ак   Переяславская,   и   отдаленными,   как   Рязанская,
Ростово-Суздальская и все остальные.  Он представлялся Мономаху не  просто
твердой  дорогой через Днепр к землям по ту сторону реки,  - он должен был
бы стать как бы связью между землями,  собирающим  сооружением  -  подобно
собору, который служит единению людских душ в единой вере, хотя, по правде
говоря,  отдельных людей  до  конца  соединить  не  удается  никогда,  это
Мономаху   также  открылось  еще  в  те  времена,  когда  он,  исполненный
непоколебимой веры в самое святое,  изо всех сил старался  побратать  всех
русских  князей,  созывал их к этим днепровским берегам на съезды и князья
заключали братские договоры,  давали обещания в дружбе и в любви, целовали
крест, а потом один выкалывал глаза другому, тот захватывал города и земли
своего соседа,  третий звал на помощь иноземного владетеля,  дабы  разбить
единоплеменников,  а  еще  один,  словно пес приблудный,  только и выжидал
минуты, чтобы укусить кого-нибудь, чтобы отхватить для себя кусок...
     Мономах убедился,  что  соединить отдельных людей,  в  особенности же
князей,  трудно,  а  то и просто невозможно вовсе,  но верил в возможность
объединения целых земель,  и  вот  мост должен был служить киевскому князю
для   этой  высокой  и   святой  цели,   хотя  проникнуть  взором  в   это
государственное его предназначение не дано было никому, кроме, быть может,
самого Мономаха,  однако от этого важность моста не уменьшалась, ибо разве
же  не  скрывают воды свою глубину перед взглядом непосвященным,  открывая
ему лишь свою равнодушную поверхность?
     Ни сам мост,  как существо неживое,  ни те люди,  которые сознательно
или невольно стали его стражами и  слугами,  хотя и выполняли,  опять-таки
невольно и стихийно,  свое целеназначение, не умели проникнуться сознанием
государственности,  а  если могли,  то  князь все равно не стал бы с  ними
обсуждать  каждый  раз  новые  и,   быть  может,  неожиданные  потребности
державные,  -  для этого нужна была направляющая сила возле моста, частица
княжеской воли и  силы,  лицо доверенное и  уполномоченное,  исполнитель и
властелин одновременно, всячески зависимый от великого князя и покорный и,
как это ни  странно,  самостоятельный во  всех повседневных поступках,  то
есть, проще говоря, зависимый вообще и самостоятельный в частности.
     Так возникает в Мостище Воевода,  который называется -  подобно всему
тому, что на мосту и возле него, - Воевода Мостовик.


     Воевода Мостовик возникает словно бы сам по себе, даже не назначенный
великим князем  киевским;  неизвестно,  был  ли  он  здесь  с  первого дня
завершения строительства моста,  или появился вместе с первыми строителями
невиданного сооружения, или прислан он несколько позже, когда по мосту уже
шли  и  ехали,  или  же  сам  Мономах позаботился об  этой должности,  или
возникла она во всей своей мрачной сути чуточку позже, во время сидения на
Киевском  столе   другого  князя,   да   и   вообще  трудно  утверждать  с
определенностью,  что  Мостовик  порожден был  волей  и  вымыслом великого
князя,  -  а возможно,  рожден он был потребностью, необходимость была его
матерью и  он  пришел на  свет,  подобно дикому зверю,  который должен был
пожирать покорных ланей,  чрезмерно расточительно расплодившихся на  земле
по воле слишком доброго и беззаботного первого бога-творца.
