что рано или поздно наступит конец его блужданиям,
ибо кто убегает от людей, непременно придет к ним снова.
     Для Маркерия  это  случилось  неожиданно   и,   можно   бы   сказать,
бессмысленно.  То ли размечтался,  то ли уже от усталости и голода утратил
остроту ощущения, но на склоне второго или третьего дня его побега, когда,
утомленный,  побрел  он  по  высокой мягкой траве,  внезапно возник у него
перед глазами одноконный воз, и это было так неожиданно, что Маркерий чуть
было не вскрикнул, - большим усилием воли удержался от этого, боясь выдать
себя.
     Может, это ему примерещилось? Хлопец закрыл глаза рукой, потом открыл
их,  возок не  исчезал.  Маркерий крутнулся на одной ноге,  чтобы отогнать
наваждение,  -  и  снова  увидел пепельно-серую жалкую лошаденку,  которая
сонно переставляла ноги,  таща за собой странный,  будто с неба сброшенный
возок.
     Тогда Маркерий остановился,  чтобы убедиться, что он не спит, что все
это происходит на самом деле,  что на свете еще сохраняется неподвижность,
а также существует движение,  и было так:  он стоял,  а лошадка продолжала
тащить возок дальше,  отдаляясь от хлопца,  хотя и не очень быстро, но все
же весьма заметно.
     На этом  странном  возке лежал и его хозяин,  какой-то убогий оратай,
сонный и равнодушный.  Бедность оратая проглядывала и  в  его  истрепанной
одежке,  и в лошадке,  колченогой,  с большим животом,  пепельно-серой,  с
ушами,  которые  опустились  подобно  листьям  лопуха,  подобно  тому  как
опускаются они у разленившегося пса; особенно же видна была бедность этого
человека в возке.  Это был  беспорядочный  ворох  старого,  истлевшего  от
давности  дерева,  связанного  где  веревками,  где лыком,  а где и просто
прутьями  лозы;  колеса,  будто   четверо   неродных   детей,   были   все
неодинакового размера,  собственно,  и не колеса это были, а вытесанные из
толстых бревен кругляки дерева,  словно детские каталки, каждая из которых
не   имела   завершенной   округлости,  из-за  чего  возок  подпрыгивал  и
раскачивался из стороны в сторону даже на ровном месте.  Все в нем  словно
бы ехало в разные стороны, все скрипело, содрогалось, угрожало развалиться
в любой миг;  колеса подплясывали каждое в полнейшей  несогласованности  с
другим,  оратай, видно, хорошо знал странный нрав своих колес, поэтому обе
оси в возке были длинными-предлинными,  они вытягивались далеко в стороны,
чтобы дать полную свободу колесам в их пьяном раскачивании, это вроде бы и
облегчало дело лошадки,  но одновременно и ухудшало, потому что возок ехал
не только вперед,  но и болтался в разные стороны,  и если присмотреться к
нему повнимательнее,  то создавалось впечатление,  будто оратай  мертвецки
пьян, и лошадка его упилась, и возок тоже словно бы пьян.
     Потому-то  и  получалось так,  что пьяные колеса не могли миновать ни
одной выемки,  вскакивали во все рвы и выбоины, которые попадались у возка
на пути или прятались где-то сбоку в  траве.  Хозяин же был ко всему этому
равнодушен,  он лежал на расшатанном возке неподвижно,  можно было бы даже
подумать, что он мертв, если бы не упирался локтем и не располагался время
от времени поудобнее. Счастье Маркерия, что оратай не оглядывался и до сих
пор  не  заметил парня.  Маркерий же  шел за  возком будто привязанный,  а
бежать от него не решался,  ибо почему-то казалось ему,  что тогда человек
на возке непременно оглянется, увидит его, поднимет шум, погонится за ним,
поймает и отправит в Мостище прямо в руки Мостовика.  Но вот одно из колес
в  пьяном  раскачивании забежало слишком далеко  в  сторону и  провалилось
слишком глубоко,  чтобы лошаденка смогла его  вытащить.  Оно и  не  просто
провалилось, а свернуло в сторону и возок и лошадку, возок сразу же въехал
на трясину, а лошадка беспомощно дернулась, хотела прыгнуть на твердое, но
у нее не хватило сил, возок не отпустил, лошадка неуклюже гребла подковами
землю,  мотнула головой и  провалилась по  самое брюхо.  То  ли  это  была
затянутая  илом   глубокая  лужа,   сохранившаяся  со   времени  весеннего
наводнения,  то ли прикрытое травой болотце,  гиблое место,  дырка в земле
или  гнездовье бесов,  которое  радостно хватает в  свои  когти  все,  что
попадается.
