ще  была самой младшей в  семье,  а  самому младшему всегда суждено много
ласки, поэтому и назвали дочурку: Первуля.
     Три сестры,  и имена всех начинались словом:  <перво>. Но на этом все
сходство между ними и  заканчивалось.  Напрасно было бы  искать в  Мостище
более  непохожих между  собой женщин,  чем  эти  сестры.  И  внешность,  и
поведение,  и  их  судьбы  -  все  было  разное.  Первослава с  малых  лет
накинулась на еду,  отличалась ненасытностью,  так любила хлеб и кашу, что
даже  ночью  просыпалась,  чтобы  пожевать что-нибудь  лежа,  бессмысленно
смотрела на мир и  знала лишь одно:  есть и есть без устали.  Если и могла
прославить когда-нибудь свой  род,  так  только лишь невероятной полнотой.
Тело у нее пышное,  мягкое,  белое, и, наверное, за это и полюбил ее Олеша
Мордатый,  сын Мытника,  второго человека в  Мостище после воеводы;  Олеша
тоже  был  обжорой,  поэтому и  прозвали его  Мордатым с  малых  лет;  они
поженились с  Первославой,  теперь ели уже вдвоем,  стараясь обогнать друг
друга; расплывались все больше, старый Мытник умер, и Олеша Мордатый занял
его  место,  уже  никто не  называл его  иначе,  как  Мытником,  про Олешу
Мордатого с  течением времени забыли;  Первославу тоже никто не звал по ее
девичьему  имени,  а  просто  -  Мытничиха.  Оборвалась последняя связь  с
сестрами.
     Вторая  сестра,  Первица,  в  отличие  от  старшей  и  самой  младшей
(маленьких   и   светловолосых)  была   высокой,   темноволосой,   гордой,
молчаливой,  пышногрудой;  всегда высоко несла голову,  как-то  отчужденно
смотрела мимо людей -  такую бы  выдать за  боярина,  но  капризная судьба
распорядилась так,  что  мужем Первицы стал  мостищанский пастух,  парень,
правда,  красивый,  сильный,  острый на язык,  непокорный,  отважный, быть
может,  именно из-за его смелого характера он мудро был спроважен Воеводой
пасти коров, где его непокорность не мешала никому.
     У  молодого пастуха было немного необычное произношение -  он слишком
мягко произносил шипящие буквы,  особенно звук <ш>,  а,  как на грех, этот
звук пастуху был крайне необходим,  потому что из-за  своей непокорности и
постоянного несогласия со всем миром парень,  о чем бы ни шла речь, тотчас
же пренебрежительно восклицал:  <Шо-о?>  -  а получалось у него:  <Шьо-о?>
Поэтому никто не помнил имени пастуха,  называли его просто Шьо.  Кажется,
это  было самое краткое имя в  Мостище.  Зато Первица сохранила свое имя в
неприкосновенности - единственная из всех трех сестер.
     Потому что третью сестру Первулей никто не звал,  - для всех она была
Лепетуньей.  И все из-за языка.  Кажется, она и на свет родилась для того,
чтобы  выговориться  за   всех   молчаливых,   немногословных,   немых   и
равнодушных.  Еще не умея говорить,  лепетала и лепетала о чем-то ласково,
улыбчиво,  как-то светло и этим была мила каждому,  кто ее слышал и видел.
Ощутив  сызмальства общую любовь к себе,  Лепетунья захотела отблагодарить
людей еще большей говорливостью,  она разжигала  свою  фантазию  новыми  и
новыми  историями  и тотчас же рассказывала их людям;  с течением времени,
взрослея,  она  все  больше  желала  удивить  людей  своей   необычностью.
Лепетунья слагала новые и новые небылицы о выдуманной своей жизни, она уже
и сама не знала,  где правда,  а где выдумка,  ее перестали слушать, никто
уже не верил ей, хотя от этого Лепетунья не перестала быть привлекательной
как женщина,  потому и женился на ней Положай,  а кроме того,  подтолкнула
его на этот шаг глубоко затаенная хитрость:  он считал,  что женщина своей
разговорчивостью надежно оградит его от  людской  назойливости  и  у  него
будет спокойная жизнь,  столь необходимая для его медленной,  чуточку даже
сонной натуры.
     Положая не  обескуражила даже  выдумка Лепетуньи об  их  мальчике,  -
пускай себе болтает глупая женщина,  никто ее  не будет слушать.  В  своей
уступчивости он пошел так далеко, что позволил назвать ребенка Маркерием.
