о книг,  а  потом  избрали своего  императора,  Балдуина,
признавшего только власть папы римского,  и тогда папа Иннокентий направил
послание  русским  епископам  с  требованием  признать  и  над  собой  его
верховную   власть,   поскольку  Византия   с   ее   патриархом  перестала
существовать.
     Так  и  перед  ужасной битвой на  Калке появилась над  Русской землей
звезда,   глаголемая  <докит>,  то  есть  копье  по-гречески,  потому  что
простиралась по небу с востока на запад с хвостом длинным и острым, впрямь
похожим на копье,  и светила ясно,  до боли в глазах,  за что названа была
блистаницей или лампадией,  стояла же в  небе семнадцать дней,  в чем люди
посвященные  увидели  пророчество,   что  и   Киеву  осталось  стоять  еще
семнадцать лет,  и хотя определенный срок еще,  и не закончился,  и хотя в
самом деле за Киев снова начались княжеские раздоры, но ничто, кажется, не
указывало на то, что через три с чем-то года должен исчезнуть этот великий
и  вечный  город,  -  следовательно,  знамения,  даже  и  самые  зловещие,
действовали лишь в  пределах,  твердо очерченных,  и не затрагивали всего,
что находилось вне этих пределов,  так почему бы  они должны были касаться
Воеводы Мостовика,  который хотя и стоял на скрещении всех путей,  но в то
же  время словно бы  и  не  вмешивался ни  во что,  поскольку мост,  ежели
хорошенько поразмыслить,  все-таки был для людей лишь орудием, мост нельзя
было причислить к  участникам тех или иных событий,  а  раз это так,  то и
людей,  стоявших у моста,  не могли задевать дела мира этого, его хлопоты,
страхи и надежды.
     Так отпадают все вероятные предположения относительно причин перемены
поведения Мостовика,  но  не  названа еще  одна,  весьма  существенная,  о
которой почему-то забыто было даже в Мостище, причина же эта: половчанка.
     Снова половчанка, снова Воеводиха.
     С  нее началось все,  ею и  продолжалось.  Своим поступком она выбила
Воеводу  из  повседневных  привычных  забот,  вынудив  забыть  о  делах  и
предаться чувству  мести;  она  же  и  положила конец  его  мстительности,
заставив   Мостовика  сосредоточиться  на   новом   событии,   происшедшем
опять-таки в его дворе, не задевая на этот раз Мостовика ничуточки.
     Половчанка вспомнила про  Светляну.  Перед  глазами  зловещей женщины
стояло воспоминание о том,  как бегали по двору двое, как, играючи, сорвал
Маркерий со  светлых волос девочки зеленую ленточку и  повязал ее  себе на
шею, под сорочку, видела она эту зеленую ленту, разрывая сорочку на парне,
до сих пор еще в  ушах у  нее стоял звук раздираемой рубахи,  этот звук до
сих пор не давал ей покоя,  требовал отплаты за надругательство над собою,
и она решила предать надругательству если не того неблагодарного юношу, то
хотя бы  кого-нибудь из  дорогих его сердцу людей,  а  поскольку теперь не
было в  живых ни  его  отца,  ни  матери,  оставалась только эта  девочка,
тоненькая и светлая до невероятности,  нежная,  как птичий посвист, то эту
нежность половчанка задумала уничтожить,  но  не  сразу и  не  открыто,  а
коварно,  смакуя это медленно,  затаенно от всех,  и прежде всего от самой
Светляны. Воеводиха позвала Шморгайлика и велела привести к ней девочку.
     - Как  будет  велено,  -  прошептал  доносчик  и  боком  попятился от
половчанки, потому что боялся теперь ее больше, чем самого Воеводы.
     Он скатился с высоких воеводских сеней,  пересек, двигаясь все так же
боком,  двор, вскочил в избу Немого, стал в двери, пытаясь заполнить собой
все  отверстие,  хотя  при  его  хлипкости эта  попытка  казалась довольно
смешной,   прошипел,  обращаясь  к  Светляне,  которая  сидела  на  лавке,
удивляясь приходу  воеводского слуги,  никогда  ранее  не  отваживавшегося
здесь появляться:
     - К Воеводихе!
     Светляна  взглянула  на  Шморгайлика  заплаканными  глазами  (она  не
переставала плакать все эти дни, даже тогда, когда ее утешал отец, она все
равно плакала),  ничего не ответила,  но и  не соскочила со скамьи,  чтобы
выполнить высокое повеление, даже не пошевельнулась.