     При всей своей сонливости и равнодушии возница успел соскочить,  вмиг
оживившись, и даже, возвращаясь к людским привычкам, оглянулся так, словно
бы искал помощи, хотя и не надеялся на нее в пустынных плавнях. Но, увидев
позади себя Маркерия,  не  очень и  удивился неожиданности,  махнул хлопцу
рукой: дескать, подсоби.
     И  Маркерий тоже забыл о своих страхах,  когда увидел,  что человек в
беде;  правда,  когда тот оглянулся и хлопец впервые увидел его лицо,  оно
показалось похожим на лицо Немого,  но это было первое впечатление, потому
что у  незнакомца не было такой мощи,  как у  Немого,  и борода у него вся
была тронута сединой - не мог же Немой поседеть за несколько дней.
     Поэтому Маркерий охотно  бросился помогать незнакомому человеку.  Они
попытались вырвать возок из болота,  вытащить хотя бы задок,  хотя бы одно
колесо,  и  это им удалось сделать,  но они ничем не могли помочь лошадке,
которая тяжко  барахталась в  трясине,  похрапывая от  страха и  бессилия,
будучи  не  в  состоянии зацепиться за  твердое  хотя  бы  одним  копытом.
Возможно,  если бы  им удалось вытащить возок на сухое,  то выбралась бы и
лошадка,  но  они  никак не  могли согласовать свои  действия,  потому что
Маркерию мешала его торопливость,  ловкость,  а  вознице мешала чрезмерная
медлительность в  движениях.  Пока один лишь примерялся,  как и за что ему
взяться  рукой,   другой  уже  изрядно  уставал  к  тому  времени.  Молча,
запыхавшиеся,  растерянные,  топтались они вокруг возка и  лошадки,  столь
бессмысленно угодивших в трясину,  уже и солнце на краю плавней опустилось
в  Реку,  угрожала им ночь,  а они ничего не могли поделать,  и не столько
из-за бессилия,  сколько из-за несогласованности действий,  из-за неумения
объединить молодую горячность и зрелую силу.
     Вот там и налетели на Маркерия Стрижак с Немым,  - ведь кто же мог бы
упустить такой  случай?  Стрижак еще  издалека узнал  хлопца,  узнал  его,
видно,  и Немой,  хотя и не подавал виду, ехал, как и прежде, равнодушно и
мрачно,  зато  его  спутник очень  оживился,  погнал  своего коня  вперед,
прискакал к  тем двоим,  растерянным и  обессиленным,  скатился на  землю,
подбежал к Маркерию, схватил его за сорочку, рванул его изо всех сил.
     - Так вот где ты прячешься, нечестивец!
     Увидел у  хлопца на  шее зеленую ленту,  почему-то  подумал,  что она
украдена у Воеводихи, рванул и за ленту, крикнул:
     - Что сие?
     - Не трожь!  -  схватил его за руки Маркерий, вырвал ленту и отскочил
от  Стрижака,  готовый драться,  кусаться,  готовый выцарапать глаза этому
постылому попу не столько за то, что догнал его, сколько за попытку отнять
у него самое святое.
     - Держи его! - крикнул Стрижак Немому.
     Немой  уже  был  здесь,  он  краешком  глаза  увидел  зеленую  ленту,
мгновенно узнал ее, но еще не решил сразу: радоваться ему или гневаться.
     - Держи!  - Стрижак метнулся к своему коню,  начал распутывать ремни,
припасенные для Маркерия, но Немой не бросился на парня, а спокойно слез с
коня,  подошел к увязшему возку,  приладился, легко выбросил задние колеса
на  сухое,  потом  вытащил  и передок,  дернул в сторону вместе с возком и
лошадку, она отчаянно забарахталась в болоте, напряглась всем телом и тоже
вырвалась  наконец  на  твердое.  Оратай  смотрел  на все это как на чудо,
смотрел и Маркерий,  забыв,  что ему нужно убегать. Немой сердито взглянул
на   хозяина   возка,   тот   встрепенулся,  скорее  схватился  за  вожжи,
пробормотал:
     - Вот это так! Вот это тебе не как-нибудь, а впрямь-таки так!
