равляясь дальше,  проходя мимо Мытника и  не
проявляя  намерения платить за переход,  ибо мост принадлежал и ему - хотя
бы какой-то частицей, раз его деды и отцы вкладывали в него свою жизнь.
     - Взять его! - равнодушно велел Мытник, и двое охранников метнулись к
Маркерию,  но он не стал их ждать,  отскочил к своему краю моста, взмахнул
длинным топором, закричал:
     - Не подходите - изрублю!
     Мостищане встали  перед  разъяренным незнакомцем,  а  Мытник захлопал
глазами;  похоже, и его осенило нечто похожее на догадку, он даже было рот
раскрыл,  чтобы спросить неизвестно у кого:  <Не Маркерий ли это?> - но не
спросил,  а  парень тем временем проскочил мимо охранников -  и уже его не
было,  уже  он  исчез  за  полукругом костров,  которые разожгли те,  кого
остановили перед мостом до наступления утра.
     Ему еще надлежало проскочить мимо сторожевой башни, где теперь днем и
ночью тоже стояли охранники,  в  Мостище поперек улиц на  ночь протягивали
железные цепи,  чтобы остановить всадников Батыя,  если  бы  они  внезапно
налетели в  темноте,  -  эти  цепи  для  непосвященного тоже  представляли
немалую преграду.  Он  должен был  бы  остерегаться погони с  моста в  том
случае,  если бы  его узнали там,  но  он упрямо пошел сразу к  отцовскому
дому,  тут кончалась вся его независимость,  он снова становился маленьким
мальчиком, все забывалось, все отступило в небытие, он бежал через леваду,
мимо  высоких осокорей,  окутанных мягким туманом и  оттого казавшихся еще
более высокими, ему уже слышался журчащий мамин голос и неторопливый голос
отца,  он торопился к своему подворью и,  когда наскочил на запустенье, не
поверил глазам своим,  долго метался в темноте в разные стороны,  но всюду
было  одно  и  то  же:   пустота,  давнишнее  пожарище,  высокие  бурьяны,
запустение.
     Поросло травой. Нет ничего. Припорошилось пеплом.
     Он упал  лицом  в эти бурьяны,  в эту траву и долго лежал безмолвный,
неподвижный,  оцепеневший.  Лежал,  а самому казалось,  будто черная дикая
сила бросает его в разные стороны,  раздирает на части его тело, разрывает
сердце.  Упади на восток лицом,  на запад спиной,  разлетись на все четыре
стороны, посыпь следы свои пеплом из семи печей и беги в чистое поле.
     Так он лежал,  а потом встал и побрел в темноту.  Куда?  В дикую пущу
или в  чистое поле?  Иду я  в чистом поле,  а навстречу бегут семь духов с
полудухами, да все черные, все злые, все нелюдимые.
     Какое ему до этого дело?
     Убереги меня  от  злых  духов,  от  светло-русых  и  беловолосых,  от
чернявых и пустоволосых.
     Он не боялся никого.
     Пошел  -   страшно  даже  подумать!  -  прямо  к  воеводскому  холму,
приблизился в темноте к высоким, наглухо закрытым воротам, начал стучать в
них своим топором, выкрикивая при этом:
     - Эй, вы, отворяйте!
     Но не такие были теперь времена,  чтобы перед каждым, да еще и ночью,
открывались ворота или чтобы стража вступала в  переговоры с  кем бы то ни
было.  С той стороны никто не откликался,  только после того, как Маркерий
осточертел  им   со  своими  стуками-криками,   оттуда  кто-то  равнодушно
предостерег:
     - А не кричи, ежели не хочешь стрелу в горло получить!
     Тут Маркерий наконец опомнился,  он даже губу прикусил от собственной
дурости,  потому что  разве  он  возвратился сюда  ради  того,  чтобы  его
схватили в первую же ночь?