     - Слышишь? - крикнул Шморгайлик. - Аль оглохла?
     - Чего тебе? - тихо спросила девочка.
     - Велено идти к Воеводихе. Зовет. Ну!
     - Не пойду! - с неожиданной злостью промолвила Светляна.
     - Вот как?
     Шморгайлик прыгнул к  девочке и  дернул ее  изо  всех  сил  за  руку.
Светляна слетела с  лавки,  чуть не упала,  но удержалась на ногах,  в  ее
хрупком  теле  нашлось достаточно сил,  чтобы  вырваться от  Шморгайлика и
отскочить в сторону.
     - Не пойду к ней! - крикнула Светляна сердито.
     - Спрашивать не будем,  - злорадно сказал Шморгайлик и снова бросился
на девочку,  чтобы тащить и доставить к Воеводихе, - пускай все увидят его
усердие.  Однако Светляна не  стала на  этот раз  отскакивать от  него,  а
вцепилась ногтями в лицо Шморгайлика,  царапнула его, будто дикая кошка, и
только после этого отскочила, а Шморгайлик взревел от боли и обиды:
     - Гойо-йой-гой-гой!
     Озверев,  пошел на Светляну с таким выражением на окровавленной харе,
словно  намеревался  уничтожить  девочку,   но   она  не   отступала,   не
изготовлялась к защите -  стояла и смотрела на него своими серыми глазами,
даже вроде бы насмешливо.  Шморгайлик не мог заметить ни ее насмешливости,
ни  ее  беззащитности,  -  он  был  ослеплен чувством мести,  он  оглох от
мстительности,  для  него  не  существовало теперь ничего,  кроме  желания
схватить эту  паскудную девчонку за  горло и  душить до  тех пор,  пока не
квакнет, он уже протянул свои цепко-костлявые руки, но поймал ими пустоту,
потому что именно в  тот миг какая-то невидимая сила подняла его вверх,  и
он поплыл по хижине, выплыл сквозь дверь, очутился, вознесенный, во дворе,
увидел далекие ворота с ошеломленными сторожами,  увидел воеводский дом, в
сенях которого стояла половчанка и тоже удивленно всматривалась в то,  что
происходило.
     Шморгайлика же подвела его одежда. Чтобы скрыть свою невзрачность, он
носил все широкое и непомерно большое.  И вот Немой, войдя в дом и увидев,
как воеводский холуй наседает на  его дочь,  спокойно сгреб Шморгайлика за
порты,  собрав все их излишество в огромный узел для удобства,  а также за
ворот, где тоже было достаточно ткани, чтобы провис доносчик, будто щенок,
схваченный  за  холку.  Шморгайлик висел  в  своих  по-глупому  просторных
одеяниях так, что должен был вот-вот вывалиться из них, но не вываливался,
а  только беспомощно барахтался.  Немой же,  немного пронеся его по двору,
словно бы для того,  чтобы всем стало видно, поднял прислужника еще выше и
не бросил,  а просто опустил вниз на землю, и Шморгайлик так и упал, будто
щенок, на четвереньки, и голову тоже повернул к Немому быстро, по-собачьи,
будто хотел тявкнуть, но передумал, а так же, как стоял, пополз в сени, из
которых, мстительно щурясь, наблюдала за ним Воеводиха.
     Страх  его  был  столь  велик,  что  он  и  возле сеней не  догадался
выпрямиться,  а стоял на четвереньках и жалобно бормотал,  задрав голову к
половчанке:
     - Он меня избил... Он меня...
     - Где Светляна? - спросила Воеводиха.
     - Не хочет идти...
     - Где она?
     Но в  это время девочка показалась позади своего отца,  и половчанка,
поморщившись на неприглядный вид Шморгайлика, брезгливо велела:
     - Встань и приведи ее сюда.
     - Так  не  хочет же,  -  отряхиваясь,  сказал Шморгайлик,  постепенно
приходя в себя.
     Тогда половчанка,  которой надоело так много говорить,  спустилась из
сеней и  пошла к Немому и Светляне.  Девочка не пряталась за отца,  стояла
смело, смотрела на Воеводиху с нескрываемой ненавистью и презрением.
     - Почему не хочешь ко мне? - спросила половчанка.
     Светляна молчала.  Быть может,  вспомнила свое бывшее молчание, тогда
все-таки  было  ей  лучше,   -   никто  не  докучал,   она  была  защищена
безмолвностью надежно и прочно.
     - Гневаешься, знаю, - сказала Воеводиха. - Виновна я. Но прости.
