ть с них
стыд,  и теперь улыбалась Немому с шелковой ласковостью,  словно бы ничего
между ними и не случилось. Потому что послышались шаги мужа, несшего ведро
с песком.
     Так  началось то,  что должно было продолжаться длительное время,  но
скрытое от мостищан, утаенное даже от пронырливого Шморгайлика, потому что
Немой  обладал осторожностью лесных зверей,  да  и  звери,  как  известно,
оставляют следы. Немой же был бесследным, как божий дух или нечистая сила.
     Страдала ли  от  своей измены Лепетунья?  Возмущалась ли  ее чистая и
добрая душа?  Кто его знает!  Она и сама не ведала,  что с ней происходит.
Единственное,  чего она  хотела,  к  чему стремилась каждый раз при тайных
встречах с Немым, - это оправдаться любой ценой.
     Ласки, лесть - не нужно об этом слишком. Но каждый раз она выдумывала
новую небылицу,  будто Немой мог  об  этом  услышать и  надлежащим образом
оценить.  Выдумка стала теперь ее высшей жизнью. А вниз боязно было даже и
взглянуть.
     Она снова и снова рассказывала ему про отрока-гусляра Маркерия, чтобы
показать,  что Немой не первый у  нее,  -  следовательно,  пускай не очень
кичится.  Когда же  не помогло с  Маркерием,  появилась история о  водяной
мельнице.  Неважно,  что в ее роду никто не имел водяной и вообще какой бы
то  ни было мельницы.  Но ведь мог же иметь!  Быстрое течение ночью снесло
мельницу вниз.  Вот и  все.  Была мельница,  и вдруг ее не стало.  Но ведь
могла и быть!
     И вот,  когда еще мельница была у отца,  однажды на ночь приплыл туда
на  лодке  вместе с  Гримайлой Положай.  Приплыли,  чтобы  взять муки  для
Воеводы.  А поскольку было позднее время,  они остались на ночь и просили,
чтобы она  сварила им  вареников,  потому что  еще девчонкой она научилась
хорошо готовить,  да и подавать тоже умела не хуже.  Ну, а в тот вечер бес
толкнул ее под бок, и она сварила для них не вареники, а пустое тесто, тем
самым словно бы намекая на нечто таинственно-желанное. Гримайло был стар и
болен,  до  него не дошел хитрый намек,  содержавшийся в  поступке молодой
хозяйки,  а Положай,  полный сил и очень смекалистый,  сразу понял, к чему
клонит Первуля,  и так ему понравились и эти вареники, и она, Первуля, что
и  не  поехал оттуда без нее.  В  одну ночь все это и  случилось.  Она так
упиралась тогда, но ведь Положай был таким сильным... Стало быть, любви не
было, была сила, а потом привычка да ее покладистый характер... А так ведь
муж  у  нее беспомощный,  как малое дитя.  Вот уж  Маркерий -  и  тот куда
сообразительней отца.  Хотя,  может быть, Положай и не отец ему вовсе... И
пошел - в который раз уже! - новый рассказ про гусляра-отрока, а потом еще
о  чем-то -  Немой все равно ничего не слышал и  не хотел знать,  для него
достаточно было этой шелковой женщины.
     Да и  сама Лепетунья выдумывала свои рассказы,  поддаваясь не столько
потребности,  сколько привычке. В ней издавна жило неосознанное стремление
чем-то  дополнить мир,  поставить рядом с существующими людьми еще и новых
людей,  добавить к случаям подлинным  случаи  вероятные  или  невероятные,
каждый  раз  это приносило радость,  она словно бы создавала новый мир,  в
котором жила и сама и одновременно стояла над ним,  управляла этим двойным
миром точно так же, как Воевода Мостовик мостом и Мостищем. Пока выдумываю
- живу.  Выдумка же,  если она не закована в твердые границы  разума  или,
точнее  сказать,  в надлежащие границы,  может привести к разврату мыслей,
откуда к разврату телесному - один шаг,  и еще неизвестно,  какое из  этих
прегрешений  более  страшное  и  угрожающее;  по  крайней  мере,  с первым
человечество смириться не может никогда,  в то время как на  второе  часто
закрывают  глаза,  иногда  же превращают его даже в своеобразную доблесть,
хотя и старательно скрываемую...
