухгалтера или солидного страхового  агента.  Однако  именно
Мэри, всегда готовая прийти на помощь, была ему главной опорой в  жизни.
Она всегда верила Господу, зная, что Он  подскажет  наилучший  выход  из
положения, и всегда верила в Ханка.
   - Что случилось? - тотчас отозвалась она. "А! Как ни старайся  скрыть
от нее что-нибудь, чтобы не огорчать, она все равно заметит", -  подумал
Ханк.
   - Гм.., да, - начал он.
   - Все еще переживаешь за правление?  "Вот  шанс  перевести  разговор,
Буш", - решил Ханк и вслух ответил:
   - Да, немного.
   - Я даже не слышала, когда ты вернулся. Долго оно продолжалось?
   - Нет. Альф Бруммель должен был уйти на какую-то встречу,  о  которой
он не хотел говорить, а другие, ты  знаешь...  Словом,  все  разбрелись,
оставив меня зализывать раны. Я остался, чтобы молиться. Думаю, Бог меня
услышал, после этого мне стало лучше, - его лицо немного прояснилось.  -
В общем, Господь меня вчера укрепил.
   - Я по-прежнему считаю, что они выбрали неудачное время для собрания:
в самый разгар фестиваля! - заметила Мэри.
   - Да еще в воскресный  вечер,  -  рот  Ханка  был  набит  кукурузными
хлопьями. - Я как раз приглашал выйти вперед  для  покаяния,  когда  мне
подсунули записку.
   - Опять о том же?
   - Ах, я думаю, что они просто используют Лу как предлог, чтобы делать
мне гадости. - Ну, и что ты им сказал?
   - То, что уже говорил.  Мы  поступили  так,  как  сказано  в  Библии:
сначала я разговаривал со Стэнли  наедине,  потом  мы  с  Джоном  вместе
продолжили разговор с Лу, и только  после  этого  я  вынес  этот  крайне
непристойный вопрос на обсуждение всей церкви. И только после  этого  мы
его исключили.
   - Да, это было общее решение.
   Почему же тогда правление не согласно?
   - Может быть, они разучились читать?  Разве  в  десяти  заповедях  не
говорится о нарушении супружеской верности?
   - Конечно, говорится.
   Ханк отложил ложку, чтобы удобнее было жестикулировать:
   - Но они так на меня разозлились вчера  вечером!  Я  наслушался  фраз
типа "Не суди, да не судим будешь...".
   - Кто это сказал?
   - Все та же компания: Альф Бруммель, Сэм Тэрнер, Гордон  Мэйер...  Ты
знаешь, старая гвардия.
   - Ни в коем случае не позволяй им собою командовать!
   - Я не отступлю. Но не думаю, что это улучшит мое положение.
   Теперь возмутилась Мэри:
   - И что это Бруммель себе позволяет? Он, что, не согласен  с  Библией
или истиной, в чем дело, в конце концов? Если  бы  не  этот  случай,  он
придрался бы к чему-нибудь другому!
   - Иисус любит его, Мэри, -  остановил  ее  Ханк.  -  Похоже,  что  он
испытывает угрызения совести. Он виноват, он грешит, и он это  знает.  И
такие, как мы, всегда раздражают таких, как он. Прежний пастор  искренне
проповедовал Слово, и Альфу это не нравилось. Теперь я проповедую, и это
ему тоже не нравится. Он тянет на себе большой груз в общине  и  поэтому
считает, что имеет право диктовать, что проповедовать с кафедры.
   - Ну, уж нет! Ничего у них не выйдет!
   - По крайней мере, при мне.
   - Почему же он тогда не уходит?
   - А вот это, дорогая жена,  интересный  вопрос!  -  Ханк  патетически
поднял указательный палец. -  Похоже,  это  его  хобби,  призвание,  так
сказать, - доводить пасторов.
   - Они упрямо пытаются навязать другим свое мнение. Ты вовсе не такой,
как они тебя расписывают!
   - Хм... Расписывают? Ну, ладно, ты готова?
   - К чему готова?
   Ханк набрал полную грудь воздуха, с шумом выпустил его, посмотрел  на
жену и медленно произнес:
   - У нас были ночные гости. Они.., написали пакость на стене.
   - Что? На нашем доме?!