     И  он  снова пошел на  печальное пепелище.  Хотел сразу увидеть всех:
маму,  отца,  Светляну,  - а должен был довольствоваться лишь пожарищем да
густым бурьяном?  Он  долго бродил вокруг бывшего отцовского подворья,  не
теряя еще  надежды найти здесь самых дорогих ему  людей,  но  была  только
боль, тупая, безграничная, невыносимая.
     Теперь нужно  сказать,  почему Маркерий выбрал именно это  время  для
возвращения в Мостище.  Откладывать больше не мог, потому что приближались
монголо-татары.  Тогда почему же мешкал так долго? Быть может, потому, что
дорога домой всегда далека?  А  еще:  жизнь научила его  быть  осторожным,
начиная от  случая в  плавнях со  Стрижаком и  Немым,  затем потопленный в
крови  Козельск,  а  далее дьявольские намерения Кирика,  -  уже  и  этого
достаточно было для чуткой молодой души, чтобы перед решительным поступком
старательно собрать силы и звать на помощь всю осторожность,  какая только
может быть на свете.
     Хотя,  если судить по поведению Маркерия на мосту, об осторожности он
заботился мало.  Точно так же,  как здесь,  в Мостище, бросившись сразу на
отцовский двор,  а там -  совершенно бессмысленно -  пытаясь прорваться на
воеводский двор.
     По  этим  его  безрассудным,  в  сущности,  чуть ли  не  сумасбродным
поступкам можно  было  бы  судить и  о  намерениях Маркерия.  Он  прибыл в
Мостище,  опасаясь, чтобы ордынцы не опередили его, хотел, видимо, забрать
с собой отца и мать, хотел позвать и маленькую Светляну, которая - разумом
это мог постичь -  за эти годы,  ясное дело,  должна была бы вырасти точно
так  же,  как  и  он,  но  для  него  оставалась все  такой  же  маленькой
светловолосой девочкой,  которую он  спасал когда-то  от  безмолвности,  а
теперь должен бы спасти от самого ужасного, потому что нет ничего страшнее
смерти маленьких детей.
     Это  намерение Маркерия открылось тогда,  когда он  неистово стучал в
ворота воеводского двора.  Когда же его привел в чувство насмешливый окрик
из-за  ворот,  он  насупленно пошел с  воеводского холма и  долго слонялся
вокруг пепелища отцовского подворья,  быть может и  проклиная в  душе свою
неосмотрительность,  но  не  жалел ни  капельки,  что променял свою хищную
независимость на новую мостищанскую неволю,  ибо хотя и была эта неволя на
этот раз еще тягостнее и печальнее,  чем первая, зато хорошо ведал, как из
нее вырваться, главное же - имел для этого силу и умение.
     В холодном предрассветном тумане пробрался  Маркерий  в  домик  своей
тетки  Первицы  и застучал в дверь не очень громко,  но все же так,  чтобы
проснулись спящие.  Времена были не для сладких снов, люди спали сторожко,
стук Маркерия сразу был услышан, и тетка подбежала к двери, спросила:
     - Кто?
     - Маркерий, - последовал ответ.
     - Маркерий? Бог мой! Ты жив?
     - Как видите!
     Дверь открылась,  и  Маркерий очутился в  объятиях тетки,  тетка была
мягкая, теплая, от нее пахло сушеными травами душистыми, своей беспомощной
растерянностью она напоминала парню его мать.
     - Бог мой,  -  бормотала тетка Первица,  - Маркерий... живой... Да ты
уже колешься... Бороду и усы имеешь...
     - Да  шьо  ты там держишь хлопца в дверях!  - послышался из боковушки
голос пастуха. - У меня ноги замерзли от сквозняка.
     Только после  этого  тетка опомнилась,  быстро закрыла дверь,  повела
Маркерия в  темноту,  где было сухо,  тепло,  еще больше пахло травами,  в
которых так здорово разбирался пастух,  собирая их в  течение всего лета и
принося сюда, чтобы потом, когда пойдут снега, вспоминать плавни, и теплый
ветер, и солнце, и тихие поляны в пущах, где он пас свое стадо.
