же удовольствий,  и  закончиться из-за чего же?  Только
из-за  глуповатости этого набежчика,  который не может взять в  толк,  что
никому  они  не  могут  сказать  то,   что  должны  передать  самому  лишь
высочайшему хану.  Наконец бродник, у которого еще, видимо, было что-то от
души крестьянской, посоветовал Стрижаку:
     - Дай ты ему что-нибудь, тогда он проведет тебя к хану.
     Стрижак выметнул из поклажи черный мех богатый прямо в  руки ордынцу,
тот  залился смехом от  удовольствия,  подпрыгнул,  приложил мех  к  щеке,
потерся  об  него,  потом  подбежал к  Стрижаку и  показал пальцем на  его
златотканую хламиду.  Как  раз  взошло солнце,  и  хламида заиграла в  его
лучах, вбирая в себя все взгляды.
     - Дай и это, ему понравилось, - нудным голосом промолвил бродник.
     - Одежа моя! - возмутился Стрижак. - Моя одежа!
     - Ему понравилось,  -  пожал плечами бродник.  - У тебя под низом еще
там есть. Он увидел.
     А  настырный ордынец не  отставал.  Держался рукой за  хламиду,  пока
Стрижак с  проклятьями и плеванием снимал ее с себя.  Вельми потешная была
картина,  Шморгайлик малость даже оправился от  испуга,  на  щеках у  него
выступила краска - так он был доволен, что наконец дождался, как на виду у
всех раздевают хвастливого Стрижака.  Пусть и не он лично раздевает -  все
равно приятно смотреть.
     Десятник,  получив столь богатые подарки,  свистнул своим и тотчас же
послал всадника вперед, чтобы тот известил хана о приезде послов, самим же
послам дал для сопровождения двух всадников,  которые должны были привести
их куда следует.
     Бродник остался с передовой заставой, но ни Стрижак, ни Шморгайлик не
думали о  том,  как будут говорить с  ханом,  как-то не думалось об этом в
первую минуту после того,  как  вырвались они наконец из  той балочки,  из
которой могли бы и не вырваться,  - кстати, никто бы и костей их не нашел,
потому что и искать некому.
     <Вырвались> -  сказано слишком смело.  При  всем том,  что мостищане,
казалось бы,  лучше всех разбирались в передвижении как простых людей, так
и войск,  ни Стрижак, ни Шморгайлик, конечно, ни сном ни духом не ведали о
сложной и  разветвленной расстановке Батыева войска во время движения.  Из
рассказов  уцелевших  от   смерти  сила  ордынская  представлялась  чем-то
сплошным,  как грозная градовая туча, и двигалась она подобно черной туче,
тяжелой и  плотной.  Поэтому Стрижак,  говоря о хане,  считал,  что каждый
ордынец сразу поймет, что речь идет именно о Батые, и что послов так сразу
и  поставят перед  глазами Батыя,  а  уж  тогда он  выполнит волю  Воеводы
Мостовика,  и  милости ханские прольются сначала на послов,  а  потом и на
самого  Мостовика,  который поклоняется хану  таким  щедрым и  редкостным,
можно сказать, единственным во всей земле подарком.
     Но вышло вовсе не так, как предполагалось.
     Их действительно препроводили к хану,  но что это был за хан? Не хан,
а ханик,  этакое замызганное ничтожество, с завидущими узеньками глазками,
закисшими от спанья и неумывания. Лежал хан на грязных подушках в шатре из
конской кожи (а  коней подбирали рябых -  то  ли  это было прихотью самого
хана,  то ли они так различали свои шатры: один из кож черных, другой - из
белых, а третий - из рябых), послов почти втолкнули в этот шатер, там было
жарко и душно.  Стрижак сразу же промок в своих многочисленных хламидах, а
Шморгайлик стрельнул глазами туда-сюда по привычке,  но подглядывать здесь
было нечего:  на подушках хан,  а возле него, с двух сторон, два ордынца с
мечами, только мигнет - изрубят тебя в капусту.
     Стрижак чуточку замялся,  не  зная,  как  вести  переговоры с  ханом,
потому  что  языка  ордынцев не  понимал,  а  хан  не  умел  разговаривать
по-нашему. Его выручил один из татар, стоявших возле хана.
     - Хан Делей спрашивает,  кто вы?  -  пробормотал он так,  будто рот у
него был залеплен тестом.