     Если поверить Лепетунье,  то все случилось в  грехе,  хотя и был этот
грех сладким и незабываемым.
     Проходил по  мосту  какой-то  князь,  но  не  киевский великий  и  не
черниговский. Это был какой-то маленький князек, окраинный, но все равно -
князь,  была  у  него  жена,  были  отроки писаной красоты,  были мечники,
лучники,   стяговики  и  гусляр,  красавец  отрок,  с  огненным  взглядом,
красногубый, сильный, с пальцами одинаково жадными к струнам на гуслях и к
девичьему стану,  ибо  никто не  умел так обнимать,  как умел этот гусляр,
названный как-то мудрено -  то ли Маркерий,  то ли Миркерий,  то ли,  быть
может,  Меркурий.  Запомнилось Маркерий,  да  так  и  осталось  навсегда в
Мостище. Шел Маркерий со своим князем на рать, а может, возвращался домой.
Все  едино,  судьба  дружинника печальна и  грозна.  Возможно,  где-нибудь
убьют,  а  то и в плен к половцам поганым попадет.  Женщине всегда хочется
утешить  воина.  А  Лепетунья была  женщиной  во  всем.  Легко  сошлась  с
Маркерием.  Одна  ночь,  а  может,  только  вечер,  а  может,  только  миг
где-нибудь в зеленой леваде возле Днепра. Маркерий исчез, осталось сладкое
воспоминание и сладкий плод -  сын Маркерий.  А уж Положай явился,  только
чтобы  прикрыть своим отцовством чужого ребенка.  Человек он  мягкий,  ему
было все равно.
     Где  была правда,  где выдумка -  никто не  ведал.  С  одной стороны,
полнейшее  безразличие  Положая  ко   всем  историям  Лепетуньи,   даже  к
стремлению отнять у  него отцовство его  собственного сына (в  чем Положай
был  твердо  убежден),   а  с  другой  стороны  -  сама  Лепетунья,  с  ее
легкомысленными  бесконечными   рассказами,   которые   стали   одним   из
мостищанских обычаев и без которых мостищане чувствовали бы себя точно так
же  неуверенно,  как  без  сторожевых  башен  перед  мостом,  без  Воеводы
Мостовика,  как  без  моста,  наконец,  хотя последнее предположение из-за
своей невероятности не приходило в  голову самым смелым умам,  даже Шьо не
мог представить Мостище без моста,  хотя,  верный своей привычке, чье-либо
напоминание о мосте встречал так же, как и все остальные:
     - Шьо-о? Мост? Да на кой леший он нужен!
     Можно предположить,  как  отнесся Шьо к  очередной истории Лепетуньи,
когда  услышал после всего рассказанного ею  еще  и  про  отрока Маркерия,
красавца гусляра, княжьего любимчика, вероятного отца... Полежаева сына.
     - Шьо-о?  - воскликнул он по привычке. - Какой отрок? Да на кой леший
он тут сдался, ежели имеем стольких мостищанских мужчин!
     Нелишним будет напомнить,  что  выдумка Лепетуньи про  отрока-гусляра
Маркерия родилась не сразу после появления у нее сына и не до того, а лишь
спустя несколько лет, если же точнее сказать - то после битвы на далекой и
неведомой дотоле речке Калке в половецких степях.
     Новая беда надвигалась на землю Русскую. Летописец, будучи не в силах
сдержать дрожь в руке,  горько сетовал под знаком лета шесть тысяч семьсот
тридцать первого от сотворения мира:  <Се лютая година наступила. Уже бяше
божьего гневу не противитися:  недоумение бо и  грозу,  и страх,  и трепет
наведе на  ны  за  погрешения наша.  Приидоша языца  незнаемая,  безбожные
моавитяне, рекомые татары>.
     Посланные своим далеким и  могучим,  наверное,  ханом  татаро-монголы
разгромили  непобедимое  Хорезмское  царство,  прошли Кавказские горы,  не
вступая в серьезные стычки с мужественными грузинами,  внезапно напали  на
половецкие  станы и рассеяли ханов с их дикими всадниками по степям,  сами
еще более дикие, чем половцы, значит, и еще более страшные.
     Тогда половецкий хан Котян направился в  далекий Галич к  своему зятю
Мстиславу Удалому и  уговорил его  собрать русских князей  против новой  и
страшной силы чужеземной.