     - Ты, сынок? - из темноты спрашивал дядька Шьо.
     - Я,  -  ответил Маркерий хрипло,  что-то  застряло у  него в  горле,
словно бы даже слезы, что ли, а слез он стыдился всю жизнь, нынче же они и
вовсе были неуместными.
     - Как же ты?
     - А наши где? - спросил Маркерий. - Отец, мать, что с ними?
     - Да шьо!  -  вздохнул пастух.  - Разве не знаешь Воеводы. Мы уже и о
тебе... Хоть жив, вишь...
     - Может, свет зажечь? - засуетилась тетка Первица.
     - Сиди, - велел Шьо, - шьо там тебе освещать...
     И именно тогда кто-то тихо стукнул в дверь.
     - Ну, - тихо ругнулся пастух, - увидели!
     В дверь постучали снова. Тихо, но настойчиво.
     - Шьо там? - крикнул с напускным гневом пастух.
     - Откройте,  ради бога,  -  донеслось со двора.  -  Первица,  сестра,
отвори!.. О бо... Первослава тут... Сестра твоя... О бо...
     - Шьо!  -  вздрогнул пастух.  -  Первица,  у  тебя  еще  сестра есть?
Какая-то Первослава? Бога вспоминает?
     За  насмешливым тоном  он,  видно,  хотел скрыть свою  растерянность.
Потому что  Первослава могла привести Воеводиных людей...  Или же  если не
она привела,  ее привели? Может, выслеживали Маркерия, покуда не закрылась
за ним дверь?
     - Сынок,  -  зашептал пастух, обращаясь к Маркерию, - давай - наверх.
Раздвинешь снопики  камыша,  проберешься сквозь  солому  и  прыгай  с  той
стороны, а там - в пущу.
     - Да у  меня топор есть,  -  беззаботно промолвил Маркерий,  -  вы не
бойтесь.
     Первица тем временем пошла к двери, начала расспрашивать сестру, есть
ли кто-нибудь с нею.
     - Одна я,  одна, - горячо заверила ее Первослава, - открывай, сестра,
скорее! О бо...
     - А ну отвори,  -  велел пастух, который тоже прислушался к тому, что
там во дворе, но ничего подозрительного не услышал.
     Грузная Первослава тяжело вкатилась в  боковушку и,  как ни темно там
было, сразу же заметила Маркерия, всплеснула руками:
     - Да неужели Марке...
     Голос ее  прерывался от  торопливости,  она никак не  могла перевести
дыхание и от этого искажала слова.
     - Ну он, ну так шьо? - сказал пастух.
     - О  горе мое!  Мытник всю ночь не  спал,  думал,  не  Маркерия ли он
пропустил через мост.  А затем встал, надел порты, да и говорит: <Маркерий
это был>. И пошел к Воеводе, чтобы сказать. А я - сюда. Род ведь наш. Горе
мое, нужно беречь род. Потому как погибнет все. Все погибнем. О боже!
     - И  так от орды погибнем,  -  мрачно произнес Маркерий,  а пастух не
удержался, чтобы не кольнуть Первославу:
     - Шьо?  Род  вспомнила?  А  не  поздно ли?  Променяла ты  свой род на
воеводские харчи жирные? Сестру променяла.
     - Помолчи! - сурово прервала его жена. - Нужно что-нибудь с Маркерием
вот, а ты... Спрятаться тебе нужно, Маркерий.
     - Не буду прятаться,  - сердито промолвил юноша. - Не для того я сюда
добирался.
     - Мытник скажет Воеводе,  -  растерянно зашептала Первослава. Она все
еще не могла отдышаться,  с трудом выталкивала из себя слова.  - Придут...
прибегут... сюда... потому как некуда больше... где же и искать...