   - Ну, скажем, на доме, в котором мы живем. Мэри вскочила. "Где?"  Она
выбежала за дверь, и ее мягкие туфли зашлепали по бетонным плитам.
   - О, Боже!
   Ханк вышел следом за ней, и они оба молча рассматривали надпись.  Она
по-прежнему красовалась на стене.
   - Ну, теперь и меня довели! - произнесла Мэри и заплакала. -  Что  мы
им такого сделали?
   - Я думаю, это как раз то, о чем мы сейчас говорили, - заметил Ханк.
   Мэри не обратила внимания на его слова, она объяснила это по-другому:
   - Это все фестиваль. Такие  мероприятия  всегда  пробуждают  в  людях
низменные инстинкты.
   У Ханка было свое мнение, но он промолчал.  "Должно  быть  кто-то  из
нашей церкви", - решил он про  себя.  За  короткое  время  ему  пришлось
выслушать  массу  "лестных"  эпитетов  в  свой  адрес:  ханжа,  фанатик,
любитель ставить подножки, мямля. Его обвиняли даже в гомосексуализме  и
избиении жены. Это ругательство мог написать один из разъяренных  членов
церкви, один из друзей Лу Стэнли,  может  быть,  и  сам  Лу.  Этого  он,
наверное, никогда не узнает, но это неважно - Бог знает.

Глава 3

   По скоростному шоссе 27 мчался огромный черный лимузин.  На  плюшевых
подушках заднего сиденья развалился разжиревший мужчина средних лет.  Он
обсуждал дела с си девшей ^рядом с ним секретаршей, длинноногой  изящной
женщиной с длинными  угольно-черными  волосами  и  бледным,  голубоватым
лицом. Толстяк говорил внятно  и  отрывисто,  диктуя  ей  план  какой-то
крупной сделки. Вдруг он замолк, что-то вспомнив.
   - Между прочим, - произнес он, и секретарша оторвала взгляд от своего
блокнота. - Профессор утверждает, что не так давно послала мне пакет. Но
я что-то не помню, чтобы его получал.
   - Что за пакет?
   - Небольшая книжка, лично для меня. Возьми на заметку и поищи,  когда
приедем на ранчо.
   Секретарша достала  из  портфеля  блокнот  и,  похоже  было,  сделала
пометку. На самом деле страница блокнота осталась чистой.

***

   За сегодняшний день это было второе посещение Маршаллом здания  суда.
Первый раз он приезжал вызволять Бернис из камеры. Теперь же  он  должен
был встретиться именно с тем человеком, которого Бернис хотела прижать к
стене: с шефом  полиции  Альфом  Бруммелем.  Отправив  номер  в  печать,
Маршалл собирался позвонить ему, но Сара, секретарша Бруммеля, опередила
его, сообщив, что встреча назначена  на  14.00.  "Прекрасно,  -  подумал
Хоган, - Бруммель просит перемирия, не дожидаясь, пока войска  пойдут  в
атаку".
   Он поставил "бьюик" на  стоянку,  зарезервированную  для  него  перед
новым комплексом городского суда, и некоторое время оставался в  машине,
разглядывая  улицу  и   ужасаясь   последствиям   праздничного   смерча,
пронесшегося по городу накануне. Майн-стрит пыталась выглядеть  все  той
же  прежней  спокойной,  респектабельной  улицей,  но  наметанный   глаз
журналиста сразу же подметил усталость и апатию направляющихся по  своим
обычным делам горожан. Они то и дело останавливались, озирались  вокруг,
укоризненно качали головами. В течение многих поколений  Аштон  гордился
уютом  и  добропорядочностью  и  старался  быть   хорошим   местом   для
подрастающего  поколения.  Но  сейчас  ощущался  внутренний   переворот:
беспокойство и страх, как раковая опухоль, втихомолку разъедали здоровую
атмосферу города.  Разбитые  витрины  были  наспех  заклеены  прозрачным
пластиком, многие счетчики-автоматы  на  автостоянках  сломаны,  повсюду
валялись мусор и осколки разбитого стекла. И несмотря на то, что хозяева
магазинов и владельцы контор постарались замести  следы  бесчинств,  вид
разрушений наводил на мысль о том,  что  город  в  беде.  Хулиганства  и
бесчинства становились обычным делом, особенно  среди  молодежи.  Соседи
перестали доверять друг другу. Никогда еще Аштон  не  был  так  наполнен
скандальными слухами и злыми сплетнями. Из-за страха и  подозрительности
жизнь в городе утратила спокойствие и простоту, и никто не мог  сказать,
почему и каким образом это произошло.