     Когда  же  к  словам  и  выдумкам Первули  прибавились теперь  еще  и
подлинные действия,  когда  почувствовала она  себя  соучастницей тайного,
греховного, творимого вопреки и независимо от всего, что происходило в это
время  в  Мостище,  душа  Лепетуньи  наполнилась гордостью и  одновременно
благодарностью к Немому, женщина никогда не отказывала ему в новых и новых
встречах и послушно шла, куда он звал ее - то ли в лес, то ли на пустынные
далекие пески днепровские, то ли на леваду под осокори. Над этими двумя не
существовало власти ни Воеводы,  хотя казалось, что он проникал даже в сны
мостищан,  ни Стрижака, который утверждался в Мостище все больше и больше,
прикрываясь то  Николаем-угодником,  то  и  самим богом,  что же  касается
власти бога, или дьявола, или иных сил высших и низших, то уже тут Немой и
женщина смогли бы  отбиться простой улыбкой,  потому что сами были богами,
сами творили высочайшее и уничтожались в нижайшем, чтобы возродиться снова
для восторгов высоких и, можно сказать, священных.
     Но только ли они одни были в Мостище столь независимы, столь увлечены
друг другом,  чистые даже в греховности,  от которой,  в конце концов, при
необходимости уполномоченный богом и Николаем-чудотворцем Стрижак мог дать
и отпущение, хотя Немой не ведал ни о грехах, ни об отпущениях.
     Было  еще  двое.  Тоже  совершенно  независимых,  тоже,  в  сущности,
мятежных,  но чистых-пречистых,  какими бывают только дети на этой грешной
земле.
     Быть может,  ради них  и  вся  эта  история,  потому что  речь идет в
конечном итоге и не о Мосте, и не о Мостище, и не о Воеводе, и не о Киеве,
а только об этих детях,  об их судьбе,  потому что разве же дети -  это не
судьба человеческая?
     О Немом и Лепетунье сказано было -  быть может,  слишком много - лишь
потому,  что  дети принадлежали именно им.  Лепетуньин сын и  дочь Немого,
которая до сих пор еще не имеет имени,  да и не имела бы его,  быть может,
никогда,  если бы  надеялась на  своего отца,  но  вот  появился маленький
Маркерий и с первой же встречи назвал девочку так,  как ему хотелось, ведь
не мог он обходиться без имени.  Имя же,  которое он ей дал,  продиктовано
было простым впечатлением. Девочка была светла личиком, волосами, улыбкой,
характером, потому-то и имя дал ей Маркерий соответствующее - Светляна.


     К  тому  времени,  когда  Немой впервые вывел Светляну с  воеводского
двора и  показал ее  Положаям,  девочка уже  все понимала,  все,  кажется,
знала, что нужно знать ребенку, но была безмолвной так же, как и отец.
     Маркерий заметил это первым и  был  удивлен  и  поражен.  Он  говорил
Светляне:  <Иди сюда>.  И она шла. Он давал ей какую-нибудь игрушку: <На>.
Она брала.  Он называл ее по имени - она поворачивала голову на свое имя в
тот же день. Все понимала Светляна, но сама не говорила. <Почему молчишь?>
- допытывался  Маркерий,  привыкший,  чтобы  все  делалось  без  малейшего
промедения.  Светляна  молча  улыбалась.  Она  не  умела  объяснить своего
молчания,  но и заговорить тоже не могла. Раньше у нее не было потребности
в  речи.  Отец приходил,  гладил голову,  прижимал к груди.  Всегда молча.
Никогда ничего не говорил.  Она отвечала ему тем же самым. И еще заметила:
отец всегда заменял слова действиями.  Другие же люди, которые встречались
ей, чаще всего отделывались словами там, где нужно было бы что-то сделать.
Словами заменяли поступки, а зачем? Разве от этого лучше? Поэтому, признав
преимущество отца,  не торопилась начинать разговаривать,  хотя и понимала
все, хотя и пела в ней человеческая речь еще с далеких, ушедших в безвесть
дней,  когда над ее  зыбкой  склонялось  доброе  женское  лицо  и  звучали
грустные, как сон, песни.
     Отец ее был обречен прожить всю жизнь в сплошной страшной тишине, для
Светляны тишины  не  было  с  самого  рождения.  Собственное дыхание,  тот
далекий,  словно небесный, напев женский, дуновение ветра, шелест листьев,
голос птиц в  лесу,  а над всем -  человеческая речь,  люди рождают звуки,
каждый раз новые,  каждый раз в  новых сочетаниях,  и вот возникает из них
огромная  непостижимость,  возникает целый  мир,  называемый,  очерченный,
показанный  в  мельчайшем и  в  самом  величественном,  в  затаенном  и  в
бесконечной пестроте,  в  игре,  в движении,  в спокойствии,  и мир этот -
человеческая речь!