     В  Киев  съехались князья  с  тремя  Мстиславами во  главе:  Киевским
Мстиславом Романовичем,  Галицким Мстиславом Мстиславовичем и Черниговским
Мстиславом  Святославовичем.  Половцы  дарили  князьям  коней,  верблюдов,
буйволов,  невольниц, а чтобы окончательно преодолеть княжеские колебания,
хан Котян произнес там свое краткое и  мрачное предсказание,  которому,  к
горечи и беде,  суждено было сбыться: <Если не поможете нам, то сегодня мы
будем посечены, а завтра - вы>.
     Князья недолго ряд  держали,  без проволочек и  приготовлений особых,
быстро вышли за Днепр,  углубились в  степи и на речке Калке встретились с
монголо-татарами.  Вышло так,  что половцы почему-то то ли задержались, то
ли  умышленно бежали и  не  все  князья своевременно дошли к  месту битвы,
ордынцы,  подговорив себе  в  подмогу  бродников,  разбили русское войско,
захватили в  плен многих князей во главе с Мстиславом Киевским,  связанных
ремнями,  положили их  вповалку,  а  сверху  накрыли досками,  на  которых
расположились вместе  с  бродниками пировать,  и  князья погибли позорной,
нечеловеческой смертью,  задавленные пирующими врагами,  которые пили  над
ними кумыс,  ели вареную баранину,  слушали диких своих певцов, похваляясь
своими подвигами.
     Горе  и  печаль  обрушились на  Русскую  землю,  плач  и  стон  стоял
повсеместно по убитым и  уничтоженным воинам,  о князьях же,  раздавленных
врагом жестоко, подло и позорно, молвилось без конца с горечью, вздохами и
страхом,  потому что такая гибель владетелей предвещала еще более страшное
бедствие.
     Жили  тогда в  таком страхе,  что  смерть не  считалась самым великим
злом,  зато честь и достоинство человеческое ставились даже выше смерти, в
сохранении достоинства утверждалась неистребимость людская;  в том же, как
ордынцы расправились одним  махом  чуть  ли  не  со  всеми  князьями земли
Русской,   усматривалась  великая  утрата   достоинства  целого  народа  и
унижение, из которого никто не знал, как найти выход.
     Если бы речь шла о смерти одного какого-нибудь князя, о поражении его
в  битве с врагом,  пусть и не очень значительным,  но уважаемым за силу и
доблесть.  Бывали смерти не очень и почетные,  даже бессмысленные, об этом
молвилось и теми, кто шел и ехал через мост, и самими мостищанами, которые
собирали вести отовсюду,  но все же эти вести были не такие, как с берегов
Калки.
     Скажем, когда был убит князь Роман Галицкий. Пошел, не подготовившись
как следует,  на польского князя Лешка Белого,  но под Завихостом на Висле
встретил его  воевода мазовецкий Кристин и  столкнул в  реку  всю  дружину
Романа.  Сам князь Роман,  утратив коня,  пересел на какую-то клячу, чтобы
переплыть Вислу,  но был сражен копьем.  Глупая смерть,  но в битве бывает
всяко.
     А  спустя некоторое время  тот  же  самый Лешко Белый пошел на  князя
гданского Святополка и опять-таки вел себя очень беспечно в походе. Напали
на него гданские люди,  когда мылся в бане, и князь нагишом выскочил и дал
деру  на  коне,  а  гданчане  пустились вдогонку  и  настигли Лешка  возле
Бискупинского озера,  на лугу,  настигли с  двух сторон и голого зарезали,
как вымытого поросенка. Бессмысленная смерть, но виноват в этом сам князь.
     Разве,   кстати,  не  утонул  по-глупому  в  сирийской  речке  Селефе
наихристианнейший немецкий император Фридрих Барбаросса, кинувшись в реку,
чтобы первым выбраться на тот берег и опередить своих воинов, сгрудившихся
на  узком мосту!  А  было ему  шестьдесят и  шесть лет,  хорошо знал,  что
спешить человек может разве лишь в могилу.
     Можно было бы добавить к  этому еще и рассказ о том,  как был убит на
площади  перед  святой  Софией  константинопольской византийский император
Андроник Комнин,  которому вырвали бороду,  отрезали руку,  потом повесили
вверх ногами,  проткнули горло и  прокалывали множество раз мечами,  и все
это происходило - подумать только! - со вчерашним императором! Но, видимо,
заслужил  наказание,   довел  константинопольцев  своим  развратом,  своей
жестокостью беспредельной до этих крайностей.