     Такого от половчанки здесь еще не слыхивали.  Теперь Светляна молчала
уже от удивления.
     - Отныне будешь ходить на  трапезу к  Воеводе,  и  пришлю тебе одежду
настоящую. Не бойся меня и никого не бойся. А меня прости.
     После  этих  странных слов  половчанка пошла  назад,  а  возле  сеней
процедила сквозь зубы Шморгайлику:
     - Растолкуй Немому!
     - Как  велено  будет,  -  прошептал  Шморгайлик,  тоже  будучи  не  в
состоянии что-либо понять.
     Да  и  кто  бы  тут  мог  понять?  Половчанка даже  перед Воеводой не
раскрыла своего намерения.  Приблизила к  себе  Светляну,  вроде  бы  даже
подружилась с  девочкой,  как это было во  времена,  когда они обучались у
Стрижака втроем,  -  и  на  воеводском холме и  в  Мостище наступила снова
тишина, никого не тронули, все было забыто, половчанка ездила теперь в лес
не одна,  а вдвоем со Светляной,  с той лишь разницей,  что девочке давали
малорослого коня,  но ведь она была не жена,  а еще девочка,  к тому же не
воеводского или ханского рода, а дочь простолюдина.
     Так  проходили дни  и  месяцы,  наступала уже  зима  с  ее  снегами и
морозами,  на  глазах  у  всех  Светляна вырастала,  становилась настоящей
невестой, красивой, стройной, такую хоть и боярину или купцу в жены, и вот
тогда  половчанка пришла  однажды к  Воеводе,  дремавшему после  обеда,  и
завела речь,  неожиданную,  можно сказать, жестокую, даже для привыкшего к
жестокостям Мостовика.
     - Женить надобно Стрижака, - неожиданно сказала она.
     - Зачем? - удивился Воевода. - Не все ли едино?
     - Тогда получит сан священника.
     - Кто же даст?
     - Епископ.  Сан  дают  лишь  женатым.  Тогда  будешь иметь настоящего
священника.
     - А тебе это зачем?
     - Я твоя жена и хочу, чтобы все было тут как всюду.
     - Лепо, лепо, - пробормотал Воевода, - где же возьмешь для него жену?
     - Имею уже.
     - Имеешь?
     - Светляна.
     Мостовик немного помолчал,  негоже ему  было  выражать свое удивление
перед женой,  но и  восторга от ее мстительности не сумел скрыть,  поэтому
промолвил после молчания:
     - Лепо, лепо.
     - Скажи Немому, - велела половчанка.
     - Возрадуется вельми,  - без особой уверенности промолвил Мостовик. -
А ее как же? Сама приготовишь?
     - И ей скажешь ты.
     - Не воеводское это дело - с младенцами вести переговоры.
     - Разве она так уж и мала?
     - Ну да. Тебя еще меньшей выменял я за четырнадцать возов проса.
     - До сих пор еще не забыл о просе?  - исподлобья взглянула половчанка
глазами полными ненависти и презрения.
     - Ну  иди уж,  иди,  -  мрачно уставился на нее Мостовик и  беззвучно
зашевелил губами, словно бы молился Николаю-чудотворцу.


     Для  Маркерия же  Светляна оставалась все такой же  маленькой,  как и
раньше,  светловолосой девочкой,  в  ушах у  него звучало ее давнишнее <Не
прыгай!>. Он связан был с нею ленточкой зеленой, будто молодая трава, он и
в дальнейшем носил эту ленточку на шее и каждый раз,  купая коней,  стирал
эту ленточку и высушивал ее на траве, отчего она даже линять стала.
     Был в монастыре,  но не возле людей,  а возле коней.  Человек идет от
случая к  случаю,  иногда до  конца жизни своей так и  не сумев переломить
слепую игру судьбы, чаще же не выдерживает, рвет невидимые путы, бунтует и
тогда завоевывает для себя либо проклятье, либо геройство.
     На  Маркерия  тем  временем  сыпались  приключения  одно  за  другим.
Обстоятельства складывались,  казалось,  к  лучшему,  потому что парень не
покорился, вынужден был сразу же ринуться в борьбу за собственную волю, за
свою жизнь,  не во всем ему везло,  но уже то,  что и в первый и во второй
раз  сумел он  увернуться от  зловещей руки  Воеводы Мостовика,  наполняло
сердце хлопца верой в  самого себя.  Правда,  было во  всем этом немного и
простого  везения.  То  прозевал  Шморгайлик,  замешкавшись с  погоней  за
Маркерием и не отважившись разбудить Мостовика.  То Стрижак, поймав парня,
свернул к  костру и  запил там с игуменом.  То добрый Кирик спас Маркерия,
развязав его,  иначе пришлось бы жечь ремни и на руках,  и неизвестно, чем
бы все это закончилось.
