жак долго еще чесался,
вздыхал  и  скулил,  потом  с  кряхтением и  сопением начал  собирать свои
пожитки,  поднимал каждую вещь с земли,  рассматривал на свету,  словно бы
удивляясь,  как же  так случилось,  что все было разбросано,  будучи не  в
состоянии вспомнить,  когда,  и  для  какой  надобности раздевался,  снова
примерял к себе, будто чужое или только что сшитое.
     Но странная вещь:  как ни перебирал и ни просматривал одежду, сколько
ни примерял,  а портов своих не находил нигде. Не было портов, хоть плачь,
хоть убейся!  Видно,  взял кто-то из послушников - тот, которого он назвал
ослом,  или же  другой,  окрещенный им  <рабским пометом>.  Стрижак что-то
словно  бы  и  вспомнил,  сквозь  вчерашний  туман  опьянения увидел,  как
раздаривал свое одеяние, но не столько одежду раздаривал, как прозвища для
всех этих паршивых монахов,  хорошо ведая,  что прозвища к  ним пристанут,
как репей к  собачьему хвосту,  а  одежды они брать не станут,  потому что
монаху  завещано  иметь  в  собственности разве  лишь  посох,  но,  видно,
послушник не удержался от искушения,  а может, взял из любопытства, потому
что никогда не видел златотканых портов,  или же просто чтобы поглумиться,
оставив человека средь плавней без штанов.
     Стрижак даже губу прикусил от  злости,  а  тут  еще Немой стоял перед
глазами  раскоряченно,  будто  хотел  подразнить своими  портами.  Стрижак
крикнул ему:
     - Чего стоишь? Не видишь, человек без портов! Снимай свои, негоже мне
раздетым быть!
     Но тотчас же и  понял,  что Немой не слышит и  не понимает его,  хотя
словно бы  и  улыбается одними глазами на  его крики.  Силой же попытаться
содрать штаны с  Немого Стрижак не  пробовал,  потому что не хотел еще раз
оказаться в пепле. Кое-как одевшись, - хотя какой уж там наряд без штанов,
когда голые ноги  ничем не  прикроешь и  они  торчат,  будто старые колья,
покрытые рыжим мхом,  - Стрижак направился к сумам, нашел там мясо и хлеб,
потряс оба жбана, чтобы убедиться, что они пусты, покачал головой:
     - Пей,  да не забывай,  что и завтра захочется. О господи всеблагий и
всемилостивый!
     Стрижак сердито кивнул Немому,  чтобы и тот перекусил, затем побрел к
берегу -  то  ли  взглянуть,  где стояла лодка монашеская ночью,  то  ли в
надежде найти свои порты или просто отхлебнуть воды и  побрызгать на  свою
физиономию.
     Немой тоже пошел к  берегу,  умылся,  освежился после бессонной ночи,
затем они взяли седла, навьючились, как два осла, и повернули туда, откуда
пришли.
     Немой как-то  очень умело приладил седло у себя на плече,  оно у него
было все собранное, лежало прочно и удобно, а Стрижак бросил его к себе на
шею,  войлочные  подкладки  натирали  ему кожу,  стремена болтались с двух
сторон,  больно ударяя по бокам, и пришлось всунуть в стремена руки, чтобы
придерживать  это  железо,  а тут еще трава непривычно щекотала голые ноги
так,  что хотелось вскрикнуть.  Немой,  наверное, все это видел и смеялся,
для того и отстал нарочно.  Стрижак остановился, закричал, указывая Немому
рукой:
     - Иди впереди!
     Немой  сделал  вид,   что  никак  не  поймет,  чего  от  него  хотят.
Прикидывался  дураком,   безъязыкий  земнородец.   Стрижак,   покачиваясь,
спотыкаясь, подбежал к нему, толкнул в плечи:
     - Впереди, говорю!
     Но тот уперся как бык,  стоял как столб,  врос в  землю как дуб -  не
покачнешь. Стрижак плюнул и, проклиная все на свете, двинулся первым.
     Солнце поднималось выше и выше,  припекало сильнее и сильнее, Стрижак
путался в своей неудобной одежде,  в ремнях,  седло давило ему на шею и на
плечи,  оно становилось таким тяжелым,  как мешки с  солью,  взваленные на
осла.  Будучи не  в  силах  тащить дальше такую  тяжесть,  Стрижак сердито
швырнул седло в  траву,  сел,  растирая занемевшие плечи,  крикнул Немому,
который приближался:
     - Бросай и ты и отдохнем.
