ород без приготовлений,  хотели взять его простым наскоком, не
слезая с коней,  и тут впервые,  быть может,  в этой земле встретили такое
яростное сопротивление, что вынуждены были откатиться назад и приступить к
настоящей осаде,  даже сам Батый вынужден был задержаться возле Козельска,
чтобы покарать этот злой город и смести его с лица земли.
     Вот тогда и началось то,  что должно было длиться семь недель,  и дни
слились с  ночами,  и  не  было конца битве,  сходились на  городском валу
козляне и  ордынцы,  будто две  стены леса,  зацепляли друг друга крюками,
хватались за руки,  кололи друг друга копьями, рубились топорами, резались
ножами, кровь текла рекой, стук и шум стоял страшный, разносился до самого
неба,  будто гром, от боли сама земля стонала, и живые завидовали мертвым,
и  не  было ни  князя,  ни воеводы,  ни наставника,  ни избавителя в  этом
городе,  ни спасителя,  и сердца доблестных сравнялись с сердцами слабых и
бессильных, а может, наоборот - бессильные стали мужественными, потому что
ничего не могли поделать ордынцы с козлянами,  там даже мертвые, казалось,
вновь вставали в бой, резали, кусали, повергали насильников в прах.
     Маркерий, который толком не умел орудовать ни мечом, ни копьем, зато,
как  все  мостищане,  умело владел топором,  тоже  рубился на  валу днем и
ночью,  а  в  короткие минуты между наплывами ордынцев находил в себе силу
для шуток.
     - Да ты его ущипни!  - советовал он одному из козлян, который вытирал
кровь  на  топорище,  готовясь к  новой  стычке с  врагом.  -  Ведь  когда
рубанешь,  он  сразу же  умрет,  не почуяв,  как ты его рубанул.  А  ежели
ущипнешь,  ордынец завизжит и  подпрыгнет!  А  ты  тогда его  -  с  другой
стороны!
     - Что с другой стороны? - недоуменно спрашивал доверчивый козлянин.
     - Да ущипни!
     - А топор?
     - А топор держи в правой руке,  щипли же левой. И уж когда ущипнешь с
двух  сторон,  тогда сверху огрей его  топором и  тотчас же  принимайся за
нового ордынца!
     Маркерию было легче,  чем остальным. У него здесь не было ни дома, ни
семьи, умер бы, так и умер бы, а в живых остаться - тоже неплохо. Поэтому,
когда  нападающие установили против  городских  стен  пороки  и  принялись
добивать  Козельск  издалека,  он  подговорил мужей  собрать  всех  коней,
которые были,  вырваться из  ворот,  наброситься на  пороки  с  топорами и
изрубить их  дотла.  А  тем  временем выйдут из  города пешцы и  ударят на
ошеломленных ордынцев так, что от них только мокрое место останется.
     В  этих  словах  Маркерия была  огромная дерзость,  но  горстке мужей
козлянских ничего уже не оставалось,  кроме неистовой дерзости,  и  потому
они тотчас же согласились с Маркерием сесть на коней,  и вот эти отчаянные
рубаки  набросились на  вражеские пращи,  и  мчался впереди на  неизменном
своем,  еще  мостищанском,  коне  Маркерий,  он  ничего  не  видел,  кроме
вражеских пороков, даже самих врагов не замечал, бросился рубить треклятое
приспособление,  метавшее камни на беззащитный город,  и уже не видел, как
все  козляне,  кто мог держать оружие,  выступили из  города на  последнюю
битву,  не  видел,  как  сомкнулись в  сплошную стенку ряды монголо-татар,
чтобы вырезать всех защитников, а уже за ними и тех, кто остался в городе:
старых,  немощных, женщин и детей, - не будет знать он, что даже маленький
князь,  ради которого они отдавали жизнь свою,  утонул в крови,  -  ничего
этого не будет ведать Маркерий,  потому что,  пока он будет рубить пороки,
набросятся на него отовсюду ордынцы, и только вороной, его верный конь, не
раз и  не два вырывавшийся из неволи и прибегавший к своему хозяину,  и на
этот  раз  сумеет  выскользнуть  из  кольца  неволи  и  смерти  и  вынесет
умирающего,  а может,  и мертвого своего незадачливого хозяина в тот самый
миг,  когда из  рук у  него упадет топор,  а  сам он  приникнет к  конской
голове,  облитый кровью чужой и своей,  имея три раны на голове,  две раны
кровавые на груди, колотую рану на руке да еще рану битую синюю на боку.
