е,  а установление их подлинности.
Особенно же  пристально-беспощадным был  Ямям  в  отношении послов от  тех
народов,  против которых Батый шел войной.  Этих людей он  по велению хана
сажал под охрану в  отдельный шатер и  три дня и  три ночи не  давал им ни
есть, ни опорожняться, чтобы они сказали правду.
     Так поступили и  со Стрижаком и Шморгайликом.  У них отобрали коней и
все,  что  они имели,  их  бросили в  шатер из  дырявых конских шкур,  два
монгола в  шатре и  два снаружи должны были следить за  ними,  а  сам Ямям
через  точно  установленные промежутки  времени  приходил  сразу  с  двумя
толмачами -  русичем-бродником и монголом -  в шатер и повторял без устали
одно и то же: <Зачем приехали к Бату-хану?>
     Стрижак сначала огрызался коротко, потом, когда начал донимать голод,
в  особенности  же,  когда  пересохло  у  него  в  горле,  изложил о своем
назначении подробнее,  далее он уже ревел навстречу Ямяму,  не ожидая  его
вопроса,  что привез их высочайшему хану вещь,  которая и не снилась здесь
никому,  называется же эта вещь,  или сооружение,  или подарок  высокий  -
мост,  ведет этот мост прямо в золотой Киев. Но Ямяма не поражали ни слова
Стрижака,  ни его  выкрики,  ни  его  нетерпение,  ни  его  исчерпанность,
сказавшаяся  уже на второй день,  а на третий посол уже только хрипел так,
будто вот-вот должен был отдать богу душу,  а  его  слуга,  обладая  телом
никчемным, уже и вовсе не подавал признаков жизни. Но что поделаешь, когда
суровая служба требует доводить испытание до конца?  Да и не умирают  люди
за  три  дня,  разве  лишь  попадаются  среди  послов  слишком уж старые и
немощные или же происходит все в пустыне где-нибудь в дикую жару.  Тут  же
Ямям  имел дело с людьми внешне здоровыми,  земля была так богата,  что на
ней и умирать грех,  жара уже давно закончилась,  ночи  были  холодные,  в
такие  ночи  от  жажды  тоже  не  погибнешь,  если  ты  человек настоящий.
Потому-то и утром третьего дня и под вечер Ямям спокойно приходил в  шатер
к  плененным  там послам из-под Киева и упрямо повторял все то же:  <Зачем
приехали к Бату-хану?>
     У  Стрижака теперь уже не  было ни силы,  ни охоты на объяснение,  он
хрипел прямо в постылую харю своего мучителя слово <мост> и отворачивался.
А  Шморгайлик лежал трупом,  не  мог даже скулить,  считал,  что тут им  и
конец.
     Но Ямям все-таки был доволен.  Три дня прошло, послы повторяли одно и
то же,  оба толмача были дружны в своих словах, - стало быть, теперь можно
было поверить в  истинность послов и в искренность намерений чужестранцев,
а раз так, то и передать их Елдегаю, начальнику батыевой ставки.
     Стрижаку и  Шморгайлику принесли на деревянной мисочке немного сырого
пшена и по чашечке какого-то пойла, называемого комыз, - кисляк не кисляк,
пиво не пиво,  но глотку смачивало хорошо и внутренности согревало не хуже
настоянного меда.  Стрижак,  пожевав пшена и выпив свой кумыс, сразу ожил,
пожалев  лишь,  что  мало  они  <накомызились>  со  Шморгайликом,  ожил  и
Шморгайлик,  но не мог забыть надругательств насильников,  яростно поносил
их скупость,  вспоминал,  сколько припасу было у них на конях,  отобранных
чужинцами,  жалел,  что не успели они выпить из всех жбанов и наполнить их
собственной мочой, пускай бы узкоглазые полакомились.
     Стрижак даже рот разинул на такую неуемную мстительность Шморгайлика.
Откуда только сила зла бралась у этого никчемного земнородца!
     А  Шморгайлик,  ожив окончательно,  принялся обмозговывать надлежащую
отплату  ордынцам за  то  надругательство,  которое  они  изведали за  эти
ужасные три дня.
     Он  лежал в  темном шатре,  чмокал губами,  дожевывая сухое пшено,  и
размышлял вслух:
     - А  то  еще бы подмешать в  сено травы ядовитой болотной,  чтобы все
кони нечестивых подохли...
     - Если бы да кабы... - пробормотал Стрижак.