     Но  тот  расставил ноги,  смотрел  на  Стрижака спокойно и  опять  со
скрытой улыбкой,  седла не сбрасывая с плеча, на траву не клал, потому что
для него эта поклажа ничего не значила,  - он бы и десяток таких седел нес
неутомимо, такой и коня на себе потащит!
     Со вздохами,  проклиная Немого и весь род его в прошлом и в  будущем,
Стрижак  вынужден  был  снова  приладить на шею седло,  снова ловил руками
стремена,  еще бы только взнуздаться самому для дополнения мук и страданий
- и конец.  И готов тебе путь Спасителя на Голгофу с его крестными муками.
Ибо разве же муки седельные меньше?  Да и то сказать - неизвестно,  сам ли
Иисус нес крест на гору,  или другие несли, потому что и Матфей, и Марк, и
Лука евангелисты говорят,  что взят был Симон Киринеянин,  мимо проходящий
человек,  да и вынужден был нести крест на Голгофу. И только у евангелиста
Иоанна сказано: <И, неся крест свой, вышел он на место, называемое лобное,
по-еврейски   Голгофа>.   Еще   говорится  в  четвероевангелии  о  напитке
мученическом,  хотя опять-таки не одинаково молвится.  Матфей  утверждает,
будто дали Иисусу пить уксус,  смешанный с желчью,  Марк считает,  что это
было вино с миром,  но и того Христос не принял.  Лука вовсе умалчивает  о
напитке,  а Иоанн считает, что распятому поднесли к устам губку, напоенную
одним уксусом.  Но разве же его,  Стрижака,  мука  меньше?  Когда  в  тебе
внутренности  горят  от  вчерашнего,  когда  скребут хищные звери у тебя в
глотке и в кишках,  раздирают тебя, шматуют нутро, а у тебя нечем залить и
успокоить  их,  кроме  воды днепровской,  теплой!  Разве же можно сравнить
простую воду с вином,  смешанным с миром! И муки седельные разве равняются
мукам  крестным,  которые  должны  были,  по преданию,  хотя и закончиться
смертью,  но были почетными и славными навеки,  а тут,  кроме  позора,  не
имеешь ничего, да к тому же еще со страхом и тревогой жди, что скажет тебе
Воевода!
     При  воспоминании о  Мостовике Стрижак чуть  было не  хлопнул себя по
лбу,  но  вовремя спохватился,  что  может  ударить не  пустой ладонью,  а
железным  стременем,  голова  же  должна  была  ему  еще  пригодиться  для
выдумывания и  всестороннего обоснования вранья,  с  которым  он  появится
перед Воеводой.  Стрижак на  миг  забыл даже о  тяжести на  плечах,  пошел
скорее,  хотя и то сказать -  куда торопиться человеку,  пока ему не с чем
прийти?  Первоначально Стрижак решил рассказать все,  как было,  напрямик.
Правда, можно умолчать, кто именно свернул в плавни, тем самым сразу напав
на  след Маркерия,  ибо  главное заключалось здесь в  том,  что беглец был
пойман именно руками Стрижака,  пойман и связан,  как надлежит.  Ну ладно.
Скажет он, как было, а Воевода спросит - где же беглец?
     Что ответить на это? Украли монахи? Проспали позорно и недостойно? Да
еще от кого не уберегли?  Нет, нет, правду рассказывают лишь дураки или же
безнадежно ленивые люди,  не способные представить события с благоприятной
для себя точки зрения.
     Стрижак попытался зайти с другой стороны.  Поймали они Маркерия.  Это
нужно всячески подчеркивать, выставлять как свою величайшую заслугу. Итак,
поймали беглеца. Повели его назад домой, на суд праведный и воздаятельный.
А не довели.  Почему же не довели? А потому, что напали на них разбойники,
забрали коней и Маркерия,  хотели еще и Немого забрать,  но тот отказался,
встал даже на защиту его, то есть Стрижака.
     Не  годится.  Раз Немой смог защитить его,  то  почему же  не защитил
Маркерия?  И  зачем понадобился этот Маркерий разбойникам?  Им кони нужны.
Отдайте коней, а беглеца приведите в Мостище. Вот оно как.
     Так что же тогда?  Уж ежели врать, то врать. Не поймали они Маркерия,
и не догнали,  и не видели,  и вообще он никуда не убегал, потому что куда
бы  мог  бежать мостищанин?  А  на  них  напали разбойники и  отняли коней
(потому что сказать,  что украли коней воры, - стыд, позор). Ага. А седла?