     А Стрижак, не дождавшись помощи от Немого, сам подбежал к Маркерию, и
начал  связывать ему  руки,  хотя  хлопец  и  отбивался,  правда,  вяло  и
безнадежно,  так поразило его все,  что произошло у  него на  глазах:  тот
человек, которому он охотно пришел на помощь, ради которого рисковал своей
свободой и  лишился ее,  теперь преспокойно сел  на  свой возок и  покатил
дальше в  серые сумерки плавней,  даже не оглянувшись,  не сказав ни слова
хлопцу, не одарив его хотя бы взглядом сочувствия.
     Два  темных всадника взяли  его  между коней и  погнали назад,  туда,
откуда пришел, откуда бежал.
     Немой до сих пор еще не мог определить своего отношения к  Маркерию -
так  много переплелось для  него  в  этом  еще  несколько дней назад таком
беззаботном и беспечном,  а сегодня глубоко несчастном хлопце:  и то,  что
был он сыном Лепетуньи,  и  что стал вернейшим товарищем Светляне,  и  что
показал мостищанам,  как  можно выступать в  новом качестве на  мосту.  По
правде говоря,  Немой не верил,  что у хлопца могло что-нибудь произойти с
Воеводихой,  а  если и произошло,  то не по его вине,  а по вине той дикой
женщины,  к  тому же  дела между двумя всегда принадлежат только им самим,
для других они темны и недоступны, когда же вмешиваются посторонние, тогда
добра не  жди,  и  правды не ищи.  Кроме всего,  Воеводиха была для Немого
слишком необычной,  хищно-темной женщиной,  чтобы верить первому ее слову.
Что-то здесь было не так,  что именно - распутать Немой не умел, поэтому и
не  очень рвался в  помощники Стрижаку,  хотя  и  не  мешал ему  связывать
Маркерия.  Лишь  теперь,  когда Стрижак норовил наехать конем на  хлопца в
темноте,  Немой каждый раз  сворачивал своего коня в  сторону,  чтобы дать
Маркерию возможность посторониться.
     Зато Стрижак был  вне себя от  успеха.  Если бы  рванул по  княжеской
дороге на Чернигов,  то где-нибудь уже, наверное, наткнулся бы на корчму и
залег бы там на добрую неделю,  упиваясь пивом и медом. Но получилось так,
что утрата пития окупилась сторицей,  ибо в  этих голых плавнях,  куда его
чуть не  силком затянул неистовый Немой,  они,  вишь,  поймали птенца,  за
которого  Воевода  не  поскупится  вознаградить,  а  уж  он,  Стрижак,  не
проторгуется и не продешевит.
     - Иаков учит:  всякий человек да  будет скор на  слышание,  медлен на
слова...  -  гремел он.  - А ты, младенец задерганный, хотел удрать весь в
грехах.
     Немой,  естественно,  молчал,  не  отзывался и  Маркерий,  впавший  в
отчаяние из-за  того,  что  снова  попал  в  неволю  из-за  бессмысленного
приключения со странной тележкой незнакомого человека.
     - Ты был быстр, а мы - терпеливы, - хвастался тем временем Стрижак. -
Так поступает ловец,  когда ввергнет уду в  реку и  поймает рыбу быструю и
сильную и чует, как трепещет и рвется рыба, то не в спешке тащит, чтобы не
изорвать уду,  а  дает  рыбе поиграть и  утомиться,  а  когда поймет,  что
обессилела  она,   тогда  и   начнет  тащить  ее  постепенно.   Так  и  мы
долготерпением своим разрешили тебе израсходовать силу свою в бегах,  но и
не  допустили,  чтобы грех завел тебя слишком далеко от Воеводы.  Понял ли
ты?
     Маркерий молча спотыкался между двух коней в сплошной черноте.
     - Исповедай грехи свои,  -  напутствовал Стрижак, - исповедью струпья
душевные исцеляются, сокрытие же грехов - радость сатане!
     Все  это  Маркерий уже слыхал от  Стрижака в  те  дни,  когда сидел в
воеводских сенях за  наукой,  только тогда рядом с  ним  была Светляна,  и
потому  слова  Стрижака звучали  торжественно,  иногда  загадочно,  иногда
празднично,  иногда поучающе. Теперь же падали они на хлопца, будто камни,
холодные, тяжелые, враждебные.
     - Говорится же  в  Письме:  аще укроем прегрешение братьев,  -  снова
начал Стрижак,  но не закончил,  крикнул удивленно: - Зрю огонь и сожжение
древесное!  Не ловцы ли это рыбы,  или злодеи,  или разбойники?  И как нам
поступить: проехать мимо или же примкнуть к ним для ночлега?