     Исключительность положения Воеводы Мостовика обусловливалась тем, что
он был единственным.  Он был один во всей земле,  точно так же как великий
князь,  и точно так же на его место зарилось всегда множество охочих,  как
каждый  из  князей удельных старался засесть в Киеве.  Попасть воеводой на
мост просто  за  обыкновенные  заслуги  никто  бы  не  мог,  ибо  людей  с
заслугами, даже незаурядными, было всегда много, мост же - один. Точно так
же не шла здесь речь о каких-то особенностях характера,  дарования, ума, о
мужестве  или  еще  о  чем-то  там  другом,  ибо  с  этим  добром можно бы
насобирать тысячи людей,  а мост опять-таки был только один! Кто-то мог бы
подумать,  что  Воевода  Мостовик  в свое время оказал значительную услугу
великому князю и тот поставил его на мост,  но разве мало людей  оказывает
князю услуги, а чтобы на каждого из них было по мосту, так нет - мост ведь
один!  Тогда,  быть может,  сам бог своей десницей указал князю  на  этого
человека и велел: <Ставь его на мост!> Но тут можно бы подивиться, что бог
только в этом случае изволил вмешаться в земные дела,  к тому же не  самые
важные,  во  что  поверить  трудно,  в  особенности  же  памятуя,  что бог
вездесущий,  и всевидящий,  и всезнающий, и все он слышит, но его услышать
не дано никому,  бог присутствует во всем одинаково,  так почему он должен
был делать исключение для моста,  отдавая ему предпочтение,  -  да  еще  и
тогда,  когда мост этот не принадлежал к явлениям распространенным,  а был
во всей земле - один!  Что же в таком случае  остается?  Остается  крайнее
предположение:  что  великий князь действовал подобно тому отцу,  который,
возвратившись с ярмарки и привезя в мешке подарки для своих многочисленных
детей, засовывает руку в мешок, достает оттуда то какую-нибудь игрушку, то
сладости,  то украшения, то еще что-нибудь такое и вслепую дарит направо и
налево,  а уж вы там как хотите:  хотите - ешьте, хотите - пейте, хотите -
играйте,  хотите - меняйте!  Однако Воевода вел себя отнюдь не так,  чтобы
можно  было  подумать,  будто  он должен быть благодарен своим вознесением
лишь слепому случаю.  И видом своим, и всем образом жизни, и поведением, и
исполнением  обязанностей  он  каждодневно  подчеркивал  значительность не
только свою,  но и того  теперь  далекого  уже  дня,  когда  назначен  был
Мостовиком,  день  тот  и причина были окутаны тайной,  которая с течением
времени  становилась  все  более  значительной.  Воевода  умел  надлежащим
образом  оценить таинственность,  он всячески поддерживал ее,  прикрывался
ею,  в ней он видел и власть свою,  и неприступность, и непоколебимость, и
свое вечное право быть Мостовиком. На виду у всех, на скрещении всех дорог
и тропинок,  всех странствий и переходов - и никто о нем ничего не знал, -
дело дошло уже до того, что, кажется, и сам Воевода о себе не знал ничего,
не понимал,  почему именно он здесь стоит,  а не кто-либо другой,  но  тем
яростнее  держался  за  свое  место,  тем  более жестоко подавлял малейшую
попытку сопротивления себе или,  упаси боже, покушения на его власть. Да и
кто бы там мог покушаться на нее!
     Удивительнее всего было то,  что,  как могло показаться,  не  Воевода
Мостовик зависел от великого князя киевского,  а князь зависел от Воеводы,
потому что  тот  первый князь,  который когда-то  назначил Мостовика,  уже
давно умер,  а  другого убили,  а третьего прогнали,  а тот сам отрекся от
престола,  князья сменялись,  один держался дольше, другой меньше. Воевода
же стоял твердо,  он являлся как бы залогом устойчивого порядка,  согласно
которому на  Киевском столе  непременно должен  засесть князь,  а  в  поле
пахать  ратай,  а  в  пуще  гулять  ловец,  а  дружина стоять  на  страже.
Существовали обычаи,  которых  новый  князь  не  мог  затронуть без  риска
нарушить непоколебимость государства,  и  вот к  числу таких непоколебимых
устоев принадлежал также и Воевода Мостовик. Ни один новый князь не трогал
Воеводу Мостовика, не пытался заменить его своими близкими, как это делали
князья с  боярами и воеводами другими,  на других должностях и положениях,
объяснить  это  можно  было  бы  прежде  всего  неопределенностью  причин,
которыми руководствовался тот  первый  князь,  который  назначил Мостовика
сюда;  князья боялись беспомощности,  с  которой неизбежно должны были  бы
столкнуться,  если бы  попытались решить то,  чего не удавалось еще решить
никому;  кроме того,  опять-таки получалось,  что  каждый великий князь на
столе Киевском своим положением был  обязан Воеводе Мостовику.  Ведь  если
князь,  несмотря на все раздоры и коварства,  укреплялся на высоком столе,
то  это  означало,  что  Воевода Мостовик не  пустил через мост враждебных
князю людей и,  значит,  сберег его;  если  же  на  высокий стол  Киевский
садился новый князь,  то  и  здесь не обходилось без поддержки всемогущего
Воеводы:  это именно он  в  самую удобную минуту пропустил через мост тех,
кто  помог князю захватить власть.  Вот  и  получилось,  что  этот человек
обладал огромной властью не просто над мостом, но и... над самой властью.