     А потом кони.  Маркерия осенила мысль запрячь коней, чтобы они тащили
тяжелое  суденышко против течения,  а еще не протрезвевший игумен сразу же
решил продать коней.  Кирик тогда закрестился и взмолился,  ибо и так  они
совершили  грех,  завладев  украденными  конями,  если же этих коней еще и
продавать,  то грех вырастет стократно.  Ни в каких  книгах,  ни  в  каких
писаниях   не   встречал   Кирик   подобных  случаев  и  примеров.  Святые
преимущественно ходили пешком,  если же  и  ездили,  возможно,  иногда  на
конях,  как,  скажем,  святой  Павел,  будучи еще воином Савлом,  то не на
краденых конях,  уж тем более не продавали они ворованного.  Об этом Кирик
не  только подумал,  но и сказал отцу игумену,  на что тот,  не очнувшись,
наверное, как следует, после вчерашнего, возразил не очень складно:
     - Да ведь твои святые ходили в святых землях,  в тепле и по сухому. А
пусть бы  они  попробовали у  нас без коня,  среди болот,  да  трясин,  да
снегов!
     Кирик горько вздохнул на это святотатство игумена.
     - У Златоуста сказано:  <Когда смотришь на небо,  то хотя видишь лишь
малую часть его,  но с нею сходна и остальная.  Так что,  сколько бы ты ни
менял место, небо всюду одинаково>.
     Коней все-таки продали в  первом же  селе,  повстречавшемся у  них на
пути.  Игумен долго торговался с  двумя смердами,  бил  с  ними по  рукам,
крестился,  расхваливая своих коней,  о  которых,  в сущности,  и не ведал
ничего,  призывал в свидетели Маркерия, и, хотя парень, которому жаль было
расставаться с конями, молчал, смерды поверили игумену и заплатили то, что
он  просил,  а  для Маркерия с  этого момента прервалась последняя связь с
Мостищем.
     Но   на  следующий  день  стряслось  непредвиденное.   После  ночлега
суденышко двинулось потихоньку дальше,  послушники, натирая лямками плечи,
тащили тяжелую посудину,  Кирик, который из-за своей слабосильности не мог
помогать им,  шел сзади и шептал,  наверное,  свои молитвы, игумен сидел в
кораблеце,  почесывая под  длинной сорочкой свое  чрево,  Маркерий лежал в
лодке,  потому что волдыри на ногах у него полопались,  Кирик смазал ожоги
маслом,  от чего,  казалось,  щемило еще сильнее -  ни стоять, ни идти, ни
лежать, - хоть прыгай в воду и топись!
     И в  это  время из лесу выскочили двое коней,  впереди белый,  за ним
вороной,  и помчались к берегу,  направляясь прямо к суденышку,  с разгона
чуть было не влетели в воду,  резко остановились, одновременно заржали оба
радостно и звонко, словно бы говорили: <А вот и мы!>
     Маркерий забыл  про  боль,  прыгнул в  воду,  добрел к  берегу,  кони
терлись о  него мягкими мордами,  он гладил из гривы,  подпрыгивая и ахая,
потом снова запряг коней в суденышко,  и они,  помахивая головами,  охотно
пошли  вдоль  берега,  довольные своей  конской  судьбой,  а  еще  больше,
наверное,  своей ловкостью, благодаря которой они бежали от новых хозяев и
догнали Маркерия.
     Игумен  так  удивился происшествию,  что  даже  перестал чесать  свое
брюхо. Он много лет уже имел дело с конями, насмотрелся всякого, через его
руки прошло множество басков, румаков, дичков, бахматов, неучей, ступаков,
гривастых,  гнедых,  вороных,  чалых,  таркачей,  но никогда не видел и не
слышал,  чтобы конь прибежал к своему старому хозяину, будто пес! Может, в
этом парне заложено какое-то колдовство?  Ведь и от пут высвободился чудом
каким-то, и Николай-угодник якобы повстречался ему в плавнях, ежели верить
тому пьянице болтливому, бывшему попу, с которым они так здорово погрелись
тогда у костра да у жбанов глиняных, наполненных добротной влагой.