     - Не  буду  прятаться!  -  упрямо повторил Маркерий.  -  Разве лишь в
плавни, с вашим стадом, дядька.
     - Шьо, стадо? - засмеялся в темноте пастух. - Да зарезали всю скотину
и посолили мясо и сложили в бочках в погребах воеводских.  Нет ничего. Все
теперь землю роем.  Валы насыпаем.  От Батыя.  А  завтра уже на том берегу
рыть будем. От Киева, что ли.
     - Не помогут валы, - хмуро сказал Маркерий, - для того и пришел сюда,
чтобы сказать: видел уже Батыево войско.
     - Придут и найдут тебя, - твердила свое Первослава.
     - Да шьо там найдут,  ежели он удерет!  - беззаботно произнес пастух,
но Маркерий снова топнул ногой, воскликнул:
     - Не буду бежать!
     - Шьо,  топор свой покажешь кому-то?  -  засмеялся пастух.  -  Да тут
видели всякое,  не удивишь нашего Мостовика.  Мне-то шьо,  а тебя,  сынок,
жаль.  Нужно спрятаться, иначе перевернут вверх дном все Мостище, а найдут
тебя.  Воевода и  про Батыя забудет,  он  такой.  Да  и  мы не лыком шиты.
Спрячем тебя...
     - Не буду прятаться!
     - Шьо там не будешь! Как святой - будешь! Вот Первослава, тетка твоя,
поведет тебя с собой,  да и спрячет в кладовке у Мытника.  Сам нечистый не
найдет!
     - В кладовке? - испугалась Первослава. - Как это можно?
     - Все  едино переворотят повсюду.  А  в  кладовку к  Мытнику никто не
заглянет. Вот там и спрячь Маркерия.
     - Не пойду! - сказал Маркерий. - Чтоб меня запирали? Да никогда!
     - А тетка и не запрет,  она там устроит тебя так,  чтобы не запирать.
Ей ведь род дорог? Дорог, шьо?
     - Напугали  вы  меня,  -  попыталась засмеяться Первослава,  -  такие
шутки...
     - А какие шутки?  -  удивился пастух.  - Сказано тебе - ты и делай. А
ты, сынок, ежели что - пускай свой топор в дело. Обучен же?
     Маркерий молча махнул в темноте топором, аж засвистело.
     - Не знаю про Светляну... Где она?
     - Готовили за Стрижака отдать,  -  сказала Первослава,  -  да ордынцы
помешали...  Воевода  куда-то  послал  Стрижака вместе  с  Шморгайликом...
Давненько уж, как послал... И нет до сих пор... Говорят, к Батыю.
     - Светляна где?! - нетерпеливо спросил Маркерий.
     - Там она. Не выпускают ее со двора.
     - Надобно, чтобы выбралась. Хочу видеть ее.
     - Да шьо там Светляна!  Ты иди, - подтолкнул его в спину Шьо. - Ежели
человеку нужно спрятаться, стало быть, нужно!
     Тут начинается то,  что уже было когда-то  в  Мостище,  заканчивается
точно  так  же:  искали  -  и  не  нашли.  Правда,  на  этот  раз  Воевода
предусмотрительно не известил свою жену о появлении Маркерия,  а поскольку
без Шморгайлика слухи по  Мостищу не  разносились без надобности,  то мало
кто и ведал о том, о чем ведать надлежало одному лишь Мостовику.
     До конца своей первой в  Мостище ночи Маркерий вынужден был просидеть
в кладовой Мытника, заставленной бочками, завешанной мехами, прислушиваясь
к  перекличке сторожей да  перестукиванию деревянных колотушек.  Наверное,
рыскали повсюду, переворачивали все в Мостище, чтобы найти его, давнишнего
беглеца,  единственного из  покорных мостищан,  который  отважился бросить
вызов всемогущему Воеводе.