     - Послы от русского воеводы к  великому хану,  -  промолвил Стрижак и
толкнул Шморгайлика под бок, чтобы возвратился сторожить коней, потому что
еще, видно, ехать да ехать к тому великому хану.
     Хан  Делей  тем  временем  пристально  рассматривал  Стрижака  своими
хитрыми глазками,  такими узкими, что человек должен был оставить малейшую
надежду заглянуть в  душу их  хозяина.  Вот уж  -  сотворил господь,  да и
высморкался!  Стрижаку даже  плюнуть  захотелось,  но  вовремя  удержался,
вспомнив о своих посольских полномочиях.
     И хотя бы расспрашивал о чем-нибудь,  а то лишь смотрит своими узкими
глазами,  да и  только!  Стрижак потоптался малость,  переступая с ноги на
ногу,  покашлял,  прочищая горло,  будто изготовлялся к  речи,  но тут хан
опередил его и тоненьким голоском что-то произнес.  Голоса у всех ордынцев
были тоненькие, будто волосок из конского хвоста, и очень пронзительные.
     - Оно спрашивает,  что ты ему подаришь? - тоже тоненьким, да вдобавок
еще и гнусавым голосом пересказал слова хана толмач.
     - Кукиш бы ему преподнес,  -  пробормотал про себя Стрижак,  а  вслух
произнес:  -  Везу подарки для хана Батыя от моего Воеводы,  хану Делею от
себя преподнесу мех и сосуд серебряный.
     Хан,  закрыв глаза, слушая слова Стрижака, передаваемые ему толмачом,
немного подумал, потом снова что-то прокричал тоненьким голосом.
     - Мало, - сказал толмач. - Оно сказало, что мало.
     - Чего же ему еще нужно?  -  уже раздраженно воскликнул Стрижак.  - Я
посол к  хану Батыю и  не могу все раздать здесь.  Я  везу для хана Батыя.
Шморгайлик, неси две куницы и серебряную чашу сюда!
     - Батый далеко,  -  равнодушно промолвил толмач. - А тут - хан Делей.
От него же ты можешь попасть к хану Санжару.  А можешь и не попасть. Все в
руках у хана Делея.
     - Так чего же он хочет, твой хан?
     Делей,   улыбаясь  сладко-мстительной  улыбкой,   указал   рукой   на
златотканое одеяние Стрижака.  В этот момент появился Шморгайлик, неся две
пышных куницы и  кованую серебряную чашу.  Стрижак перехватил это и  подал
хану,  но  тот,  забрав дары одной рукой,  другой цепко ухватился за  край
хламиды  Стрижака  и  тонко,  требовательно завизжал.  Лицо  его  налилось
кровью,  щелки глаз сузились до  предела,  голос его  был  режущим,  будто
острый нож.
     - Оно велит,  чтобы ты снимал,  -  таща за хламиду с  другой стороны,
сказал толмач.
     Шморгайлик злорадно наблюдал,  как обдирают Стрижака,  снимают с него
еще одну одежку,  хотя на нем оставалось еще много нарядов,  к  безмерному
удивлению ордынцев,  которые все,  казалось,  видели на  свете,  но  такое
встречали впервые.
     От хана Делея их снова сопровождали двое всадников бравых,  а  третий
поскакал впереди,  чтобы известить хана Санжара.  У хана Санжара шатер был
уже не из конской кожи,  а из войлока,  правда из войлока грязного,  как и
его   толстая   физиономия.   Ненасытность  хана   Санжара  соответственно
превосходила жадность Делея,  когда  же  послов  переправили еще  глубже в
расположение Батыевых войск,  к хану Кегичу, который имел шатер из войлока
белого,  то  этот  превзошел ненасытностью всех  предыдущих ханов,  вместе
взятых,  а  ведь на  долю Стрижака и  Шморгайлика выпали еще ханы Белбас и
Есхар,  прежде чем препроводили их в  стан Батыя;  повсюду от послов брали
больше и больше и всюду снимали со Стрижака одежду, на зависть Шморгайлику
и к превеликому удивлению ордынцев, которые никогда еще не видели на одном
человеке так  много имущества сразу.  Только предусмотрительная жадность к
драгоценным одеяниям и  спасла Стрижака от  окончательного позора,  потому
что,  сколько с него ни сдирали,  а все же кое-что сохранил он и для того,
чтобы предстать перед великим ханом хотя бы с золотой нашивкой на одеянии.