     Светляна не могла повторять чужое.  Нескладно.  Слово за словом, звук
за звуком.  Она хотела бы сразу творить свое собственное. Подбирать слова.
Соединять их так,  как никому и в голову не пришло.  Всем,  кто старше ее.
Потому что  она  была самой маленькой.  Всегда и  всюду.  Она была намного
моложе даже Маркерия.  И получалось так,  что все превосходили ее в умении
подбирать и складывать слова. Поэтому из упрямства она продолжала молчать.
     Этого  Маркерий не  мог  понять.  Он  вырос  под  звуки  безумолчного
лепетания своей  матери  и  считал  язык  высочайшим счастьем.  Как  можно
отказаться от такого дара?
     Мальчику хотелось  как можно скорее возвратить Светляне утраченный ею
мир радостных призывов,  веселых  возгласов,  которыми  в  устах  человека
выражается  сама  жизнь.  Если  бы  Светляна  была  обыкновенной девочкой,
похожей на всех других детей,  Маркерий,  быть может, не обратил бы на нее
внимания,  по крайней мере из-за ее отчужденности, нелюдимости, не стал бы
набиваться в друзья,  потому что  их  было  у  него  сколько  угодно.  Был
соседский  Еван,  который так и выглядывал из-за плетня,  чтобы швырнуть в
тебя комом земли или же ударить лозинкой по плечам.  Была соседка с другой
стороны,  прозванная Кобылкой,  слюнявая девчонка, да еще и вреднющая, она
всегда норовила передразнивать тебя,  сгримасничать так,  что целую неделю
тебе будет сниться.  Был еще Конский Дядька,  мальчик моложе Маркерия,  но
большой мастак кататься на лошадях,  ради чего мог  украсть  коня  даже  у
стража  моста,  когда  тот  дремал  на своем посту.  Таких и всяких других
товарищей имел Маркерий для своих мальчишеских забав и затей мальчишеских,
но  бросал  их всех с легким сердцем ради Светляны,  потому что стремление
спасти своего ближнего,  сделать его похожим на себя во всем  присуще  нам
уже  с  малых  лет,  и  чем  скорее  подвернется такой случай,  тем больше
вероятностей, что пойдет потом человек путями праведными и высокими.
     Но ни холодного расчета,  ни прозрений в  будущее не было в поведении
Маркерия.  Видимо,  придется  признать,  что  первоначально  была  обычная
благосклонность к  девочке,  за  что  Светляна,  возможно,  платила тем же
самым. Взаимное расположение как бы уединяло их, двое детей были оставлены
окружающим миром  наедине с  их  увлечениями и  хлопотами,  -  собственно,
Светляна,  кажется,  и не имела слишком много хлопот, все выпадало на долю
Маркерия,  он первым почувствовал неудобство от безмолвности Светляны, ему
надлежало найти пути,  по которым он должен вывести девочку к  языку,  как
оказалось,  не легкое это было дело,  но и отрок был не из малодушных и не
собирался отступать при первых неудачах.
     Точно так же он когда-то учился ездить на конях. Не мог удержаться на
круглой конской спине,  сползал набок, падал иногда прямо на землю, больно
ударяясь о твердый грунт, умная скотина всегда осторожно поднимала копыта,
чтобы  не  задеть малыша.  Конский Дядька,  выступавший учителем Маркерия,
умирал со  смеху,  но  ни  смех товарища,  ни собственная неуклюжесть,  ни
полное изнеможение после множества неудачных попыток удержаться на конской
спине не  могли повлиять на  упрямство паренька,  он решил во что бы то ни
стало научиться ездить за один день и научился!
     Но там был только он один,  все зависело от его собственных усилий, а
тут  он  столкнулся  с   чужой  волей,   капризной,   загадочной,   иногда
возмутительно непоследовательной.
     Он делал для Светляны свистульки из вербной коры,  пищалки из широких
листьев травы,  дудки  из  старого камыша,  из  молодых плетей  тыквы,  из
стрелок,  делал даже сопелки из  калины,  девочка забавлялась то  тем,  то
другим,  легко  и  охотно извлекала из  них  звуки  (вербовые,  камышовые,
калиновые), но разве ветер не насвистывает точно так же, а то еще сильнее?