     - Или пробраться в  ханский шатер да набросать хану в  кумыс овечьего
помету, - пусть бы полакомился!
     - А ну же, ну еще! - подзуживал его Стрижак.
     - Или же привязать хана веревкой к  трону сзади потихоньку,  а  потом
поджечь шатер со  всех  четырех сторон.  Чтобы изжарился хан,  как  жирная
свинья...
     - Вон из  моего шатра,  земнородец препаскудный!  -  заревел Стрижак,
сообразив,  что хозяева могли ведь поставить где-нибудь у шатра доносчика,
и тогда им со Шморгайликом несдобровать из-за этих его глупых выдумок.
     - А почему я должен отсюда уходить? - ощерился Щморгайлик.
     - Потому что я пан,  а ты слуга мой,  -  заявил Стрижак, - вот и сиди
там на дворе и дрожи на холоде, как дрожал всегда под дверью у Мостовика.
     - Одинаковы мы.  Оба мы - слуги Мостовика! - огрызнулся Шморгайлик. -
Неизвестно еще, кто из нас выше.
     - Одинаковы, да не очень. Я посол, а ты - осел безголовый. Понял?
     Шморгайлик умолк,  опасаясь,  чтобы Стрижак не выбросил его из шатра.
Осел -  ну и ладно. Безголовый? Лишь бы уши имел. А уши у него есть, и они
еще пригодятся.  Точно так же,  как и глаза. Шморгайлик прикинулся спящим.
Стрижак тоже вскоре захрапел.
     Они спали крепко и,  можно бы  даже сказать,  беззаботно,  потому что
имели на это право,  добившись признания за ними посольского достоинства и
высокого своего назначения.
     Между  ханскими  прислужниками же  тем  временем  поднялась  огромная
кутерьма из-за  этих странных послов,  потому что никто еще не  прибывал к
Бату-хану в  таком деле,  как  эти русичи.  Елдегай пересказал слова Ямяма
великому ханскому писцу Булгай-аке, предполагая, что, быть может, он будет
знать,  как  действовать дальше,  однако и  Булгай-ака  оказался столь  же
неподготовленным к неожиданности, кроме того, он, несмотря на свое высокое
положение,  отличался точно такой же  недальновидностью,  как и  все,  кто
окружал великого хана.  То есть голова у каждого из них была на плечах, но
одновременно ее  словно бы  и  не  было,  потому что  голова эта не  могла
принимать решений,  право  окончательных решений принадлежало здесь только
великому  хану,  поэтому  о  любом  новом  и  неожиданном  деле  следовало
непременно докладывать хану, что Булгай-ака и сделал утром.
     - Мост?  -  спросил Батый,  сидя на золотых подушках в своем огромном
шатре. - А что это такое?
     Никто этого  не  знал.  Созвали  ханов,  в  их числе - великого воина
Субудай-багадура,  который прошел полмира,  брал Хорезм,  был на  Кавказе,
преодолевал  сотни  рек,  больших  и  малых,  там,  кажется,  было что-то,
именуемое мостами,  но оно  разваливалось  перед  их  войсками,  будто  от
дуновения  ветра;  монголо-татары не верили ни в мосты,  ни в лодки,  ни в
корабли,  - они знали только твердую землю,  в речках тоже  искали  броды.
Когда Хорезм-шах,  покинув свою столицу, добежал до самого моря и удрал на
корабле на маленький островок,  воины Субудая не погнались за  ним.  Зачем
пускаться в злое море?  Они сели на берегу и ждали,  пока, по их расчетам,
шах должен был бы умереть от жажды и голода.  Так и случилось.  Терпение -
выше всех мостов и кораблей на свете.
     Был там также Менгу-хан,  который прошлой травой ходил под Киев. Если
бы у него спросили, видел ли он там мост, он удивился бы безмерно. Мост? А
что такое мост?  Киев-град он видел,  реку широкую видел,  а за нею город.
Осмотрел  через  реку  стенные  высоты  и  места  неприступные,   удивился
необычайной красоте города и  крепости его.  А  больше ничего не  заметил.
Послов снарядили через  реку,  как  всегда делали.  Плыли,  схватившись за
хвосты коней,  а одежду и оружие переправили в кожаных мешках.  В какие-то
там мосты и в лодки верить нельзя.  Мост развалится, а лодка продырявится,
наполнится водой, утонет. Чем большая лодка, тем больше наберет воды и тем
скорее утонет.