     Он  ни  у  кого не спрашивал -  просто размышлял вслух или делал вид,
будто размышляет и  колеблется,  выбрать ли уютный ночлег у  чужого костра
или торопиться, выполняя долг, в Мостище.
     Если бы Стрижак попробовал спросить у  Немого,  тот пожал бы плечами,
потому что до сих пор не определил своего отношения к  Маркерию.  Огонь он
заметил уже давно,  обладая более зорким,  чем у Стрижака,  зрением; кроме
того,  человек,  не  занятый собственными и  чужими разглагольствованиями,
всегда имеет больше времени и  возможностей для изучения окружающего мира.
Но сворачивать ли к теплу или ехать дальше темными плавнями -  Немому было
все  равно.  Возможно,  в  душе  он  чуточку жалел парня,  но  жалость эта
гнездилась еще так далеко, что ее трудно было заметить.
     Маркерий,  хотя и  снизу,  с  земли,  тоже давно уже заметил огонек и
всматривался в тот далекий, но такой манящий красный костер, потому что он
обещал  хотя  бы  какую-нибудь перемену,  а  человек в  положении Маркерия
ничего так не  жаждет,  как перемен,  не заботясь даже о  том,  какими они
будут - к лучшему или даже к худшему. А еще этот внезапный костер напомнил
Маркерию такие вот ночи в  плавнях,  где они пасли коней и грелись у огня,
отгоняя  головешками волков,  даже  кони  сходились  к  огню,  становились
полукругом, смотрели из темноты на пламя, спокойно и словно бы задумчиво.
     Вспомнились и  другие костры.  Будучи совсем еще маленьким,  он бегал
вместе со Светляной вокруг костров в ночь на Ивана Купала.  Светляна тогда
еще  не  разговаривала.  Маркерий  надеялся,  что  заговорит она  у  огня,
напуганная  и  восторженная,  он  прыгал  через  пламя  вместе  со  всеми,
подталкивал и  девочку  прыгнуть хотя  бы  через  краешек  костра,  и  она
бесстрашно прыгала,  но делала это молча,  -  быть может, именно поэтому и
запомнилась навсегда,  потому что все умеют кричать и визжать,  молчать же
умела только Светляна.
     - Не води дружбы с женой, да не сгоришь огнем ее, - будто догадываясь
о  мыслях Маркерия,  буркнул в  заключение Стрижак и  повернул коня  в  ту
сторону, откуда простирал к ним свои красные руки костер.
     Это были не  ловцы,  не  злодеи,  не  разбойники.  Сидели у  огня два
непохожих друг на  друга монаха:  один уже старый,  грузный,  широколицый,
видимо  грубый  не  только  внешне,  но  и  душевно,  а  другой квелый,  с
желтоватым лицом,  какой-то хлипкий и жалкий, хотя лоб у него был высокий,
а в глазах,  направленных навстречу пришельцам, светился разум. Неподалеку
суетились еще  двое монахов.  Они подтягивали хворост к  костру,  оба были
молоды,   с  невыразительными  лицами;   видимо,  это  были  послушники  и
прислужники  двух  первых,   люди  без  значения,   -   следовательно,  не
представлявшие никакого интереса.
     Стрижак не  очень  обрадовался этим  людям,  он  надеялся встретить в
плавнях кого угодно,  да только не святых отцов, с которыми предпочитал бы
не  иметь никакого дела.  Потому что он хотя и  оставил в  Мостище большую
часть своих безмерно пышных одеяний,  но еще достаточно имел на себе этого
добра,  так что и не поймешь сразу,  кто он такой: и не поп, и не монах, и
не обычный человек. Наверное, это и беспокоило малость Стрижака, хотя и не
принадлежал он к тем,  кто слишком переживает по тому или иному поводу.  И
раз  уж  судьба послала ему  отцов  монахов,  он  должен был  повести себя
надлежащим образом, в соответствии со своими привычками, а в его привычках
самым главным было - нахальство.
     - Вот и мы со своим беглецом, а теперь пойманным! - загремел Стрижак,
приближаясь к  костру и  сразу же  заявляя о  себе,  дабы  избежать лишних
расспросов.  -  Растреклятого грешника имеем,  посягнувшего на  честь жены
хлебодавца своего Воеводы,  славного во всех землях Мостовика, о котором и
вы небось слыхали, ежели вы из Киева.
     На треножнике над костром висел вместительный котелок, а в нем кипела
жирная рыбья уха. Стрижак жадно втянул воздух ноздрями, спрыгнул с коня и,
не  дожидаясь  приглашения,  расположился поскорее,  подтолкнув поближе  к
костру и  Маркерия,  чтобы тот сел на светлом месте и  не вздумал удирать.