     Он пытался рассмешить девочку.  Иногда и жестоким смехом.  Привязывал
собаке к хвосту вывалянный в гречишной золе надутый свиной пузырь,  бросив
в  него  несколько  горошин,  чтобы  тарахтело  и  гремело  за  хвостом  у
перепуганного  пса.  Собака  отчаянно  металась  в  стремлении  удрать  от
громыхающей погони,  но  чем  сильней она  бежала,  тем  громче  тарахтело
позади, будто там собрались все собачьи смерти воедино. Маркерий заливался
смехом при виде такого зрелища, а Светляна только молча кривилась в скупой
улыбке,  сквозь  которую  довольно  отчетливо  проглядывало осуждение этой
затеи Маркерия.
     Тогда он захотел вызвать восторг своей преданностью.
     - Хочешь? - допытывался он. - Я сделаю для тебя все, что захочешь!
     Светляна молчала.
     - Ну чего ты хочешь? - не унимался мальчик.
     Светляна смотрела на него своими серыми пронзительными глазами, но не
произносила ни слова, ни звука.
     - Яблок нарву тебе у самого Мытника! - выпячивал грудь Маркерий.
     Яблок было полно и  у Положаев,  но ведь это же доступно,  стоит лишь
протянуть руку -  и  уже есть.  А у Мытника нужно перелезать через высокие
заборы,  успеть увернуться от острых собачьих зубов, потому что там бегают
злые,  как волки,  псы.  У Мытника яблоки добываются горько, зато они куда
вкуснее своих собственных!  Правда, можно было бы просто пойти и попросить
запретных плодов у  тетки Первославы,  но  толстая тетка непременно станет
упрекать в  том,  что ты голодранец и  сорвиголова,  кроме того,  прошеное
яблоко -  уже  не  яблоко,  а  вроде бы  черствая краюха,  которую дают  в
милостыню нищему.
     Маркерий не хотел быть попрошайкой -  он хотел раздобыть для Светляны
яблок из сада Мытника!  Пробирался через забор,  проскакивал мимо кладовки
Мытника,  где хранилось бесчисленное множество всякого добра, взбирался на
самую высокую яблоню так,  чтобы его видели,  набивал полную пазуху яблок,
потом бежал к  Светляне с краденым подарком,  часто сопровождаемый гневным
криком тетки Первославы,  а  то  и  самого Мытника и  каждый раз  отчаянно
спасаясь от острых собачьих зубов, избегнуть которых - плачь или смейся! -
не удавалось никогда.
     И хотя бы слово благодарности от упрямой молчальницы.
     Девочка,  прозванная Кобылкой,  случайно узнав  о  заботах  Маркерия,
презрительно надула губы и сказала:
     - Подумаешь,  не хочет говорить!  А ты ей сунь живую жабу за пазуху -
сразу закричит!
     Совет Евана был еще проще.
     - Подкрасться да стукнуть по спине кулачищем,  - заявил он хвастливо,
- завизжит, как поросенок!
     Конский Дядька  верил  только в  коней.  Посадить упрямую девчонку на
коня - от одной только высоты заговорит, потому как если не испугается, то
заахает от восторга!
     Но Маркерию не по душе были такие грубые,  даже жестокие действия. Он
повел Светляну в плавни к своему дяде пастуху Шьо.
     - Шьо?  -  не поверил тот.  -  Не хочет говорить!  Да у меня и камень
крикнет!
     Шьо посадил Светляну на корову,  погнал скотину через кочки, трясину,
ошалевшая корова  влетела  в  топь,  норовила сбросить девчонку,  Светляна
подпрыгивала у коровы на спине,  каким-то чудом не упала в топком месте, а
на твердом не удержалась,  больно ударилась о землю,  полными слез глазами
укоризненно смотрела на  Шьо и  Маркерия,  которые подбежали,  не на шутку
испугавшись, и безмолвно упрекала: <Зачем вы мучите меня?>
     Зимой  Маркерий лепил из  коровьего навоза большое гнездо,  несколько
дней  обливал  его  водой,  получилась добротная ледянка  для  воеводского
пригорка,  тогда он  вызывал Светляну,  приглашал ее кататься,  она охотно
соглашалась,  они  вместе  усаживались в  ледяное  гнездо  и  с  грохотом,
подпрыгивая,  мчались вниз, подымая снежные смерчи, все быстрее и быстрее;
их  крутило и  вертело,  бросало туда и  сюда,  потом на каком-то перепаде
ледянка,   подпрыгнув  слишком  высоко,   опрокидывалась,  дети  врезались
головами   в   снег,   Маркерий   барахтался,   визжал   нарочито  громко,
по-поросячьи,  чтобы приохотить к крику и девочку, но она молча выбиралась
из сугроба,  помогала сделать то же самое и товарищу,  отряхивалась,  сняв
рукавицу,  поправляла прядку  светлых волос,  выбившихся из-под  шапчонки.