     Быть может,  и не вынес бы Маркерия живым из этой битвы вороной конь,
потому что  летел  за  ним  вдогонку ордынец,  намереваясь ударить тяжелым
топором,  но  вышло так,  что  под  ордынцем был  конь  белый,  недавно им
захваченный у  какого-то русского беглеца,  -  не ведал этот ордынец,  что
конь  белый  и  конь  вороной сроднились между  собой,  и  не  успел  даже
удивиться,  когда его, сызмальства приученного к верховой езде, белый конь
легко сбросил с седла и ударил насмерть задними копытами и, громко заржав,
помчался следом за вороным, выносившим из смертного поля израненного юношу
Маркерия.
     Наверное,  так оно и  было на самом деле,  потому что никто больше не
спасся в  Козельске,  одной  лишь  человеческой силы  для  этого оказалось
недостаточно;  кроме того, у Маркерия оставались очень важные дела на этом
свете,  а  известно ведь,  что  судьба бережет человека до  тех пор,  пока
сохраняется необходимость в нем,  хотя,  кстати говоря,  людей,  ничего не
стоящих,  наверное,  на  земле во  все  времена тоже  насчитывается весьма
много.
     За лето,  проведенное в монастыре, Маркерий часто беседовал не только
с игуменом, но и с Кириком. Рассказал он этому хилому монаху про Светляну,
чем  вызвал  у  пресыщенного священной мудростью инока  нечто  похожее  на
зависть, потому что Кирик, тяжело вздохнув, произнес:
     - Было  и  у  меня  однажды.  Вельми влюбилась в  меня  женщина одна.
Охладил ее пыл, лишь показав свое никогда не мытое тело.
     - Утопить бы  тебя мало!  -  сердито воскликнул Маркерий.  -  Чтоб не
паскудил ты рода людского!  Смердишь,  аки пес,  и рад!  Народ наш превыше
всего ставит белую сорочку чистую, а посмотри-ка на себя! Ряса, как волчий
хвост, собрала на себя всю грязь...
     Кирик ничего в  тот день не ответил,  но тайком от всех начал мыться,
иногда стирал свои порты,  выбирая укромные днепровские заводи в  лозняке,
чтобы никто его там не видел.
     Вот так он и  стоял в  один из теплых летних дней,  забредя в  теплую
воду  заливчика,  и  стирал свои  порты.  Во  время заутрени отбил сегодня
триста поклонов перед иконой богородицы,  молясь о  спасении всех невинных
от  ордынцев и  иных  врагов  человеческих;  теперь болела у  него  спина,
поэтому Кирик  встал на  колени.  Смиренный и  слабый,  стоял на  коленях,
склонившись над  водой,  видел  отраженное в  заливе  голубое небо,  белые
облачка,  кругленькие, как кулачок. Вода была теплой, в воздухе излучалась
благодать.  Кирик словно бы  прикорнул малость,  пока намокали порты,  как
вдруг беззвучно раздвинулись лозы  у  него  за  спиной,  Кирик не  услышал
ничего,  потому что как-то словно бы оглох от благодати,  но, когда открыл
глаза,  увидел в воде не голубое небо и белое облачко на нем,  а страшного
незнакомого человека.  Человек этот, окровавленный, в изодранной одежде, в
струпьях,  страшный,  будто с  того света,  остановился и смотрел глазами,
будто неживыми,  Кирику даже жутко стало,  захотелось перекреститься, рука
сама  поднялась  для  крестного  знамения,   но  тотчас  же  и  опустилась
бессильно,  то  ли  от  осознания греховности намерения,  потому что Кирик
хотел  креститься рукой,  в  которой зажаты были  его  грязные,  давно  не
стиранные порты, и вот рука мертво упала и хлопнула намоченными портами по
воде, и водная гладь тяжело покачнулась, покатились по ней волны, и каждая
из  этих волн подхватила и  понесла с  собой то  клочок голубого неба,  то
белое облачко,  то  кустик зеленых лоз,  а  одна из них понесла с  собой и
тулово  незнакомого,  забрав  лишь  середину,  а  другая подхватила только
голову,  относя ее  дальше и  дальше от  окровавленного человека;  человек
протянул руки так,  будто хотел поймать свою голову на волне, и уже словно
бы и прикоснулся к ней кончиками пальцев,  уже словно бы и в руки взял ее,
да  не  удержал,  голова  отплывала все  дальше,  и  руки  неестественно и
болезненно вытягивались в  стремлении поймать  голову,  без  которой,  как
известно,  человек не  человек,  а  только истукан безмолвный или же  труп
бездыханный.