     Тогда  Бату-хан  обратил свой  взгляд на  сына  собственного Сартака,
внука  Тосука-хана,  правнука великого Чингисхана.  Сартак  обладал  даром
счета.  Он сидел,  надувал щеки,  днем и ночью перебирал пальцами, шевелил
губами, подсчитывал добычу, награбленное, полученное в дань, - он все знал
наперед,  он требовал беспощадного уничтожения всюду,  потому что его счет
безошибочным  был  только  там,   где  уже  окончательно  исчезала  жизнь,
одновременно Сартак хорошо знал,  что жизнь неистребима, что люди, сколько
их ни убивай,  все равно откуда-то берутся снова и снова, поэтому принимал
во  внимание  количество  убитых  и  наперед  подсчитывал,  сколько  может
остаться живых, чтобы наложить на них дань. Даже от однодневного младенца,
считал Сартак,  следует требовать либо  медвежью шкуру,  либо мех  черного
бобра,  соболя,  черной лисицы,  в крайнем случае хоря. Мост же? Что такое
мост? Сооружение, благодаря которому люди могут переходить с одного берега
на другой?  Такая потребность всегда существует. Но за потребность платят.
Сартак попытался сосчитать: если через мост перейдет за день один человек,
с  него можно взять один мех или же  берестянку меда.  А  если перейдет не
один, а десять? А ежели сто?
     Откуда возьмутся люди?  Они появятся. Войско убивает людей, чтобы они
не мешали ему продвигаться вперед.  Но как только оно идет дальше,  позади
появляются люди.  Так поднимается вытоптанная конями трава. Людей на земле
так же много, как травы. Для моста их хватит. Сартаку мост понравился.
     Тогда Бату-хан призвал трех своих верховных чародеев и дал каждому из
них по  бараньей лопатке,  и  каждый должен был сжечь эту лопатку в  своем
шатре и принести великому хану на рассмотрение.
     Пока же  где-то  сжигались лопатки,  ханы слушали игру на  высушенных
бараньих кишках,  которыми услаждали их слух ловкие умельцы, и пили черный
кумыс из золотых чаш, украшенных драгоценными камнями.
     Потом  принесли лопатки.  Батый принялся пристально и  внимательно их
рассматривать.  Что  такое баранья лопатка?  Перышко под  ветром вечности,
окаменелая длань  судьбы  или  же  омертвевшая лапа  лебедя  -  птицы  над
птицами, как великий хан над землями и людьми?
     Хан положил перед собою все три бараньи лопатки для сравнения,  затем
брал каждую из них,  подносил к глазам,  долго рассматривал, снова клал на
место.   Указание  сил  высших  было  таково.  Если  от  сожжения  лопатка
потрескается вдоль и  прямо -  делай свое.  Если же трещины пойдут поперек
хотя бы на одной из трех лопаток -  воздержись. Рассматривать лопатки имел
право лишь великий хан. Все остальные почтительно ждали.
     Трещины на  лопатках были  продольные и  ровные.  Хотя жгли лопатки в
разных  шатрах,  поставленных в  трех  разных  сторонах ханской  орды,  но
трещины  получились  одинаковые,   что  свидетельствовало  о   мудрости  и
целесообразности ханского решения,  а еще:  о дальнозоркости ханского сына
Сартака, внука Тосука-хана, правнука великого Чингиса.
     Батый  хлопнул в  ладоши и  велел Елдегаю,  тотчас же  появившемуся в
шатре:
     - Возвратить послам все забранное у них,  давать послам все, чего они
пожелают,  ежели  будет  возможность достать,  ежели не  будет возможности
достать,  сказать,  что невозможно достать.  Завтра поставить послов перед
нами.
     Елдегай почтительно склонил голову и  исчез,  и  этот  день был  днем
обжорства и  обильного питья для Стрижака,  а  Шморгайлик шнырял по  орде,
вынюхивал,  где стоят ханские жены, удивлялся их упитанности, побывал даже
возле  шатра  самого Батыя,  хотел  было  отведать кумыса из  золотых чаш,
стоявших перед шатром на длинной скамье, но был с позором отогнан стражей.
     - Не вертись перед глазами,  земнородец!  -  рявкнул на него Стрижак,
который целый день пролежал в шатре,  упившись вдоволь,  понемногу дремал,
покрикивая на молодых слуг, присланных ему в подмогу.
     Потом их провели к самому Батыю.
     Шатер великого хана поражал своими размерами и красотой еще издалека.