Что  же  это за  странные разбойники,  что оставили седла?  Раз уж  отняли
коней,  то  со всем снаряжением!  Тогда зачем же он,  как последний дурак,
тащит эту мороку!  Стрижак швырнул свое седло с  радостью и  облегчением и
уже весело крикнул Немому:
     - Бросай ко всем чертям!
     Будто Немой мог услышать. Беда с глухим и безъязыким. Уже и твой язык
ни к чему.  Стрижак жестами попробовал растолковать Немому,  что и как,  и
показал,  чтобы тот освободился от лишнего и  бессмысленного,  более того,
даже вредного теперь груза.  Но упорный безъязыкий человек держался за это
ненужное седло,  будто оно  было выковано из  чистого золота!  Стрижак шел
налегке,  теперь все его члены отдыхали, даже во внутренностях не так жгло
и кололо, седельная мука закончилась. Зеленые плавни уже не напоминали ему
мрачных голгофских видений,  а  Немой  упрямо  тащился позади с  седлом на
плече и доводил этим Стрижака до исступления.  Вот так принесет,  бросит к
ногам  Воеводы  -   и  что  тогда  выдумаешь,  какую  брехню  преподнесешь
Мостовику?!  И  чем больше кипятился и  злился Стрижак,  тем более упрямым
становился Немой и  даже  замахнулся было  на  своего спутника,  когда тот
слишком приблизился к  нему с  намерением сбросить его  седло к  дьяволу и
всем нечистым силам.
     Наверное, Стрижак так бы и не смог что-либо сделать с ним, если бы не
напало  вдруг  на  него  веселье.  Пришло  оно  неожиданно  -  видать,  от
облегчения телесного,  потому  что  душа  у  Стрижака целиком  и  во  всем
зависела от  тела,  -  так вот,  освобожденный от седла,  отдохнувший,  он
постепенно наполнялся радостью жизни,  беззаботностью, и вот в таком новом
состоянии,  уже без горячки и  торопливости,  с  насмешливым спокойствием,
показал он жестами Немому,  что ждет его от Воеводы,  если он не доверится
во всем ему,  Стрижаку;  изложил -  с огромными трудностями,  правда,  - и
выдуманное вранье свое о том,  как не поймали они Маркерия, - и все это он
делал с кривляньем и хохотом,  так, что Немому тоже стало весело, особенно
же весело ему стало, когда понял он наконец про Маркерия, - теперь не было
нужды держаться за  тяжелое седло,  за этот их камень преткновения,  Немой
охотно швырнул его в траву и смеялся вдоволь,  хохотал до слез,  и Стрижак
подумал,  что  даже  немые  расстаются со  своими заблуждениями,  лишаются
глупости со смехом и радостью.
     Однако  Немой  смеялся  совсем  по  другой  причине.  Ему  так  редко
приходилось смеяться,  чтобы он  позволил себе роскошь хохотать без всяких
оснований.  Вот почему Немой если уж  смеялся,  то  имел для этого не одну
причину,  а несколько.  Он смеялся,  радуясь тому, что обманул Стрижака, а
вместе с  ним и Воеводу уже тогда,  когда видел освобождение Маркерия и не
помешал хлопцу делать это,  -  следовательно,  помог ему. А еще смеялся от
радости,  что ему будет с чем прийти к Лепетунье, чтобы вернуть счастливые
дни с ней,  казалось,  безнадежно утраченные навсегда.  Он сумеет заманить
Лепетунью подальше в  плавни,  поведет на пустынную песчаную косу у  Реки,
возможно, даже найдет именно ту косу, на которой испытал столько радости с
этой  женщиной,  хотя Река ежегодно размывает косы,  и  никогда невозможно
найти ту, которая была, как невозможно найти и былого счастья, но он будет
упрямым,  будет искать косу и там, на белом песке, нарисует Лепетунье все,
как было,  всю эту ночь у костра,  изменив лишь чуточку течение событий, -
скажем,  обойдется без монаха,  потому что разве же он сам,  Немой, не мог
развязать Маркерия?  Свидетелей не было и не будет,  -  Немой мог смеяться
вдоволь в надежде на новые милости Лепетуньи - и он смеялся.