   Маршалл направился к административному комплексу. Он состоял из  двух
невысоких  зданий,  между  которыми  находилась   автостоянка,   красиво
обрамленная ивами  и  кустарниками.  В  первом  краснокирпичном  корпусе
располагался суд, приютивший сбоку  городскую  полицию,  где  в  подвале
находились камеры предварительного заключения. Одна из трех  полицейских
машин стояла у входа. По другую сторону стоянки, в здании с застекленным
фасадом  помещался  городской  совет,   кабинеты   мэра   и   городского
начальства. Маршалл направился к зданию суда.
   Он прошел  через  простую  безликую  дверь  с  надписью  "Полиция"  и
оказался в маленькой пустой приемной. Из-за дверей  до  него  доносились
приглушенные голоса, но Сары, секретарши Бруммеля, похоже,  не  было  на
месте.
   Неожиданно за  невысокой  перегородкой  приемной  закачался  огромных
размеров канцелярский шкаф,  и  оттуда  послышались  пыхтенье  и  стоны.
Маршалл перегнулся через перегородку, и перед ним предстала  невероятная
картина: Сара стояла на коленях и мужественно, не жалея чулок и  одежды,
сражалась с заклинившим ящиком. Результат неравной борьбы между  тяжелым
ящиком и тонкими ногами Сары был 3:0 в пользу ящика. Но  Сара  не  умела
проигрывать с достоинством, как, впрочем, и ее  чулки.  Она  выругалась,
прежде чем заметила присутствие Хогана, после чего было поздно принимать
обычную официально-приветливую мину.
   - О! Привет, Маршалл...
   - В следующий раз воспользуйся солдатскими бутсами, ими легче  пинать
ящики.
   По крайней мере, они были хорошо знакомы,  и  это  успокаивало  Сару.
Маршалл появлялся в полиции довольно часто и  был  на  короткой  ноге  с
большей частью персонала.
   - Вот, пожалуйста, - сказала она, подражая тону экскурсовода, - перед
вами отвратительный шкаф из кабинета  Альфа  Бруммеля,  шерифа.  Сам  он
только что приобрел элегантный новый, так что этот  урод  по  наследству
достался мне! Почему он должен стоять именно здесь, ума не приложу.  Но,
согласно прямым указаниям шефа, мне придется с этим смириться.
   - Он слишком безобразен для его кабинета.
   - Да еще эта защитная краска, представляешь!  Может  быть,  если  его
перекрасить, он будет выглядеть более сносно? Если уж  ему  суждено  тут
стоять, пусть, по крайней мере, станет более приветливым.
   В эту минуту  зазвонил  внутренний  телефон.  Сара  нажала  кнопку  и
ответила:
   - Да, сэр!
   Голос Бруммеля звучал слегка осуждающе:
   - Алло! В моем кабинете вовсю мигает сигнал тревоги.
   - Прошу прощения, это моя вина. Я пыталась задвинуть на место один из
ваших архивных ящиков.
   - Ах вот как? Постарайся переставить шкаф.
   - Маршалл Хоган ожидает встречи.
   - Пригласи его сюда.
   Сара  покачала  головой,  посмотрела  на  журналиста,  ища   у   него
поддержки.
   - Может, у тебя найдется место секретаря?  -  спросила  она.  Маршалл
улыбнулся. Сара объяснила:
   - Он поставил этот шкаф как раз рядом с потайной сигнальной  кнопкой.
Каждый раз, когда я открываю ящик, полиция оцепляет весь дом.
   Махнув ей сочувственно рукой, Маршалл направился к ближайшей двери  и
вошел в кабинет Бруммеля. Шериф, поднявшись ему навстречу, протянул руку
для приветствия, лицо его расплылось в широкой белозубой улыбке:
   - Добро пожаловать!
   - Привет, Альф.