     Маркерий  так  и  уснул  под  шум  колотушек да  выкрики  сторожей  и
проснулся лишь днем, когда тетка Первослава принесла ему перекусить.
     - Мытник где? - спросил Маркерий.
     - На мосту.
     - Светляне передали?
     - Не была еще там. На трапезе увижу.
     - Завтра буду ждать ее на дубовой дороге в пуще.
     - Выйдешь отсюда?
     - Не сидеть же тут, пока чужинцы прискочут! Колотушку мне достаньте.
     - Колотушку? Зачем?
     - Принесите. Уж больно хорошо стучит.
     - Не намерен ли стучать здесь,  в кладовке? - удивленно посмотрела на
него маленькими глазами тетка.  -  Тише воды, ниже травы сидеть тут нужно,
иначе...
     - Ничего,  ничего,  -  засмеялся Маркерий,  -  не  бойтесь,  тетя.  А
колотушку принесите. У Мытника ж, наверное, все есть.
     - Да есть,  -  вяло согласилась Первослава, в которой страх боролся с
преданностью своему роду,  быть может и  с запозданием.  -  Только ты сиди
тихонько...
     Он  не привык к  тихому сидению.  Пока Мытники где-то трапезничали на
воеводском дворе,  Маркерий  без  особого  труда  прорубил  своим  топором
отверстие в полу,  лег над этой дыркой, начал всматриваться вниз. Кладовая
стояла на  нескольких серых круглых камнях,  под нею свободно гулял ветер,
там  царила  вечная тень,  в  которой росла  удивительная трава,  хрупкая,
несчастная,  не зеленая,  как всюду,  а  какая-то словно бы даже белая,  -
трава  печали,  трава неволи.  Маркерий долго всматривался в  эти  бледные
росточки,  даже под водою никогда не  видел столь жалких растений,  потому
что и для водорослей в воде была своя воля,  а здесь для этой бывшей травы
существовала только подавленность,  -  и  вот проросло здесь нечто такое -
словно  боль,  словно  стон,  будто  страдание земное.  А  разве  человек,
брошенный в  неволю,  страдает меньше и  разве не  становится он  такой же
бледной травой страдания и муки?
     Маркерий закрыл глаза,  полежал так,  чтобы прогнать страшное видение
белой  травы,  потом  вскочил,  начал бегать по  кладовке между бочонками,
полными мехов,  взятых Мытником на мосту, ненавидел здесь все, руки у него
так и чесались схватить топор,  вышвырнуть из бочек связки мехов, изрубить
их  нещадно,  Маркерию захотелось выскочить из  кладовки,  разжечь огонь и
пустить по ветру и кладовку эту, и все подворье Мытника, и все вокруг.
     Каждый сидит и ждет несчастья, как вол обуха. Он изнывает в кладовке,
покуда прибегут воеводские холуи и  выкурят его отсюда,  мостищане сидят у
моста,  покуда доберутся сюда монголо-татары и  уничтожат все  живое.  Как
трава под  кладовкой.  Но  ведь у  травы нет ног,  она прикована навечно к
одному и  тому же месту,  а  для человека земля вон как велика,  он должен
охватывать ее всю,  а  не приневоливать себя,  будучи привязанным навеки к
определенному Воеводой долгу.  С малых лет всех мостищан Воевода приучивал
к  обязанностям на  мосту,  он истреблял все,  что могли любить мостищане,
оставляя для них только мост - и для труда, и для любви, и для всей жизни.