     <Ловили ветра в поле> - с этими словами встал Стрижак перед  Воеводой
Мостовиком,  встал  уже  в портах,  отдохнувший после круглосуточного сна:
спали они с Немым целый день  в  плавнях,  чтобы  не  позориться  Стрижаку
засветло голыми ногами в Мостище, а потом ночью пробрались в дом Стрижака,
да еще и там спали до утра, потому что не станешь ведь стучать к Воеводе в
полночь, имея в руках лишь ветер с поля. Кроме того, справедливо рассуждал
Стрижак, время убивает в человеке остроту памяти, - стало быть, чем дольше
они не будут появляться у Воеводы,  тем спокойнее в конце концов воспримет
он сообщение о бесплодности их погони.  Но Стрижак не принял  во  внимание
дремучей  ограниченности  Мостовика,  присущей  ему,  как  и  всем  людям,
сосредоточенным лишь на одном деле в течение всей своей жизни. Воевода же,
прикованный  только  к  мосту  и озабоченный своим властвованием на мосту,
обладал ограниченностью просто бесконечной,  если можно так выразиться без
риска  быть  смешным.  И если уж такой человек решал кого-то наказать,  то
ничто не могло отвлечь его от этого намерения,  он помнил только об  этом,
не думая ни о чем другом.
     - Где  он?  -  мрачно спросил Воевода,  увидев перед собой Стрижака и
Немого,  спросил так, будто они отлучались только на миг, лишь выбежали за
дверь,  чтобы схватить и привести к своему повелителю преступного беглеца,
и  это произошло не несколько дней назад и не в глубокой тайне воеводского
дома, а только что, у всех на виду.
     Вот тогда Стрижак и  произнес свои беззаботные слова о  ветре в поле.
Но  Мостовик  оставил  без  внимания  игривость  слов  Стрижака,   он  был
сосредоточен на  своем  твердом  решении,  для  осуществления которого  не
хватало лишь самого главного: жертвы.
     - Он где? - уже грозно спросил Воевода, делая ударение на <он>, чтобы
этот языкатый воеводский дармоед наконец понял: властители не любят шуток.
     Но Стрижак,  заранее смакуя свою удачно выдуманную брехню, которую он
должен был  изложить перед Воеводой,  не  был обескуражен грозным взглядом
Мостовика, беззаботно развел руками:
     - Нет. И не только беглеца нет, но и...
     Он хотел добавить:  <коней>,  но Воеводу не интересовало ничто, кроме
Маркерия,  он, быть может, и не услышал бы даже про коней или не придал бы
значения пропаже,  его  внимание не  могло  быть  гибким настолько,  чтобы
мгновенно  рассредоточиться  еще  и  на  коней,   -  он  помнил  только  о
злоумышленнике.
     - Не  догнали?  -  Воевода улыбнулся той зловещей улыбкой,  подлинный
смысл которой знал здесь только Шморгайлик,  но и Шморгайлик не мог помочь
делу,  хотя  Мостовик и  поглядывал на  него  вопросительно.  Если бы  все
происходило здесь,  в  Мостище,  Шморгайлик  непременно  подсмотрел  бы  и
подслушал все,  но ведь эти двое болтались где-то несколько дней в лесах и
полях, кто их там видел, и кто слышал, и что тут скажешь?!
     Шморгайлик лишь переступал с ноги на ногу и виновато хмурился. Тайком
он радовался,  что этим двум, наконец, влетит, еще неизвестно, чем все это
для них закончится, он же, Шморгайлик, - в стороне. Он будет потирать руки
и жать жито, как поют мостищане.
     Однако то,  что он услышал от Стрижака,  нагнало на Шморгайлика такой
страх,  что он вмиг забыл и  о потирании рук и о зеленом жите.  Потому что
Стрижак беззаботно промолвил:
     - Никому еще не удавалось догнать того, кто и не думал убегать.
     - Не думал убегать?  -  Мостовик глянул на него исподлобья.  - Кто не
думал убегать?
     - А никто не думал, - не испугался Стрижак.
     - А он? - сказал Воевода, упрямо не называя Маркерия, но одновременно
подчеркивая этим, что речь здесь идет только о нем.
     - И  он не убегал,  а сидит где-то в Мостище,  прячется под материной
юбкой или еще где-нибудь.  А мы гнались за ветром в поле и не могли бы его
догнать  и  до  окончания  века,  а  только  натолкнулись на  разбойников,
отнявших у  нас  коней и  чуть было самих нас  не  прикончивших...  Только
Николай-чудотворец...
     Воевода остановил Стрижака движением руки. Он не хотел слушать ни про
коней, ни про чудотворца, которого Стрижак приплел к делу, - ему нужен был
Маркерий для того, чтобы надлежащим образом наказать его. Вот и все.