     Долго  добирались  они  к  Батыю,   долго  и  тяжко.   Думалось,  что
монголо-татары будут идти на Киев по той же дороге,  по которой перед этим
шли на  Переяслав и  Чернигов,  но  никто ведь не  знал,  что войско Батыя
никогда не  идет дважды по  той же самой дороге,  по тому же самому следу.
Мир  широк,  дорог  много!  Каждый раз  новая  трава нужна их  коням и  их
табунам,  и  идут они от травы до травы,  и живут от травы до травы,  даже
счет  ведут  не  годам,   а  только  травам,  и  человек  там  может  жить
соответственно сорок или пятьдесят трав, а девушка в десять или двенадцать
трав уже становится женой.
     Слушал ли хан своих лазутчиков перед походом о всех дорогах,  реках и
мостах?  По всей вероятности,  нет. Шли валом, катились от травы до травы,
знали твердо,  что каждая речка имеет начало,  и  потому пускали свои возы
вдоль рек и сами шли к истокам,  где мелкие броды,  и оттуда начинали свои
грабежи.
     Чем дальше углублялись в Батыево столпище Стрижак и  Шморгайлик,  тем
более  отчетливой  становилась для них неодинаковость монголо-татар,  даже
широколицые и узколицые были словно бы  неодинаковыми,  -  в  сущности,  и
монголо-татарами  назывались,  видимо,  только  передние,  самые дерзкие и
быстрые в Батыевом войске,  далее были  су-монголы,  или  водные  монголы,
самого  же  Батыя окружали ека-монголы,  то есть великие монголы,  эти уже
продвигались вперед не поодиночке,  а целыми обозами, были очень богатыми,
имели много скота - верблюдов,  быков,  овец,  коз и коней. Шатры тут были
огромные,  будто дома, войлок на них украшен вышитыми виноградными лозами,
птицами, зверями; с места на место шатры перевозились на огромных повозах,
запряженных несколькими десятками быков,  были  еще  повозы  с  сундуками,
покрытыми  черным  войлоком,  который  для  защиты  от  дождя пропитан был
бараньим жиром.  В эти сундуки складывалось  все  награбленное  имущество,
потому что ничего нажитого собственным трудом у монголов не было и быть не
могло.  Каждый богатый монгол имел по сто  или  по  двести  повозов  и  по
стольку жен,  сколько мог содержать,  каждой жене выделен отдельный шатер,
ставились эти шатры на расстоянии полета камня, - потому-то, когда великий
хан  становился ордой,  то пустынные степные горизонты сразу ощетинивались
острыми верхушками многочисленных шатров,  тьма-тьмущая скота разбредалась
по травам, пыль от колес, дым от костров поднимались до самого неба, здесь
непрерывно двигалось огромное множество до зубов вооруженных людей, и горе
было  тому,  кто пытался хотя бы издалека наблюдать за этим скоплением,  а
что уж говорить о тех,  кому  суждено  было  предстать  в  самой  середине
монгольской орды?
     Шморгайлик начисто лишился дара  речи,  а  Стрижак,  ободранный почти
начисто, только и смог пробормотать:
     - Словно обо мне самом сказано в книгах: <Отправится он в землю чужих
народов и изведает во всем доброе и злое>.


     Сумерки скрывали его лицо, да еще туман вечерний, предосенний, потому
что из дальних краев шла осень,  и плавали вдоль Реки туманы,  и листья на
опушках подернуты были первой желтизной,  хотя в пущах, где в тиши деревья
словно бы согреваются взаимно,  стояли они еще по-летнему зеленые,  не  то
что на киевских горах,  где от первого дыхания холода уже пестреют листья,
и хотя от этого горы становятся как будто еще  прекраснее,  чем  в  теплые
дни, но одновременно и какой-то невыразимой грустью веет от них, и от этой
грусти вряд ли может укрыться человек за высокими валами большого  города,
в укрытии златоглавых соборов,  а захочется ему на противоположную сторону
Днепра, в безбрежные леса, в их тепло, в их нетронутую зелень.
     Наверное,  этот  человек  стремился  своевременно  уйти  от  киевской
грусти, от пестрых по-осеннему гор, но намерение это для мостовской стражи
казалось таким странным, что не могло бы прийти и в голову, потому что уже
много  дней  никто  не   пересекал  мост  с   берега  киевского  на  берег
черниговский, люд валом валил лишь сюда, в Киев, все убегали от той темной
монголо-татарской  силы,  которая  где-то  надвигалась неотвратимо,  будто
Страшный суд.