     Вот так,  неторопливо размышляя,  игумен дождался, пока на пути у них
снова появилось какое-то селение,  и тут объявил,  что снова хочет продать
коней.  Кирик онемел и оцепенел от этой речи. Зато Маркерий, видимо веря в
конскую  верность,  воспринял  намерение игумена  без  удивления,  даже  с
охотой,  сам  помогал игумену торговаться,  поднимал конские мягкие  губы,
показывая,  какие у коней крепкие и не стершиеся еще зубы, хлопал и бил по
рукам с хитрыми северянами;  сбыли они коней еще выгоднее,  чем при первой
продаже,  пошли себе против течения дальше,  а через два дня снова увидели
позади у берега: впереди бежал конь белый, за ним - вороной и еще издалека
ржали, словно бы умоляя Маркерия, чтобы он подождал их.
     Так у  них и пошло с тех пор.  Игумен с Маркерием продавали коней,  а
потом  неторопливо двигались  дальше,  ожидая  своих  верных  беглецов.  В
зависимости от  бдительности новых хозяев кони прибегали то на второй,  то
на  третий день,  однажды их  не было долго,  а  когда показались,  то уже
впереди бежал не белый, а вороной, но суть дела от этого не изменилась!
     Жизнь  на  Реке  подчинена течению.  Плывут  лодьи,  деревья,  плывут
утопленники,  новости и  слухи тоже плывут по течению,  а  не против него,
потому-то и получалось так, что весть о хитрых монахах и дьявольских конях
тоже шла вниз,  то есть туда,  где уже знали и  о монахах и о конях;  быть
может, дошел этот слух и до Мостища, но вверх, куда продвигалось суденышко
с драгоценным миром для монастырей и церквей смоленских, никакие вести тем
временем не  доходили,  суденышко опережало их  намного,  ничто не  мешало
игумену и дальше продавать странных коней своих, разве что досаждал нытьем
Кирик,  который непрестанно напоминал о  грехах и  наказаниях.  Но  игумен
отмахивался от  него,  как от  комара вечернего,  в  этих прибрежных краях
книжная премудрость Кирика  не  имела  никакой ценности,  больше  по  душе
игумену был  Маркерий.  Каждый  раз,  когда  они  выгодно продавали коней,
игумен говорил ему:
     - Ну!  Будешь  ты  у  меня  в  монастыре главным над  конями!  Я  над
монахами,  а ты -  над конями!  Еще и неизвестно,  что труднее, потому как
конь хотя и  тварь бессловесная,  но разум может иметь выше разума Кирика,
как это показывают два твоих коня.
     Не таким уж и сладким было ухаживание за конями, но все же лучше, чем
оказаться в  серой толпе монастырской братии,  где  собрались едва  ли  не
величайшие неудачники со всего света - люди безымянные, без каких бы то ни
было способностей,  убогие духом,  зачастую и телом, как Кирик, хотя Кирик
возвышался над всеми своей книжностью,  недаром же игумен брал его повсюду
с собой, чтобы похваляться своим иноком, как другой похваляется мечом, или
конем, или золотой цепью, или красивой женой.
     Что же  касается самого Кирика,  то в  нем жила гордыня,  пробивалась
постоянно,  как бы ни подавлял он ее,  как бы ни пытался вырвать из своего
сердца;  гордыня  нашептывала ему,  что  лишь  он  здесь  настоящий  слуга
всевышнего,  остальные же ничтожества, а известно всем, что при вхождении,
грубо говоря,  примазывании лжебратии обессиливает монастырь,  так и  с их
обителью,  где даже игумен забыл о всех святостях (да и помнил ли он о них
вообще?), отдавшись без остатка плутовству с конями.
     Узнав,  что Маркерий обучен письму и чтению,  Кирик решил сделать его
своим единомышленником и подручным, не останавливаясь для этого даже перед
наветом на своего игумена.
     - Единожды,  - сказал он, тяжело вздыхая и закатывая под лоб глаза, -
стоя на утрене, возвел очи, желая увидеть игумена своего, и увидел осла на
его месте, и понял, что осел этот - игумен, а игумен, следовательно, осел,
о горе мне, грешному и бедному!
     - А отстань со своими ослами, - засмеялся Маркерий, - с меня довольно
и  коней!  Не  хочу вмешиваться в  ваши монастырские передряги.  Все едино
убегу когда-нибудь отсюда.
     - Согрешишь! - пугал Кирик.
     - Зато доберусь домой и увижу мать, отца и Светляну.
     - А кто такая Светляна?
     - Не твое монашье дело!
     Он никому не стал бы рассказывать о  Светляне,  но при каждом удобном
случае вспоминал о