     За  ним утвердилось безраздельное право окончательного решения,  кого
пускать через мост,  а кого нет. Вот этого можно, а того - нельзя. Было бы
напрасным  делом  доискиваться объяснений  и  причин  каких-либо  решений.
Отговорка всегда  была  одна  и  та  же:  так  велено Воеводой Мостовиком.
Обжаловать решения Воеводы не  пытался никто  и  никогда.  Все  равно  это
ничего не  даст,  даже если бы ты мог проникнуть к  самому великому князю.
Князь скажет про Воеводу:  <Ему виднее>. И весь ответ. Ибо князь-то сам от
него зависел.  Он  должен иметь в  государстве какое-то  там  определенное
число людей,  на которых мог бы в  любое время опереться,  ну,  а  Воевода
Мостовик среди этих людей -  на  первом месте.  Это  он  -  пускает или не
пускает.
     Хорошо.  Но  какие же побудительные причины заставляют этого человека
время от времени запрещать тому или иному переходить мост,  отнимая, таким
образом,  у него либо надежду на спасение, либо стремление к свободе, либо
простое  желание  сделать  более  разнообразной свою  повседневную  жизнь?
Опять-таки можно было бы попытаться перечислить огромное множество мотивов
и  попытаться даже  порой  оправдать поступки Мостовика,  однако  в  конце
концов  придется все  же  согласиться с  мыслью,  что  действия Воеводы не
подлежали ни истолкованию,  ни разгадке.  Были они столь же таинственными,
как и само его назначение сюда,  на этот мост. Следовательно, прихоть? Что
же?  Если прихотлива судьба к  человеку,  то почему бы и Мостовику тоже не
положить  это  в  основу  своего  жизненного  поведения  и  тем  самым  не
попытаться соединиться с силами высшими,  неземными?  Стоял он не на реке,
не на земле, а на МОСТУ. А мост этот был единственным во всем государстве,
мост был словно мир,  он и стал,  в сущности,  отдельным миром,  в котором
властвовал уже не сам Воевода Мостовик, а его прихотливо-мрачный дух.
     Зависимость Воеводы от  князя касалась лишь  старательного соблюдения
заповеди:   <Князю  -   княжье>.   Но  если  надлежало  платить  в  княжьи
сокровищницы что-то  там  из  тех  поборов,  которые  получал  Мостовик за
переходы и  переезды через  мост,  то  делал он  это,  скорее всего,  ради
соблюдения  все  того  же  постоянства  в  отношениях  между  всем  сущим,
благодаря которому положение Воеводы было незыблемым. Сколько шло князю, а
сколько оставалось Воеводе -  никто не мог знать, точно так же как никто и
никогда не сумел бы точно высчитать наперед,  сколько люду пройдет-проедет
по мосту в  тот или иной день,  в  непогоду или в в„дро,  зимой или летом,
днем или ночью, на праздник или в будни.
     Самими мостищанами Воевода воспринимался лишь во  взаимоотношениях  с
ними,  а  не  с остальным миром,  ибо что такое Мостище?  Это - ряд хижин,
разбросанных по песчаным косогорам,  между соснами и дубками,  а кто сумел
возвести свою хижину ближе к берегу, тот имел в огороде у себя вербу, а за
плетнем - какую-то там зелень.  В центре  Мостища,  на  высоком  пригорке,
обнесенный дубовым неприступным частоколом,  - Воеводин двор.  Это с одной
стороны,  а с другой стороны высоко над Рекой, и над Мостищем, и над всеми
мостищанами - Мост.