     Люди, кони,  возы,  скот, целые толпища окружали не только мост, но и
все Мостище,  все торопились оттуда на этот берег; перебранка людей, треск
поломанных  возов,  рев  скота,  конское ржание,  стук и клекот стояли над
мостом целыми днями,  стража едва управлялась  расталкивать  нетерпеливых,
обалдевших от страха людей. Мытник даже похудел, следя за тем, чтобы никто
не просочился через мост на дармовщину,  люди не могли взять в толк, зачем
в такое время мыто,  для кого оно собирается - разве что для Батыя? Мытник
наслушался столь бранных слов и проклятий,  что и за  всю  свою  жизнь  не
слыхал  до  этого,  другой на его месте давно бы беспомощно развел руками,
плюнул и сошел с дороги,  пустив этот обоз,  но не таким был Мытник,  а  к
тому же и сам Воевода Мостовик напоминал и ему и всем другим стражникам об
их долге;  Мостовик множество раз в течение дня выезжал на мост и стоял на
своем  высоком  вороном  коне,  возвышаясь  над клекотом и свалкой,  будто
зловещее напоминание об извечном порядке и суровом обычае.
     Итак,  кому  из  мостищан выпадало стоять  на  стороне  киевской,  то
считалось это  отдыхом,  потому что  на  той стороне моста стояли лишь для
видимости,  да еще для того, чтобы закрывать мост на ночь. В тот вечер два
конных стражника уже  готовы были закрыть ворота,  но  вот  беда -  с  той
стороны еще шли и  ехали,  и не было им конца,  из-за чего и произошло это
вопреки  обычаю,  согласно  которому  ворота  закрывались  одновременно  с
заходом солнца.  Нужно принять во внимание и  то,  что на киевской стороне
солнце за холмами прячется раньше,  чем на черниговской, кроме того, нужно
добавить еще немного времени на движение по мосту для тех,  кто вступил на
него с противоположного конца,  скажем,  за миг до захода солнца, эти люди
словно бы несли еще с собой солнце,  раз вступили они на мост в его пускай
и последнем сверкании;  пропущенные сквозь входные ворота, они имели право
- соответственно - выйти и сквозь ворота на этом берегу.
     Человек, прячась в сумерках, окутываясь туманом, спустился с киевских
гор и шел на мост,  шел на ту сторону так,  будто хотел бросить вызов всем
тем,  перепуганным и исступленным людям,  которые катились с того берега в
Киев, надеясь найти здесь убежище.
     Человек  этот  был  подозрителен уже  по  своему  намерению,  которое
противоречило общему настроению,  царившему повсюду,  а следовательно -  и
над  охранниками  моста,   хотя  они  не  должны  бы  поддаваться  никаким
настроениям,  стоя  над  всем  и  всеми,  но  были  они  людьми,  и  ничто
человеческое не могло быть им неприсущим.
     Кроме того, человек изъявил желание перейти мост после захода солнца,
а этого не разрешалось делать никому и никогда.
     Таким  образом,  намерения этого  немного таинственного человека были
подозрительны вдвойне, и не мог он укрыться с ними ни в вечерних сумерках,
ни в тумане речном,  бдительный глаз охранников мигом заприметил человека,
и оба стражника в один голос крикнули:
     - Стой! Куда идешь?
     - А туда,  - небрежно взмахнул рукой человек, показывая на ту сторону
Реки, - куда же еще должен был направляться тот, кто входит на мост.
     - Не принимай нас за дураков, - мрачно произнес один из охранников, -
почему это ты должен впотьмах добираться на тот берег? Мост закрыт. Назад!
     - Эгей,  Еван,  - насмешливо промолвил незнакомец, - ты до сих пор не
поумнел?
     - А ты кто такой, что знаешь меня? - чуточку даже испугался Еван. - А
ну-ка подойди поближе...
     - Слезай  с  коня  и  подходи  сам,   -  насмешливо  посоветовал  ему
незнакомец,   предусмотрительно  держась  на  почтительном  расстоянии  от
охранников,  -  ты ведь не Конский Дядька,  который готов и  спать верхом,
тебе можно и на ногах постоять.
     Это  уже  переходило всякие границы вероятности,  потому что  второго
охранника в самом деле звали Конским Дядькой и он в самом деле с малых лет
так привык ездить верхом, что превосходил в своей привычке к верховой езде
самого  Воеводу Мостовика,  его  еще  звали  Половцем за  это,  а  теперь,
наверное, могли бы окрестить и Татарином.