Делала все это молча,  не проронив ни звука. Она ни разу не вскрикнула, не
ахнула!
     Была ли  преднамеренность в  этих затеях Маркерия,  в  самом ли  деле
пытался он добиться того,  чтобы из уст Светляны прозвучало наконец первое
слово?  Трудно сказать.  Если поначалу хлопец, может быть, и не имел таких
намерений,  то с  течением времени мог бы и взяться по-настоящему,  потому
что недостижимое - всегда наиболее желанное.
     В конце концов Маркерий достиг желанного успеха, достиг, уже и сам не
надеясь,  да и заслуга,  собственно, принадлежала не ему, хотя Маркерий не
ведал об этом.  Получилось так,  что желания обоих детей наконец совпали и
отчаяние их тоже совпало.  Трудно сказать,  что именно вызвало у  Светляны
желание заговорить,  отчаяние же ее возникло по той причине,  что, вопреки
своему желанию,  девочка никак не  могла даже теперь отважиться на  первое
слово!
     Отчаяние Маркерия,  разумеется,  возникло по совершенно иной причине.
Он считал,  что Светляна не хочет говорить просто из упрямства,  присущего
женщинам с момента рождения, и, исчерпав все известные ему средства, уже и
не надеялся, что ему удастся сломить Светлянино молчание.
     Если бы ему сказали,  что помощи следует ждать от Стрижака,  Маркерий
расхохотался бы.  Стрижак был смешон, быть может, даже противен Маркерию и
многим другим. Люди в Мостище привыкли, что каждый что-то должен делать, у
каждого свой долг, даже у самого Воеводы огромное количество обязанностей,
даже у Воеводихи, о которой у нас еще будет идти речь, - хотя внешне могло
показаться,  будто она изнывает от тоски и безделья, но на самом деле всем
было  известно,  что  она  с  утра  до  вечера  меняет наряды,  перебирает
заморские ткани,  переставляет с  места  на  место  золотую  и  серебряную
посуду,  любуется  драгоценными украшениями,  преподносимыми ей Мостовиком
постоянно и неутомимо,  в стремлении заменить мертвой игрой  самоцветов  и
бриллиантов естественную мужскую силу, которой он был лишен.
     А Стрижак? Для него поставили новый дом, теплый и светлый, настрогали
лавок, накрыли их медвежьими и волчьими шкурами, поставили стол с посудой,
во  дворе,  где не было ни травинки,  ни былинки,  выросли высокие штабеля
дров:  березовых -  на растопку, сосновых - для живого духу, дубовых - для
жару,   у  купцов  Воевода  за  бешеную  цену  приобрел  большую  книгу  о
Николае-чудотворце в  личное пользование Стрижака,  дал  ему  Мостовик для
лучшего украшения нового жилища икону Николая-угодника в серебряном окладе
- и  все  для полнейшего безделия и  баклушничанья этого странного,  может
быть, даже и подозрительного пришельца, ибо разве не подозрителен человек,
который только ест,  пьет, спит да читает огромную книгу, многозначительно
поднимая палец и напуская при этом на свою разбойничью рожу глубокомыслие,
и благость?
     Церковь Воевода до поры до времени не ставил, потому что никак не мог
допроситься у  киевских  владык  посвящения  Стрижака  в  сан  священника,
проводить  же   службу  без  посвящения  неподалеку  от   Киева,   с   его
митрополитом, епископом, игуменами, с его соборами, монастырями, церквами,
не решался даже такой человек, как Стрижак.
     Зато  одеяние он  сшил  для  себя более пышное,  чем  у  священников.
Затканное настоящим золотом,  безмерно широкое,  не  похожее ни  на  какую
человеческую одежду,  -  целое  сооружение из  дорогих  тканей,  странное,
сложное,  многоступенчатое, многослойное, будто гигантская золоченая чешуя
была  на  Стрижаке или  несколько шатров,  один  в  одном,  наброшенных на
костлявую фигуру Воеводина прислужника,  шатров не  простых,  а  из  самых
дорогих тканей,