Немой  тем  временем  стреноживал коней,  для  Стрижака  Немой  теперь  не
существовал,  а  для  монахов загадочность безмолвного человека должна  бы
служить острасткой: ведь на том, кто боится, можно дальше уехать.
     Да только монахи,  кажется,  были не из пугливого десятка. Потому ли,
что их было четверо против троих,  из которых один -  связанный - в расчет
не принимался,  или надеялись они на неприкосновенность,  которую давал им
сан.  Стрижака,  конечно, заметили, но, судя по всему, расценили если и не
чуточку лучше,  чем приблудного пса,  то  все же без надлежащего уважения,
без   приветливости,   со   спокойствием  просто-таки  возмутительным  для
Стрижака.
     Толстый грубый монах точно таким же  грубым,  как  и  вся его фигура,
голосом сообщил непрошеным гостям,  что он, игумен смоленского Печерского,
ибо и в Смоленске,  как и в Киеве,  был за Днепром Печерский монастырь,  с
братом Кириком (то  есть вон с  тем хлипким и  никчемным монахом) и  двумя
послушниками  возвращаются домой  из  святой  Киево-Печерской  обители,  с
великого мироварения, везя с собой запечатанные священные сосуды с миром.
     Безусые послушники тем временем подбросили в костер сырого лозняка, и
свежая кора  стреляла горьким дымом прямо в  глаза Стрижаку,  так  что  он
только хлопал глазами да морщился.
     - Вы с миром,  а мы с грехом,  -  сказал он, тыча пальцем в Маркерия,
который быстро постреливал глазами во все стороны,  как будто еще надеялся
на  спасение то  ли  от святых отцов,  то ли от других молодых помощников,
почти таких же юных,  как и Маркерий,  только,  наверное, приученных уже к
послушанию.
     И  хотя никто не  полюбопытствовал,  в  чем же состоит грех Маркерия,
Стрижак без приглашения,  поудобнее расположившись у  костра и  с  видимым
нетерпением присматриваясь к  кипящему котелку,  поведал  в  подробностях,
выдуманных уже  им  самим,  о  том,  что  произошло,  то  есть должно было
произойти,  по  его мнению,  между Маркерием и  Воеводихой,  для обрисовки
честности  и  благородства которой  у  Стрижака  тоже  нашлось  достаточно
красноречия.
     Отец игумен молча пожал плечами на  столь  длинное  повествование,  а
хлипкий  Кирик  скрипящим и нудным голосом,  ни к кому,  собственно,  и не
обращаясь, начал говорить что-то, казалось, совсем несущественное, и никто
его словно бы и не слушал,  но никто и не прерывал; игумен сонно покачивал
головой,  наверное привыкший к рассказам Кирика; Стрижак чуточку удивленно
разинул   рот,   обнаружив   неожиданно   для  себя  человека  куда  более
осведомленного в Священном писании, а Маркерий в какой-то миг чуть было не
вскочил  на  ноги  и не закричал:  <Да ведь это же обо мне!  Так и со мною
было!>
     А Кирик говорил, будто читал невидимую книгу.
     История была далекая,  длинная и  короткая одновременно,  если учесть
количество  событий,  охваченных в  ней.  Начиналось все  от  палестинских
пастухов-патриархов, от самого Авраама, его сына Исаака и от соперничества
сыновей Исаака -  Исава волосатого и Якова, далее все сосредоточивается на
самом  Якове  и  его  многочисленных сыновьях,  среди  которых  красотой и
хитростью  отличался  Иосиф,  он  донимал  братьев  своей  хвастливостью и
предупредительностью перед  отцом,  за  что  братья  возненавидели Иосифа,
бросили  его  в  колодец,  а  потом,  пожалев  губить  его  душу,  продали
странствующим купцам-израильтянам, которые и привезли Иосифа в Египет, где
его купил богатый вельможа Потифар, и, собственно, тут только и начинается
самая  история,  на  которую  натолкнуло  Кирика  отрывистое повествование
Стрижака про Маркерия и Воеводиху.
     В  скором времени Иосиф превзошел в  доме  Потифара всех,  и  передал
Потифар все,  что имел,  в руки Иосифа и не знал ничего в своем имуществе,
кроме хлеба,  который ел.  А  поскольку Иосиф был  весьма хорош собой,  то
случилось так, что Иосиф приглянулся жене Потифара, и она сказала: <Ляг со
мною>.  Он же не захотел из