     Подобное,  случилось и  в  Киеве,  где  ласковые и  добрые  киявляне,
разгневанные бесконечными раздорами Ольговичей с Мономаховичами, впервые в
действиях  своих  дошли  до   убийства  князя,   расправившись  с   Игорем
Ольговичем,  которого нашли в монастыре святого Феодора, оторвали от иконы
матери божьей,  где  князь молился,  вытащили на  улицу и  били,  пока  не
испустил дух, а потом еще и мертвого за ноги волокли на Подол.
     Позднее  даже  сами  киевляне  погоревали  по  убиенному  в  пределах
необходимого приличия,  но  разве может сравниться печаль даже  по  князю,
принявшему смерть доблестную,  заслуженную, а то и бессмысленную, со столь
великой   скорбью,   которая   охватила   всю   землю   после   вражеского
надругательства на Калке?
     Подумать только: собрать князей русских и положить под доски, а потом
сесть на них и жрать жирную баранину и запивать кумысом белым и черным?
     Вот тогда и  сложила Лепетунья свой рассказ про Маркерия.  Потому что
князь Маркерия тоже погиб,  видимо,  под досками,  а вслед за князем своим
сложил голову и  верный его гусляр,  иначе не  могло быть.  И,  быть может
сочувствуя замученным воинам,  а вместе с ними и Маркерию (выдуманному или
настоящему),  Положай  спокойно воспринимал попытку  Лепетуньи лишить  его
отцовства.
     Но какое дело Немому до всех этих историй и о князьях,  и об отроках,
и о детях,  которые принадлежали или не принадлежали им? Он снова встретил
женщину,  которая  затмила  ему  все,  даже  прошлое,  без  которого,  как
казалось, он не мог жить.
     Немые - отважные, безрассудные, они не слышат голоса предостережения,
не ведают страха.  Им бы быть вождями,  героями, воеводами. Но, оторванные
от людей и от мира,  углубленные в себя, вынуждены жить только для себя, и
никто не знает об их настоящих возможностях.
     Немой попытался бороться с  искушением.  Не  знал  благодарности,  не
слыхал  о  порядочности,  просто цеплялся мыслью за  ту  женщину,  которая
оставила в нем след, за мать своего ребенка, пытался доказать самому себе,
что только она была для него всем на свете,  остальные женщины не оставили
после себя никаких воспоминаний.  А может, просто не умел об этом сказать?
Лепетунья стояла  перед  глазами с  неугасающей улыбкой на  устах,  словно
обещание воскрешения всех минувших радостей.  Так или иначе, но он боролся
с собой некоторое время. Неистово метался по Мостищу, успевал с Воеводой и
без него всюду,  вырывался несколько раз даже на тот берег в Киев, впервые
увидев  город,  был  ослеплен  и  ошарашен множеством церквей,  торговищ и
людской суетой, ошеломили его высокие валы, золото куполов, княжьи палаты,
но неотступно стояла перед глазами светлая женщина с улыбкой ласковой, как
шелк.
     Утомленный и измученный,  поздней ночью падал Немой на постель, и сон
целовал его глаза,  но  сердце не  спало,  оно открывалось для воскрешений
прошлого,  над которым -  о горе! - возвышалась белая, веселая, говорливая
женщина! Во сне он закрывал глаза, но все равно видел шелковый смех и даже
- что уже переходит все границы вероятного!  - вроде бы слышал ее ласковый
лепет.  Закрывал бы и  уши,  но не умел этого делать.  А  тут еще Положай,
обрадовавшись карасям, так вкусно и охотно съеденным на мосту, снова решил
пустить в ход свою скрытую хитрость, чтобы сдружиться с Немым окончательно
и   бесповоротно,   заманивал  его   к   себе   домой,   угощал   яствами,
приготовленными Лепетуньей,  и хлебами, которые она пекла даже для Воеводы
Мостовика,  пивом и  медом.  Немой всячески отказывался,  но все же иногда
вынужден  был  принимать  приглашения  Положая.   Чтобы,  хоть  как-нибудь
оправдать свои посещения. Немой начал брать с собой дочурку, а где дочурка
- там и улыбка,  там и ласковость во всех мрачных глазах,  ибо эта светлая
девочка была словно сама радость.
     Немой не  умел называть свою дочь,  так  она до  сих пор и  не  имела
имени.  Он просто показывал вверх на небо,  на звезды,  на солнце, а потом
проводил рукой низко над  землей,  а  это должно было означать:  маленькое
небо, маленькая звезда, маленькое солнце.