     И  жизнь между Воеводой и  Мостом,  или же  под ними обоими,  жизнь в
угнетенности,  послушании и покорности,  -  а как же иначе? Мир уже не был
так  молод и  полон очарования,  как во  времена древних богов,  мир лежал
вокруг в страданиях,  послушании,  нужде и раздорах, и мостищанам казалось
порой, будто им живется, быть может, даже лучше, чем другим. А раз это так
- приходилось  платить  покорностью,  потому  что  за  преимущества всегда
платят, к тому же по самой высокой цене. Они вольны были рождаться, жить и
умирать,  а чего еще нужно? Они появлялись на свет, когда Мост уже стоял и
Воевода тоже стоял здесь,  не  было причин для  волнений и  сомнений,  все
велось так  испокон веков.  Воевода Мостовик был  здесь  словно бы  вечно,
всегда был  Воевода и  всегда назывался Мостовиком.  Мост,  как  известно,
стоял уже свыше ста лет,  -  значит, Воевода, в силу естественных законов,
не  мог  быть ровесником Мосту;  наверное,  это  был уже не  тот Мостовик,
который выполнял волю Мономаха, скажем, но разве это имело такое уж важное
значение? Когда исчезал естественно и неизбежно один Воевода, то его точно
так же неизбежно заменял следующий, никто этого, кажется, и не замечал, не
различал Воевод,  не вел им счету для удобства (например, Мостовик Первый,
Мостовик Четвертый,  или  какой-нибудь еще)  -  так  вот  и  воспринимался
Мостовик существом,  продолжающимся вечно и  словно бы и неизменным.  Даже
внешностью своей Мостовики не рознились между собой.  Положение передавало
в наследство и кровь, и нрав, и внешний облик.
     Желтоватое лицо,  разделенное серыми от седины усами, недобрый взгляд
и  неизменно недовольное выражение лица.  Показателем настроения Мостовика
всегда почему-то были усы.  Это были то серые валы между двумя враждебными
половинами,  то  серый кустик посреди обрюзглости,  то подвижные гадюки на
желтых равнодушных песках.
     Всегда, сколько помнили его, Воевода был седым, словно у него никогда
не было молодости. Ну, а седой - что святой, с него взятки гладки.
     У  Мостовика была жена (ниже о  ней будет сказано особо),  но детей у
него не было никогда и вообще Воеводы,  кажется,  были бездетны, потому-то
речь здесь идет о Мостовиках не одного колена,  да это и не имеет значения
- для  нас в  данном случае важен не  род,  а  должность,  положение,  чин
воеводский,   первоосновой  которого   было   господство  над   Мостом   и
мостищанами,  охотно тянувшими свою  лямку  на  Мосту при  всем  том,  что
приходилось им  довольно туго,  поскольку они почти каждодневно испытывали
на себе суровость Мостовика, а может, и не Мостовика, а государственную?
     И может,  именно из-за высокой государственности Мостовик обращался с
мостищанами  безжалостно  и  немилосердно,   жестоко  наказывая  людей  за
малейшую провинность,  не боясь истребить всех мостищан;  легких наказаний
он не ведал и не признавал,  потому что не от него они шли, а достались по
наследству, существовали здесь, что называется, испокон веков.
     А  наказывали известно как:  пороли  горемык кнутом,  прогоняя их  от
Моста к Воеводину двору и обратно.  Или же сажали провинившегося на клячу,
связывали ему  ноги под животом коня,  пускали так по  Мостищу,  и  каждый
должен был что-то  швырнуть в  этого человека,  чем-нибудь ударить его или
хотя бы плюнуть в него.  А то еще связывали жертву веревками и протягивали
под мостом до тех пор,  пока человек не начинал задыхаться,  а  то и вовсе
отдавал богу душу. Было еще одно наказание - погружение в воду, но это уже
относилось к  явлениям тайным.  Потому что вообще в  Мостище казнили людей
всегда тайком,  и умерших здесь не хоронили,  а незаметно убирали куда-то.
Кладбища в слободе не было. Дескать, где-то люди умирают, ну и бог с ними.
Пускай умирают.  А  здесь  -  нет.  Здесь  даже  слово  <смерть> вслух  не
произносилось - подобным образом как бы пытались избежать ее. Не было речи
и  о  богатстве и бедности.  Все считались одинаковыми.  Просто мостищане.