     Прежде всего Мостовик взглянул на Немого:  не врет ли Стрижак.  Немой
смотрел на Воеводу глазами честными и преданными.  Этому человеку Мостовик
верил,  быть может, больше всех, ибо знал, что из-за безмолвности своей он
никогда не станет подговаривать кого-нибудь против своего хозяина, глухота
же  мешает  ему  слышать что-либо  плохое о  своем  хозяине,  потому-то  и
получалось, что если и был безукоризненный слуга воеводский в Мостище, так
это -  Немой,  а не Шморгайлик,  который больше прикидывался верным,  а на
самом деле служил лишь собственной подлости.
     Убедившись, что Стрижак его не обманывает, Мостовик перевел взгляд на
Шморгайлика.  Если Маркерий,  выходит,  не  бежал,  следовательно,  был  в
Мостище,  то  почему же  этот доносчик до  сих пор ничего не выведал и  не
разузнал?
     - Я сейчас.  Я мигом. Я на одной ноге, - заскулил Шморгайлик, пугливо
удивляясь той  внезапной перемене,  которая произошла в  его судьбе.  -  Я
все... Я обо всем...
     - Постой,  -  холодно промолвил Воевода,  -  не болтайся у меня перед
глазами. Возьми Немого.
     - Возьми Немого, - повторил Шморгайлик.
     - Пойдите к Положаю...
     - Пойдите к Положаю, - повторил Шморгайлик.
     - Приведите его сюда...
     - Приведите его сюда, - откликнулось голосом Шморгайлика.
     - А ну цыц! - сказал Воевода.
     Тут даже Шморгайлик понял, наконец, что не сможет сказать самому себе
<А ну цыц!>,  то есть он сказал,  но безмолвно, велел себе в душе и умолк,
стиснув губы.
     - И бросьте его в поруб, - закончил Мостовик.
     Шморгайлик не удержался и повторил последнее:
     - В поруб!
     Зато куда и  девалась его  собачья предупредительность,  когда они  с
Немым пришли к  Положаю и подняли его с постели,  потому что человек целую
ночь простоял на мосту и  хотя,  возможно,  и  вздремнул там малость (ведь
летние ночи теплые,  и невольно вгоняет в дрему), но спать Положай любил в
любое время года, потому-то и спал беззаботно, пока его не разбудили.
     Тут уже Шморгайлик не стал выкладывать ему все,  что с ним будет,  не
повторял больше того,  что с  такой предупредительностью повторял вслед за
Воеводой, а сказал сурово, как отрубил:
     - Пойдешь с нами.
     Положай почесал в затылке,  зевнул, непривычный к торопливости, а тем
временем в  хату  вбежала  Лепетунья,  которая  была  где-то  у  соседей и
услышала от них,  что к ним в дом вошли Немой и Шморгайлик,  а раз так, то
женщина решила,  что  Немой  уже  поймал Маркерия,  а  теперь пришел и  за
Положаем,  чтобы отдать на муки вместе с  сыном также и отца.  Еще с улицы
Лепетунья  завела  во  весь  голос  причитанья  сквозь  слезы;   с   этими
причитаниями открыла дверь  и  упала  на  грудь  своему мужу,  который,  в
сущности, уже и очнулся, но, будучи человеком хитрым, прикидывался сонным,
чтобы иметь время подумать или  же  просто надеясь на  какую-то  перемену,
потому что перемены всегда происходят тогда,  когда ты не торопишься мигом
делать, что велят, а малость выжидаешь, мнешься и уклоняешься. А Лепетунья
голосила:

                      Сынок мой,
                      Пастушок мой,
                      Дитятко мое!
                      Кто же будет мне
                      За скотинушкой глядеть?

     - И какая там скотина? - вздохнул Положай. - Ты же знаешь, Лепетунья,
что ее у нас нет...
     Но женщина и не слышала его, - ей нужно было выплакаться во что бы то
ни стало перед самой собой,  а не перед мужем и даже не перед этими двумя,
из которых Немой все равно не слыхал,  о чем она голосит,  зато должен был
знать ее  материнское горе!  И  она продолжала голосить дальше,  не слушая
добродушного ворчанья Положая.

                      Когда кукушка будет куковать,
                      У нее я буду вопрошать:
                      <Не видала ль моего сыночка?>
                      Прости ж меня, дитя мое,
                      Что я не уберегла тебя...

     Тут  Лепетунья уставилась на  Немого,  но  он  прятал глаза,  отводил
взгляд,  он должен был сообщить этой дорогой для него женщине утешительную
весть  потом,  а  сейчас не  мог  выдать себя  в  присутствии Шморгайлика.
Лепетунья  же   по