     - Люди  добрые!  -  всплеснула руками Лепетунья.  -  Какой же  добрый
человек этот Немой, какой же добрый!
     Когда поставили дочь Немого рядом с маленьким Маркерием,  всем как-то
бросилось в глаза,  что мальчик скорее мог бы называться сыном Немого, так
смахивал на  него  отчаянным выражением в  глазах  и  резкими  движениями,
девочка же  своей светлостью напоминала Лепетунью.  Это  открытие поразило
прежде всего Немого,  показалось ему вещим знаком,  и с тех пор у него уже
не было сил бороться с темной страстью к женщине.
     Так продолжалось  до  наступления  зимы.  Случилось  же все с первыми
снегами и морозами.  Немому  вспомнилось,  как  в  его  надреченском  селе
ставили в домах зеленые елки зимой,  чтобы создать впечатление, будто лето
не закончилось и  будет  продолжаться  вечно,  а  может,  этими  елками  и
прогоняли  холодные  зимы,  потому что нет на свете ничего сильнее зелени!
Немой верил в силу зеленого с малых лет,  не утратил этой веры и здесь. Он
поставил  зеленую  елку в своей хижине и с удовольствием заметил,  с какой
радостью воспринял зеленое деревцо маленький Маркерий,  пришедший поиграть
с  девочкой;  он  приходил  теперь часто,  приглашаемый и отцом и дочерью,
точно так же как дочь Немого часто ходила играть  к  Маркерию  на  леваду,
поросшую высокими серебристыми осокорями.
     Детская радость натолкнула Немого на  мысль  подарить такую  же  елку
Положаю,  потому что вряд ли этот ленивый человек догадается пойти в  лес,
искать  там  подходящее деревцо,  рубить его,  а  затем  тащить через  все
Мостище в свой дом.
     Елка  произвела впечатление даже большее,  чем  он  предполагал.  Про
Лепетунью и  говорить нечего -  она была в  восторге,  но  и  Положай тоже
что-то  одобрительно хмыкнул  в  черный  ус  и  беспомощно развел  руками,
дескать,  убил его Немой своей добротой и  сообразительностью.  Вот только
никак  не  мог  Положай приладить елку,  чтобы она  стояла,  -  как-то  не
укладывалось у  него в  голове,  что для этого следует сделать.  Но и  тут
Немой,  пришел на  помощь.  Он показал на деревянное ведро,  сделал руками
движение,  будто  насыпает туда  песку,  а  потом  воткнул посредине елку.
Лепетунья сообразила сразу,  сунула ведро  Положаю в  руки,  подтолкнула к
двери:
     - Пойди  же,  пойди  к  Днепру  и  нагреби  из-под  снега  чистого да
перемытого песочка.  Да  и  поставим елку!  Да  не мешкай там,  потому что
обедать пора!
     Положай пошел,  и Немой впервые остался с глазу на глаз с Лепетуньей.
Он встал беспомощно посреди комнаты,  изо всех сил подавляя в  себе темную
страсть,  женщина должна была чувствовать,  что творится у него на сердце,
должна была держаться подальше от него,  а она бездумно приблизилась, чуть
не вплотную,  с шелковой своей улыбкой, от которой замирало сердце Немого,
принялась о чем-то лепетать,  и уста ее изгибались так соблазнительно, что
Немой накрыл эти уста поцелуем хищным и  бурным,  неожиданно не только для
Лепетуньи,  но и для самого себя.  Женщина попыталась вырваться, не тут-то
было!  Она хотела кричать,  звать на помощь. Но кого? Думала, что испугает
криком,  стоном,  отчаянием Немого,  но разве же его чем-нибудь испугаешь?
Тогда она начала отбиваться -  напрасное дело.  Он рычал, закрывал ей губы
хищными поцелуями, ломал ей тело так, что казалось, трещали кости.
     Женщина должна была заплатить за  свое легкомыслие.  Она плакала.  Ей
было больно,  что так много выдумывала она до  сих пор и  что все это было
неправдой, а вот теперь должна страдать от правды ужасной и неожиданной, и
никому не расскажет о ней, не посмеет, не решится.
     Но что случилось, то случилось. Назад не вернешь.
     Она  поправила волосы,  выскочила за  дверь,  Немой  даже  испугался,
подумав,  что она побежала навстречу Положаю,  чтобы пожаловаться ему,  но
женщина вскоре возвратилась, потирая ладони, мокрые от снега, щеки ее тоже
были мокрые,  она и  щеки,  видать,  натирала снегом,  чтобы согна