     Ужас охватил Кирика. Как был - без портов, мокрый, смешной и жалкий -
вскочил он,  замахал руками,  забормотал:  <Сгинь, сгинь, нечистая сила!>,
закрыл ладонями то,  что  закрывают даже монахи,  хотя ему больше хотелось
перекреститься в этот миг.
     - Это же я,  Маркерий,  -  вдруг сказала ему из воды голова, отплывая
еще  дальше  на  подвижных волнах,  нет,  это  сказал  ему  окровавленный,
изрубленный,  страшный  человек,  который  стоял  позади,  держа  в  руках
отрубленную свою голову (в  этом Кирик теперь был убежден).  -  Это же  я,
Кирик, неужели не узнал?
     Речь исходила уже и  не из головы,  не из пересохших уст,  а из всего
этого израненного человека,  это  было чудо,  но  прежде всего был  ужас и
невероятность,  и было еще что-то неизвестное и высокое, выше человеческих
сил,  и Кирик, как стоял, без портов, прикрывая грешное тело свое, упал на
берегу и надолго лишился сознания.
     Очнулся он от того,  что Маркерий хлюпал ему в лицо водой, озабоченно
всматриваясь в хилого инока.
     - Ты что? - спросил он, когда Кирик захлопал глазами. - Испугался? Не
узнал меня?
     Кирик  молчал.  Разве  он  мог  объяснить?  Он  потерял  сознание  от
пережитого потрясения в тот момент, когда вдруг сверкнуло из далеких веков
точно такое же  видение,  как и  тут,  на воде.  Точно так же отрок-воин с
отрубленной головой и даже почти с таким же именем: этот Маркерий, а тот -
Меркурий.  Происходило это  еще  во  времена императора Юлиана Отступника,
который предал  христианство и  вознамерился возобновить язычество.  Юлиан
подошел к городу Кесарии,  где был доблестный отрок христианский Меркурий,
богородица послала к  Меркурию Василия Великого,  чтобы тот передал отроку
ее  волю:  пойти на Юлиана,  победить его,  возвратиться в  Кесарию и  тут
добровольно дать свою голову на  отсечение,  чтобы стать святым мучеником.
Так  и   произошло,   и   в  веках  прославился  святой  мученик  Меркурий
Кесарийский.  Через  века  он  подал  знак  Кирику одним взмахом сотворить
нового святого - Меркурия Смоленского, хотя для этого следовало всего лишь
чуточку переиначить имя Маркерия,  который самим своим подвигом в стычке с
ордынцами уже завоевал право на святое мученичество.
     Для  ума не  глубокого такое далекое сопоставление навряд ли  было бы
возможным,  не говоря уже о  том,  что никто бы не стал терять сознание от
мысли,  пусть даже и  весьма неожиданной и очень непривычной и дерзостной.
Но ведь Кирик принадлежал к  умам необычайным,  в  этом был убежден прежде
всего он сам, поэтому так легко умел удивлять и даже поражать самого себя,
вплоть до потери сознания.
     Маркерий хотя  и  привел Кирика в  сознание,  сам  тоже  еще  не  мог
похвалиться избытком  сил,  потому  и  не  рассказал  толком,  что  с  ним
стряслось в Козельске,  но Кирику не очень и хотелось расспрашивать юношу.
Он теперь жил только своим неотступным намерением,  а  для этого он должен
был как можно скорее спрятать где-нибудь Маркерия,  и даже не спрятать,  а
запереть,  и броситься изо всех сил к игумену.  Ведя коней в поводьях, они
добрались до обители, и тут Кирик не пустил юношу в конюшню, - почему бы в
самом  деле  этот  изрубленный человек должен  был  валяться среди  тварей
бессловесных?   -   а  повел  Маркерия  в  деревянную  монастырскую  башню
неподалеку от  конюшни,  там было сухо,  уютно,  Кирик положил раненого на
деревянной скамье,  пообещал принести ему еду, и одежду, и воду, суетливо,
с  непривычной  для  него  торопливостью  вертелся  вокруг  юноши,  быстро
спустился вниз  по  скрипящей лестнице,  закрыл  тяжелую  наружную  дверь,
заперев ее  еще на  дубовый засов,  на  что Маркерий и  не обратил особого
внимания,  потому что  не  хотелось ему,  чтобы кто-нибудь заглянул сюда и
увидел его слабым и немощным.