Над  широким входом  были  подняты разукрашенные золотым шитьем  войлочные
полосы,   чтобы  Батый  еще  издалека  видел  послов.  Стрижак,  наверстав
отсутствие своих  золотых  одеяний,  известно уже  как  содранных с  него,
нарядился в  меха,  в  руках нес золотые сосуды для Батыя,  а Шморгайлик и
несколько монголов несли дорогостоящие меха, уложенные умело на протянутых
руках.  Прошли между  большими кострами,  куда  Стрижак швырнул мех  хоря,
чтобы показать почтенье к монгольскому обычаю очищения, а заодно и поднять
вонь для поганцев;  когда входили в шатер и Стрижак увидел длинный золотой
трон  и  хана  на  нем,  толстого,  как  литой  медный истукан,  незаметно
подтолкнул Шморгайлика,  шепнув  ему:  <Подпевай,  земнородец> -  и  начал
торжественно:  <Радуйся,  богородица>,  чем  сразу  же  расположил к  себе
великого хана и его окружение.
     Затем  Стрижак  поклонился с  достоинством,  подождав,  покуда  перед
ханом, его женой и сыном будут разложены подарки, прогремел:
     - Великий  хан,   Воевода  Мостовик  из-под  Киева  кланяется  твоему
могуществу,  просится слугой верным под твою руку и  преподносит в дар,  в
знак верности своей,  мост через реку Днепр и  обещает пропустить по этому
мосту  все  твое  войско на  взятие города славного Киева.  Эти  же  дары,
возложенные здесь,  а  также мы двое -  первый залог от Воеводы Мостовика,
мужа честного и  достойного.  Отдаем себя на милость твою,  покровитель же
наш - господь всемогущий и его святитель Николай-чудотворец.
     Толмачи долго  пересказывали эту  речь  Стрижака.  Батый  слушал,  не
переставая улыбаться,  молча  покачал головой,  указав послам,  чтобы  они
сели, где стоят, - на том и дело закончилось.
     Монголы,  обученные игре на  высушенных бараньих кишках,  играли свои
заунывные песни,  другие подносили Батыю и всем ханам,  расположившимся на
трех ступеньках перед Батыевым троном,  золотые чаши с кумысом;  чаши были
поданы также Стрижаку и  Шморгайлику;  пили  много и  молча,  -  казалось,
никому здесь дела нет до всего,  что происходит на земле, до людской речи,
собрались в  огромном богатом шатре одни  лишь немые,  однако Стрижак знал
способ,  как развеселить даже немых, он продолжал насыщаться кумысом и, не
напоминая больше о своем посольстве,  принялся рассказывать про мост и про
святого Николая,  покровительствующего мосту и  не  дающего его никому,  -
следовательно,  ни  разрушить,  ни  захватить  этот  мост  невозможно  без
согласия на  то  самого святого.  Святой же этот очень уступчивый.  С  ним
всегда можно договориться.  Был однажды случай.  Идет святой Николай вдоль
берега,  смотрит - бревно лежит, а через это бревно перепрыгивает человек,
приговаривая:  <Это тебе,  господи, а это мне>. Что бы это могло означать?
Вот Николай и спрашивает:
     - Что ты, добрый человек, делаешь?
     - Богу не умею молиться - вот и прыгаю.
     Тогда Николай рассказал этому человеку самую простую молитву,  а  тот
забыл ее  снова,  потому что был глуп как бревно.  Думает,  думает,  но ни
единого слова не  может вспомнить.  Тогда он  взял  и  погнался за  святым
Николаем. А тот оглянулся и говорит:
     - Почему ты, добрый человек, бежишь?
     - Потому что забыл молитву.
     Николай повернулся к нему, махнул рукой и произнес:
     - Возвращайся -  молись, как молился. Прыгай через бревно. Бог всякую
молитву услышит, и пусть всяк молится, как может и как хочет.
     Вот какой святой Николай покровительствует нашему мосту. Будут ли там
христиане или ордынцы на мосту -  Николаю все едино. Лишь бы только с ними
договорились.  С Воеводой нашим да со мною, потому что я у Николая человек
поверенный и доверенный.