Но  разве  же  не  высочайший их  долг  теперь уничтожить мост,  чтобы  не
достался он  кровожадному врагу?  Маркерию вспомнились его же  собственные
слова про мост,  которые он  бросил мимоходом Мытнику:  <Пора бы уже сжечь
его!> Эти слова сказал не кто-нибудь, а он, Маркерий, сказал Мытнику в тот
вечер,  когда  пробирался сюда  в  надежде застать мать,  отца,  Светляну,
сказал  тогда   не   задумываясь,   просто  чтобы   подразнить  ожиревшего
прислужника воеводского,  а  теперь они  прозвучали будто  его  высочайшее
назначение,  глядя на  бледную траву,  понял он,  какая сила  вела  его  в
Мостище,  хотя и  скрытая до  поры до времени;  вся его душа взбунтовалась
вмиг,  он твердо верил, что никогда не станет болезненной травой умирания,
ни он,  ни мостищане не могут ею стать,  а  ежели так,  то и не сидеть ему
больше в этой кладовке, трусливо прячась от врагов!
     Нельзя  допускать такого положения,  когда  все  успехи присваиваются
Воеводой,  а  ошибки,  недосмотры,  беда  и  угрозы выпадают лишь на  долю
подчиненных.  Если же  восторжествует такое,  то пропащими следует считать
людей,  которые позволили поневолить себя  до  такой степени.  Быть может,
Маркерию суждено быть первым непокорным среди мостищан.  А  ежели так,  то
нужно действовать!
     Он  почти  вырвал из  рук  у  тетки  Первославы деревянную колотушку,
которую она  принесла ему  перед  заходом солнца,  хотел  сразу же  бежать
куда-то,  тетка с трудом уговорила его,  умолила быть осторожным, выдумав,
якобы  призывала его  к  этому  Светляна,  пообещавшая завтра  вырваться с
воеводского двора.  Маркерий слушал и  не слушал,  почти вытолкал тетку из
кладовки,  потому что видел в  ней уже не помощника,  а  только помеху для
задуманного,   нетерпеливо  выжидал,  пока  стемнеет,  тогда  выскочил  из
кладовки и уже больше туда не возвратился.
     Маркерий пошел по Мостищу, в правой руке зажимая свой острый топор, а
в  левой  держа колотушку,  которой он  бодро выстукивал,  перекликаясь со
стражей воеводской;  когда кричали где-нибудь,  нет ли  чужих,  он  весело
отвечал: <А нет!> Так дошел он до дома Еванова отца и вызвал к себе Евана.
     - Чего тебе?  - сердито сказал Еван, выбегая из дому в одной сорочке.
- Я вчера ночью стоял на мосту. Сегодня не мой черед.
     - Подойди ближе, - сказал Маркерий.
     - Ты  кто  такой?   -  испуганно  попятился  Еван,  ощущая  в  голосе
незнакомого что-то знакомое, кажется вчерашнее. - Ты кто?
     - Не пугайся. Маркерий. Узнал?
     - Маркерий? Сгинь! Исчезни! А то...
     - А  то  ударишь  меня  в  спину?   -  засмеялся  Маркерий.  -  Еван,
послушай-ка меня...
     Он взял своего товарища за локоть,  повел дальше от дома, и у того не
было силы вырваться, он покорно пошел за Маркерием.
     - Или нет, - вдруг остановился Маркерий. - Пойди сначала оденься. Так
не годится...
     И снова  не  решился  Еван  возражать  -  такая  сила  была  в голосе
Маркерия,  а еще стояло за ним что-то непостижимое.  Какая-то уверенность.
Мостищане  же  все  эти  дни  жили  сплошь в тревоге,  поэтому уверенность
действовала сильнее всего.
     Дальше они  пошли вдвоем.  Колотушка в  руках у  Маркерия была как бы
подтверждением власти над сонным Мостищем,  сила тоже была теперь за ними,
потому что двое - это уже сила.
     Вызвали они из дому и Конского Дядьку,  а потом -  пастуха Шьо, а тот
позвал двух своих подпасков,  а там еще присоединился к ним дед Ионя,  тот
готов был позвать и  свою бабу,  которой надоело чистить рыбу для Воеводы,
но пастух,  пугливо оглядываясь по сторонам, не слышит ли Первица, заявил,
что  не  бабского  ума  дело,  з