Воевода?  Он тоже при мосте. Выше, мудрее, сильнее всех остальных мостищан
и,  как  более сильный,  стоял над более слабыми,  опекал их,  как опекает
старший малых детей.  Жаловаться было некому, потому что до Воеводы жалобы
не доходили,  а если и доходили,  то не принимались во внимание.  Избежать
опеки Мостовика тоже не удавалось никому,  спорить также не выпадало. Даже
бегством, этим единственным способом протеста и несогласия, здесь никто не
решался воспользоваться,  потому что у  Воеводы Мостовика были договоры во
всех землях о  выдаче всех перебежчиков и беглецов.  Он не принимал чужих,
но и своих вылавливал, где бы они ни спрятались. Никто и не прятался.
     Чаще   всего  в   Мостище  повторялось  слово  <милость>.   Старались
произносить его так,  чтобы чувствовалась в нем теплота,  слово это должно
было быть ласковым и солнечным,  и никто бы не отважился сказать, что чаще
всего, быть может, падало это слово на людей каменной тяжестью, давило их,
сковывало им  каждое  движение,  начиная  с  момента рождения и  до  самой
смерти.  Ибо  милость шла  от  Воеводы,  все должны были быть благодарными
только ему за то,  что едят хлеб,  пьют воду, дышат воздухом, наконец, что
живут вообще. Да и то сказать: разве это не высочайшая милость - назначить
каждому уже  с  первого часа  его  появления на  свет  определенное место,
очертить  обязанности,  каждый  день  давать  возможность  проявлять  свои
способности,   свою   удаль,   свою  рачительность,   предупредительность,
послушание? На расчистке снега? А хотя бы и так! Каждый, благодаря милости
Воеводы,  уже  и  рождается для  определенного дела:  тот  плотником,  тот
мостовым стражем, этот - присматривать за лошадьми, а тот угождать Воеводе
в малейших его прихотях.  И если поставить дело как следует,  то,  видимо,
можно  достичь  такого  положения,  что  послушные  будут  рождать  только
послушных,  а  ты должен следить только за тем,  чтобы не пускать в  среду
своих  людей  никого постороннего с  чужим  духом,  а  своих тоже  держать
вместе,  чтобы не  разбежались.  Своих не отдадим никуда,  и  чужих нам не
нужно.
     Никто не поверил бы,  а прежде всего не поверил бы Воевода, а также и
ни один из мостищан,  что угроза Мосту может появиться не со стороны,  что
нежеланный и  даже  вредный человек придет не  откуда-то  там,  а  родится
здесь,  в Мостище. У обыкновенной мостищанской женщины, будет у него такое
же  детство,   как  и  у  сотен  людей  до  него,  сызмальства,  будет  он
приноравливаться к  тяжелому мостищанскому быту,  приучаться к  послушанию
Воеводе и к благодарному восприятию его милости; вырастет сильным парнем и
будет стоять на  Мосту,  как  и  все похожие на  него мостищанские парни и
мужи, а потом...
     Но то времена отдаленные, рано еще о них вести речь.
     Сказать же,  не  откладывая на дальнейшее,  нужно о  том,  как именно
мостищане достигли большого умения жить возле Моста и вместе с Мостом так,
чтобы   выполнять   благодаря   Мосту   и   значительные   государственные
обязанности,  и  просто людские,  явные в своей повседневности и скрытые в
глубоком значении,  ибо  нельзя  же  согласиться с  мнением о  том,  будто
мостищане служили только орудием в  руках Воеводы или же  ими пользовалась
судьба или какие-то высшие силы,  независимо от их воли и сознания, - были
это люди прежде всего, люди свободные - каждый в меру своих возможностей и
желаний;   могло,  правда,  показаться  иногда,  будто  настоящая  свобода
принадлежит одному лишь Воеводе,  а на долю мостищан остаются лишь слова о
свободе,  но  навряд  ли  такие  рассуждения  следует  признать  до  конца
справедливыми.   И   если  последовательно  разграничить  сознательное  от
несознательного,  нарочитое  от  непроизвольного,  если  из  однообразного
течения  обычности выхватить явления  и  случаи  незаурядные,  угрожающие,
яркие,  странные,  даже комичные,  то  мы легко убедимся,  что даже такие,
казалось  бы,   ограниченные  в  своих  возможностях  и  призваниях  люди,
действуют,    подчиняясь   необходимости   и   требованиям,   сознательно,
самоотверженно,  изобретательно и прекрасно,  если посмотреть на все это с
близкого расстояния и внимательно.
     А  что  же  самое привлекательное в  их  действиях?  И  где вы