     Однако долго довелось ждать Кириковой воды и  пищи,  так  долго,  что
Маркерий даже уснул и  проспал до  утра,  а  монаха все не было.  Маркерий
спустился вниз, подергал двери, попытался выбраться на волю - не вышло. Он
с  трудом взобрался на самую верхушку башни,  посмотрел вниз сквозь щели -
очень высоко, чтобы прыгать, да еще и в его состоянии.
     Снова ждал с нетерпением и потихоньку проклинал Кирика,  который либо
забыл о нем за своими молитвами, либо замыслил что-то недоброе.
     Кирик же тем временем сидел,  запершись с игуменом в келье. Он вбежал
к игумену, запыхавшийся и обезумевший, попросил покрепче запереться, чтобы
никто не вошел и  не подслушал,  и  только после этого начал таинственно и
многозначительно:
     - Прославить можем свою обитель, игумен.
     Игумен сидел на деревянном твердом топчане, чесал по обыкновению свое
чрево под длинной сорочкой, зевал.
     - Она и так славна.
     - Чем же? - всплеснул руками Кирик. - Разве лишь конями?
     - А хотя бы и конями? Конь - тоже божья тварь.
     - Грех такое молвить.
     - Вот уж  и  грех!  Ты вот перечел такое множество книг,  быть может,
даже больше патриарха Фотия,  а  кто тебя знает?  Только нам надоедаешь со
своими словесами -  вот и  все.  А обо мне повсюду ведомо.  По всей земле.
Потому что ни у кого таких коней не купишь, как у меня.
     - Обитель должна иметь  своего святого,  -  степенно сказал Кирик,  -
святого, игумен.
     - Где же ты его возьмешь? Святые на торжище не продаются.
     - Имею уже.
     - Где же он?
     - Тут, у нас.
     - Знаешь что, отче, - зевнул игумен, - ты, видать, съел что-нибудь не
такое или выпил, хотя и не пьешь ведь ничего, кроме чистой воды.
     - Имею святого,  -  упрямо продолжал Кирик,  - и готовую притчу о нем
тоже имею.
     - Какую же?
     Игумен  и  дальше продолжал чесать свой  живот,  и  Кирик,  чтобы  не
смотреть на такое святотатство,  закрыл глаза и  заговорил с  приглушенной
торжественностью:
     - Свершилось сие тогда,  когда злочестивый хан Батый пошел на Русскую
землю,  мучил  христиан,  сжигал  церкви и  монастыри,  проливал безвинную
кровь,  разрушал города и пленил их. Он явился со своими полчищами и встал
в тридцати поприщах от Смоленска.
     - Дальше не пошел,  потому что пришлось  сворачивать  в  Козельск,  -
хмыкнул игумен, - а ежели бы не козляне, добрался бы он и до нас, грешных.
     - К  игумену Печерского монастыря,  -  не  слушая  своего наставника,
продолжал Кирик,  -  явилась  богородица и  сказала:  <О  человече  божий,
поскорее изыди к  тому месту,  где молится у тебя угодник мой Маркерий,  и
рци ему: зовет тебя божья матерь>.
     Игумен перестал чесаться,  разинул рот,  уставился глазами в Кирика и
переспросил:
     - Это обо мне? И о нашем Маркерии?
     Но Кирик не слушал и глаз не открывал,  бормотал будто сквозь сон или
в опьянении:
     - Игумен выполнил повеление богородицы.  Богомудрый Меркурий пошел  в
обитель.
     - Богомудрый!  -  воскликнул игумен.  - А что за Меркурий? У нас ведь
Маркерий был!
     - Пошел в обитель,  -  не унимался Кирик,  - и тут увидел богородицу,
сидевшую на  золотом  престоле с  Христом  в  недрах  своих  и  окруженную
ангельским воинством.
     Игумен молчал теперь,  ибо все,  что говорил Кирик,  словно бы  и  на
самом деле  было,  и  он  был  тут  игуменом,  и  юноша Маркерий (или  там
Меркурий,  как переиначил велемудрый инок на свой книжный манер),  и  даже
икона  в  церкви монастырской в  самом  деле  такая стояла:  богородица на
золотом престоле с Христом в недрах своих,  а вокруг - ангельский чин. Что
же дальше? А дальше было вот что.
     - Меркурий с величайшим благоговением и страхом упал к  ногам  божьей
матери,  тогда она восставила его от земли и сказала:  <Чадо мой Меркурий,
избранник мой!  Посылаю тебя, иди скорее, избранник мой! Посылаю тебя, иди
скорее,  сотвори отмщение крови христианской, иди одолей злочестивого царя
Батыя и все войско его!  Потом приидет к тебе  человек  прекрасный  лицом,
отдай ему в руки все оружие твое,  и он отсечет тебе голову,  ты же возьми
ее в руку свою и иди в свой город,  там примешь кончину,  и положено будет
тело твое в моей церкви>.