   Они пожали друг другу руки, и  Бруммель,  введя  Маршала  в  кабинет,
закрыл за ним дверь. Бруммель, холостяк неопределенного возраста - между
тридцатью и сорока - прежде был скорым на расправу полицейским  большого
города, а сейчас, в Аштоне, вел шикарную жизнь, вряд ли  соответствующую
его зарплате. С самого начала их знакомства он старался выглядеть  своим
парнем, но Маршалл никогда полностью не доверял ему. А если точнее,  так
он его просто недолюбливал. Слишком уж скалит зубы без всякого повода.
   -  Садись,  располагайся  поудобней,  -  пригласил  Бруммель,   начав
разговор, прежде чем они опустились в кресла. - Похоже, в  этот  уик-энд
произошла забавная ошибка.
   В памяти Маршалла возникла картина камеры, в которой  его  репортерша
провела ночь с проститутками.
   - Бернис было не до шуток, а я лишился двадцати пяти долларов.
   -  Так  именно  поэтому  мы  и  встретились,  чтобы  все  уладить,  -
примирительно  произнес  Бруммель,  открывая  верхний  ящик   стола,   -
Пожалуйста, - он выписал чек и протянул  его  Маршаллу.  -  Получи  свои
деньги,  и  я  обещаю,  что  мы  пошлем  Бернис  письмо  с   официальным
извинением, подписанное лично мной от имени всей полиции. Но  не  можешь
ли ты рассказать, что, собственно, произошло? Если  бы  я  там  был,  то
непременно бы вмешался.
   - Бернис говорит, что ты там был.
   - Я? Где? Мне пришлось бегать целый вечер в участок и обратно, но...
   - Нет, она видела тебя в луна-парке. Бруммель осклабился еще больше:
   - Не знаю, кого она там видела, но я вчера вечером  на  фестивале  не
был. У меня и здесь дел хватало.
   Однако Маршалл уже набрал скорость и не собирался отступать:
   - Она видела тебя именно в тот момент, когда ее арестовывали.
   Бруммель притворился, что не слышит.
   - Так расскажи-ка мне толком, что же произошло. Я хочу докопаться  до
истины.
   Маршалл умерил напор, сам не зная почему. Может быть, из  вежливости,
а может, он чего-то испугался?  Как  бы  там  ни  было,  он  начал  свой
рассказ, подбирая  слова,  излагая  суть  в  четкой  телеграфной  форме,
примерно так,  как  слышал  от  Бернис,  но  опуская  некоторые  детали,
которыми она с ним поделилась. Рассказывая, он изучал  лицо  Бруммеля  и
внимательно разглядывал его кабинет, фиксируя каждую мелочь  обстановки,
в том числе и настольный  календарь  с  записями  на  каждый  день.  Это
происходило  автоматически.  За  время  работы  в  "Нью-Йорк  Таймс"  он
выработал привычку наблюдать и схватывать информацию так, чтобы это было
незаметно со стороны. Может  быть,  он  присматривался,  потому  что  не
доверял этому человеку? Но если бы и доверял, он все равно всегда  и  во
всем оставался репортером. По обстановке кабинета можно было  заключить,
что Бруммель - педант. Об этом говорило  все,  начиная  от  полированной
поверхности  стола  и  кончая   стаканчиком   с   идеально   отточенными
карандашами.
   У стены,  там  где  раньше  стоял  безобразный  массивный  мастодонт,
красовалась впечатляющая композиция из полок и шкафов  мореного  дуба  с
застекленными дверцами и литыми медными ручками.
   - Вот как! Ты поднялся в цене, Альф! - иронически  произнес  Маршалл,
кивая в сторону шкафа.
   - Нравится?
   - Очень. Для чего он тебе?
   - Прекрасная замена старому. Я  приобрел  его,  желая  показать,  что
можно сделать, если экономить  каждую  копейку  и  не  сорить  деньгами.
Старый   меня   раздражал.   Я   считаю,   что   кабинет   должен   быть
представительным.
   - Конечно, конечно. Ух ты, у тебя свой ксерокс...
   - Да, и книжные полки с запасом на будущее.
   - И запасной телефон?
   - Телефон?
   - Да, что это там за шнур выходит из стены?
   - Это? Это для кофеварки. Ну, так о чем мы говорили?
   - О то