     Батый мало что понял,  а его ханы поняли и того меньше,  даже ханский
сын Сартак запутался в россказнях Стрижака,  или это,  быть может, толмачи
плохо пересказывали.  Слева от Батыя там еще сидела и  его старшая жена из
двадцати трех его жен,  старшей же называлась она не по возрасту своему, а
по влиянию на мужа, не принадлежала ни к первейшим женам Батыя, ни к самым
младшим,  скорее всего она была средней,  если так можно выразиться,  а  у
такой женщины есть уже  необходимая опытность и  одновременно не  все  еще
утрачено  от  молодости.   Старшей  жене  ханской  послы  понравились,   в
особенности же по душе пришлись ей меха и  сосуды,  привезенные ими в дар,
она перебирала меха,  подавала самые пышные из  них Батыю на  колено,  хан
даже гладил ворс,  щурился,  сидел литой,  как истукан медный,  а с другой
стороны сын его Сартак позванивал драгоценной посудой, поднесенной послами
от  русского Воеводы,  это  тоже ублаготворяло великого хана,  ему начинал
нравиться разговорчивый посол, несмотря на всю непонятность и запутанность
его  повествования;  бараньи лопатки тоже перед этим показали,  что послов
нужно принять и  верить им  тоже нужно,  однако Батый все  еще  колебался,
потому что доверчивым можно быть, когда ты стоишь ордой без намерения идти
куда-нибудь, когда же находишься в походе, да еще в таком, как теперь вот,
от врага следует ожидать всего.
     Где-нибудь в другой земле Батый не имел бы подозрений.  Нигде монголы
не  побеждали силой,  а  только коварством.  В  людях всегда есть  избыток
доверчивости, которую можно умело использовать.
     Достаточно было  лживого обещания,  как  перед  монголами открывались
ворота городов, как сдавались на их милость целые державы. Но в этой земле
никто и  никогда ничего не  отдавал добровольно,  -  здесь бились отважно,
яростно,  бесстрашно,  даже без  надежды на  победу,  как настоящие воины;
русичи ведали,  что только смерть последовательно верна, всегда при тебе и
никогда не изменяет,  они не верили никаким посулам,  а даров каких-нибудь
от них ждать было бы все равно что ждать кумыс с неба.
     Поэтому хан Батый до  поры до  времени и  не  верил этим послам и  их
подаркам.  Быть может, это коварство князя киевского? Быть может, хочет он
задержать поход  монгольский против  его  великого города,  пока  подойдут
откуда-нибудь там подкрепления,  хотя русские князья не очень и торопились
на помощь друг другу, но тут речь шла о славнейшем и древнейшем их городе,
так,  возможно,  и  изменят  они  своим  привычкам  и  встанут  совокупно,
пригласив еще в помощь и из других земель?
     - Скажи еще про этот мост,  - велел Батый  Стрижаку.  -  Каков  он  и
зачем?
     - Мост крепкий,  надежный,  широкий, - сказал Стрижак. - Нигде в мире
нет такого широкого моста,  как под Киевом. Разминаются на нем два повоза,
а рядом в гульбище одновременно могут проехать еще два всадника.  Людей на
мосту может вместиться две тысячи семьсот и  еще семьдесят семь,  -  стало
быть, можно легко подсчитать, сколько проходит по мосту с одного берега на
другой за день,  за месяц и за год. А мост стоит уже сто лет, и сколько по
нему прошло и  проехало,  и  сколько каждый отдал мостового!  Ежели у тебя
есть на то люди, они могут высчитать, и тогда сможешь узнать про богатство
Воеводы Мостовика и про то, что такое мост подкиевский через реку, которая
называется по-нашему Днепр.
     Сартак  звенел  драгоценной посудой  вроде  бы  в  подтверждение слов
посла,  ханский сын не нуждался в  помощи,  он надувал щеки и  знай считал
себе, - получалось нечто невероятное.
     Но  право  решения  принадлежало  только  Бату-хану,   никто  не  мог
промолвить хотя бы слово,  великий хан,  правда, спрашивал, когда хотел, в
большинстве же случаев и  преимущественно должен был обо всем догадываться
и  без  расспросов;  он  чувствовал,  какое наслаждение получает Сартак от
одного  лишь  перечисления богатств,  которые  принесет когда-нибудь  этот
широкий и  прочный мост,  поэтому твердо решил,  что передаст все это дело
сыну,  сам  же  предусмотрительно велит как  можно быстрее продвигаться на
Киев,  чтобы враг,  если он на самом деле задумал прибегнуть к  хитрости и
задержать его войско ложным посольством, горько разочаровался.
     Батый  подал знак,  чтобы принесли еще  кумысу всем  присутствующим и
чтобы играли на  бараньих кишках еще веселее,  от  удовольствия он  закрыл
глаза и улыбнулся;  как литой медный истукан, возвышался над все