     - Вот  я  тебе  покажу Конского Дядьку,  -  лениво пробормотал второй
страж, собственно и не обижаясь, а только чуточку удивляясь, хотя вместе с
тем и  не без гордости за то,  что его знают даже неизвестные прохожие.  -
Подойди-ка поближе,  я тебя не так угощу!  Еван, прогони его прочь, пока я
не рассердился!
     - Слыхал? - сказал Еван. - Иди себе с богом, а то...
     - А то что? - засмеялся незнакомец. - Не пустите меня через мост? Так
я сам пойду. Не нужно меня и пускать.
     С  того берега уже  шли  последние прохожие,  они торопились поскорее
ступить на землю, никто не обращал внимания на человека, который почему-то
намеревался идти туда,  откуда они все убегают,  никто не  прислушивался к
его перебранке с конной стражей.
     - Кому сказано - назад? - крикнул Конский Дядька. - Закрываем ворота!
     Однако закрыть ворота они не могли,  пока не пройдет последний с того
берега, кроме того, нужно было сойти с коней обоим, а им не хотелось перед
незнакомым спешиваться,  поэтому они  гордо  торчали перед  ним  и  немало
удивлялись его дерзости.
     - Вот как дам тебе своим копьем, - с угрозой сказал Еван.
     - Ну и что? - спросил незнакомец.
     - Проколю насквозь!
     - А я тебя не боюсь,  -  спокойно сказал человек, и от этих слов даже
Конский Дядька потерял терпение:
     - Почему же это ты не боишься?
     - Потому что у меня топор есть, - почти весело сказал тот.
     - Что за топор?
     - А такой - с долгой ручкой.  Посмотри.  И острый вельми. Я точил его
на  вражеских  ребрах.  Попробуйте  меня  держать  -  и вы отведаете моего
топора!
     И он пошел прямо между Еваном и Конским Дядькой, и они застыли, то ли
от  страха,  то ли от удивления,  и,  кажется,  вроде бы даже узнали этого
мужчину, собственно, и не мужчину еще, а юношу, такого же по возрасту, как
и они; быть может, если бы кто-нибудь спросил, как зовут этого юношу, то и
Конский Дядька и Еван в один голос воскликнули бы:  <Маркерий!> -  но ведь
никто у  них не  спрашивал об  этом,  а  друг перед другом они не решались
высказать догадку свою,  вот так и  прошел мимо них в сумерках да в тумане
Маркерий и направился к противоположному концу моста,  где уже,  наверное,
были  закрыты ворота и  выставлена усиленная стража,  чтобы не  пустить на
мост тех, которые будут прорываться к нему и ночью.
     Но на том конце моста еще стоял Мытник.  И,  несмотря на то что все в
этом  человеке заросло  жиром,  он  всегда  стоял  именно  столько,  чтобы
последний пропущенный им  прохожий достиг киевского берега,  а  тот,  кого
пустили последним на  мост  с  противоположной стороны,  чтобы дошел сюда.
Этого  времени  Мытник  уже  и   не   принимал  во  внимание,   он  просто
руководствовался привычкой,  она  жила  в  нем  точно так  же,  как  тупое
упрямство в  сборе пошлины,  как  преклонение перед Воеводой,  как жажда к
обжорству.
     Стоял он и в тот вечер ровно столько,  чтобы дождаться, пока придет с
того  берега  Маркерий.  Не  следует  думать,  будто  Мытник  ждал  именно
Маркерия,  о  парне давно уже забыли в  Мостище,  помнил о нем только тот,
кому  нужно было помнить,  для  Мытника же  ожидание означало только одно:
долг.  Идешь или  едешь через мост -  плати.  Если бы  воскрес родной отец
Мытника,  если  бы  даже  Николай-чудотворец,  покровитель  моста  и  всех
мостищан, появился перед Мытником, все равно он изрек бы: <Плати!>.
     Так сказал он и Маркерию.
     - За что?  -  спросил в свою очередь Маркерий, потому что это в самом
деле был он,  возвращался в  Мостище,  возвращался уже с  киевской стороны
после многолетних странствий,  приключений и  скитаний,  которые не  имели
теперь никакого значения,  ибо ничто теперь не  имело значения перед лицом
монголо-татарской угрозы.
     - Перешел мост - плати, - равнодушно объяснил Мытник.
     - До сих пор держитесь за этот мост,  вместо того чтобы сжечь его,  -
небрежно сказал Маркерий,  нап