     Игумен ничего не понял.
     - Как же он придет с головой в руках? - обескураженно спросил игумен.
- Что-то ты, Кирик, мудреное завел.
     - А пришел уже, - сказал монах.
     - Кто?
     - Меркурий.
     - Это ты про Маркерия нашего?
     - Был Маркерий, теперь Меркурий.
     - И что? - не поверил игумен. - Вырвался из Козельска? А кони?
     Кирик пренебрежительно улыбнулся.  Речь идет о высочайшей святыне,  а
тут о конях.
     - Меркурий горько востужил и  восплакал и  сказал так:  <О  пречистая
богородица, мать Христа, бога нашего! Как же я, окаянный, худой и немощный
раб  твой,  могу  быть  способным на  такое  дело?  Разве не  хватает тебе
небесных сил,  о владычица, победить злочестивого Батыя?> Сказав это, взял
Меркурий  у  богородицы благословение,  поклонился до  земли  и  вышел  из
церкви. Там нашел прекрасного коня...
     - Не нашел,  а я дал ему,  -  прервал игумен,  - и не одного, а сразу
восемь коней отборных и породистых, не забудь. Да и называй его Маркерием,
а то у меня в голове все мешается.
     - И поехал за город к Батыевым войскам и с помощью божьей и пречистой
богородицы начал побивать врагов и освобождать плененных. Как орел носится
по воздуху, так Меркурий скакал по коням злочестивого Батыя, а тот, увидев
победу  над  своими  войсками,  охваченный  страхом  и  ужасом,  бежал  от
Смоленска без успеха и с малой дружиной.
     - А Козельск? - спросил игумен. - Про Козельск ты забыл?
     - После  победы над  врагами,  -  излагал свою  притчу Кирик быстро и
складно,  -  предстал перед Меркурием прекрасный воин. Меркурий поклонился
ему,  отдал ему  свое  оружие,  склонил свою голову и  был  усечен.  Тогда
блаженный Меркурий взял в одну руку свою голову, а в другую - повод своего
коня и так,  безглавен, пришел в свою обитель, и все видевшие его дивились
божьему устроению.
     - Постой,  постой,  -  уже испуганно прервал монаха игумен, - было ли
все это или не было?  Потому как Маркерий в  самом деле был и в самом деле
послал я  его туда,  где появилась орда,  хотя и  не ведал о том никто.  А
теперь как?  Безглавый и живой или убиенный?  Никак в толк не возьму. Тебе
примерещилось это или приснилось?
     - Рассказывается так,  как должно быть, - поучающе промолвил Кирик. -
Когда же  Меркурий дошел до  ворот обители,  он лег здесь и  честно предал
господу свою душу, конь же его стал невидимым.
     - Восемь  коней,   -  снова  напомнил  игумен,  отчего  Кирик  только
поморщился.
     - В  скором времени туда появился игумен с крестами и иконами своими,
чтобы взять честное тело святого. Но святой не дался им в руки.
     Тогда поднялся великий плач  и  рыдания,  игумен в  великом удивлении
начал  молиться богу  и  услышал с  неба  голос:  <Кто  послал Меркурия на
подвиг, тот и похоронит его>.
     И  так  три  дня лежал непохороненный,  игумен беспрестанно молился с
братьями богу,  прося объяснить сию тайну, а потом увидел, как из церкви в
великой  светлости,  словно  бы  в  солнечной  заре,  вышла  богородица  с
архистратигами божьими Гавриилом и  Михаилом и  направляется к месту,  где
лежало тело святого,  и  берет его  в  подол и  несет в  церковь.  Там она
положила его,  где  святой и  будет  лежать вовеки,  творя  чудеса во  имя
Христа.
     - Так где же он сейчас -  в церкви или нет? И с головой он или без? И
кто он - наш Маркерий или какой-то твой Меркурий? - спросил игумен.
     - Сказано все,  - обессиленно закончил Кирик, исчерпанный невероятным
напряжением.
     - А как же Маркерий?
     - Прибыл с битвы.
     - С головой в руках или как?
     - Изрублен весь и голова словно бы отрублена, но еще живой.
     - Где же он? И кони где?
     - В веже запер его... Пока святым сделаем.
     - Как это? - не понял игумен.
     - Все случилось,  как сказ