его
предшественники -  князья более пожилые и почтенные, князья, властвовавшие
много лет  и  скоропреходящие,  родовитые и  безродные,  но  все  это были
князья,  и  они присматривались не столько к мосту,  сколько к Воеводе,  и
каждый раз возникали одни и  те же вопросы.  А  кто ты такой?  А по какому
праву? А кто тебя поставил? А с каких пор?


     Воеводе  оставалось  только  одно:   трись   у   стремени  княжеского
согбенно-угодливо и предупредительно,  заботься, чтобы люди твои встречали
князя,  как пчелы матку, - и все равно не спасешься от придирок словесных,
а слово княжье,  как известно, все равно что и дело, даже хуже, потому что
имеет   в   себе   угрозу  неосуществленную  и,   стало  быть,   неприятно
двусмысленную для человека,  который себя уважает.  И  как дом подпирается
основанием,  а  мост  -  опорами  крепкими,  так  и  Воевода у  моста  мог
подпереться не  только людьми,  не только посулами князей мимопроходящих и
скоропреходящих,  но и чем-то постоянным,  неизменным,  вечным.  Могла это
быть  грамота  от  первых  князей,   и  Мостовик  имел  какую-то  грамоту,
обретенную еще его предшественниками,  но не умел прочесть ее,  да и  мало
кто из  князей мог это сделать,  или же  просто не  хотели,  или не  имели
времени, а только все докапывались: почему здесь стоишь, кто поставил?
     Стрижак  был  бы  человеком  для  подтверждения.  Воевода  с  мрачной
неторопливостью прикидывал,  как  следует одеть своего нового прислужника,
какие  облачения приготовить для  него,  какие  меха  и  сукна  для  пущей
важности,  -  и  не без тайного удовольствия отмечал про себя,  что на эти
кости  можно  бы  нацепить множество всякого  добра.  Нравились Воеводе  и
словесная развязность Стрижака, и его наглая самоуверенность. Проходимец и
голодранец,  зато,  вишь, имеет что-то в башке и, видать, знает себе цену,
ибо мелет языком уж и вовсе несуразности или же дерзости.
     - Будешь иметь  здесь все,  -  снова повторил Мостовик,  уже  открыто
гневаясь и даже стремясь нагнать страху на Стрижака.
     - А подтверждения? - нахально вытаращился тот. - Залог?
     - Залог - слово мое. Воеводское.
     - Что   слово?   Даже  в   святительских  устах  слово  так  и   этак
поворачивается. Евангелисты о господе нашем Иисусе Христе рассказывают - и
каждый иначе. Христос один, а евангелий о нем четыре! И все не одинаковые!
     - Лепо,  лепо, - уже и не говорил, а словно бы проклекотал Воевода. -
Чего же ты хочешь?
     - Свидетеля.
     - Свидетеля?
     - Ну  да.  Человека еще  третьего,  потому как  ряд между двумя разве
что-нибудь значит?
     Воевода словно  бы  ждал  такого  требования от  Стрижака.  Не  спеша
поднялся с места, отодвинул стул, медленно выдавливая слова, произнес:
     - Хочешь третьего - будешь иметь.
     И  неторопливо направился к той двери,  за которой исчезал перед этим
Шморгайлик.


     Разумеется,  воеводская гридница должна была  быть святыней для  всех
прислужников,  но  Мостовик твердо знал,  что Шморгайлик сидит за дверью и
напряженно подсматривает за ними,  ведь глаза у него такие,  что разглядят
все и сквозь доску.
     И верно, Шморгайлик сидел и подслушивал, по своей паскудной привычке.
Зачем?  Сам не знал. Если обо всех остальных доносил Мостовику, то кому же
должен был доносить на самого Воеводу?  Но на всякий случай подслушивал  и
прослеживал   каждый   шаг   Воеводы.   Авось   пригодится.  Может,  князь
какой-нибудь набредет и начнет расспрашивать - вот и  выложишь  перед  ним
все  собранное по крошечке.  А может,  так и до воеводства докарабкаешься?
Ибо кто же знает, откуда и каким образом возникают воеводы?
     Однако  не  этими  мыслями  был  обуреваем Шморгайлик в  течение всей
затянувшейся беседы Мостовика со  Стрижаком.  Удивляло и  злило  его,  что
Воевода так цацкается с разговорчивым бродягой,  боялся он, чтобы не взяли
Стрижака, как недавно взяли Немого, в число приближенных воеводы, ведь чем
больше  таких  сторонников  да  приспешников,  тем  удаленнее  от  Воеводы
чувствует себя Шморгайлик. Его словно бы отодвигали, отстраняли все дальше
и  дальше.  Самым же  возмутительным во  всем  этом было то,  что  Воевода
взаправду,  видно,  был очарован этим расстриженным обжорой и  решил взять
его к  себе на службу.  Что Воевода не в своем уме,  Шморгайлику уже давно
было известно.  Однако чтобы до  такой степени?  Он  сидел за дверью и  не
находил себе места, сгорал от злости и зависти.


     Мостовик не знал всего, что происходит в душе Шморгайлика, зато ведал
совершенно определенно:  тот сидит за дверью и подслушивает.  Поэтому даже
обрадовался,  когда  услышал  от  Стрижака требование выставить свидетеля,
мысленно восторгался от сознания того, какие две неожиданности одним махом
учинит он  для этих двоих:  для Стрижака,  который полоумно вытаращился на
Воеводу,  когда тот  уверенно направился к  двери,  и  для невидимого,  но
сущего за дверью Шморгайлика,  отвратительного человечка, который способен
был,  наверное,  подслушивать даже  самого  себя,  если  бы  только был  в
состоянии это сделать.
     Но неожиданность была приготовлена и для Мостовика.
     Когда он  изо всех сил толкнул вперед тяжелую дубовую дверь,  от  нее
никто не отскочил,  и  не полетел кубарем,  и не упал от внезапного удара.
Правда, на некотором расстоянии от двери в воеводских сенях стоял человек,
но это был не Шморгайлик, Шморгайликом и не пахло нигде.
     За дверью стоял Немой.
     Воевода понял,  что Шморгайлик перехитрил его на этот раз, а может, и
не  перехитрил,  а  только оказался более проворным,  потому что  был куда
моложе его.
     - Вот  тебе свидетель,  -  указал Стрижаку на  Немого Воевода -  так,
словно бы все было приготовлено заранее.
     - А слыхал ли он наш ряд? - незамедлительно выразил сомнение Стрижак.
     - Не люблю подслушиваний. Слышать не мог, потому как немой.
     - Немой? - почти весело воскликнул Стрижак, почти бегом приближаясь к
Немому и всматриваясь в его мрачные глаза. - Немой и есть.
     - Хотел третьего между нами - получай. А каков он - не все ли едино?
     Стрижак показал Немому  палец,  многозначительно ткнув  им  вверх.  В
хмурых глазах Немого промелькнула улыбка,  Немой  выставил против Стрижака
два пальца, крепкие и твердые, как рожки.
     - Ого!  - повернулся Стрижак к Воеводе. - Я ему показал, что над нами
Господь единый царствует во  славе,  а  он  намеревается выколоть мне  оба
глаза!
     - Не подставляй, - сказал Воевода не без злорадства в голосе.
     Стрижак обошел вокруг Немого,  неуважительно снизу поддел его  бороду
ладонью, приподнял, подвернул, наклонив голову к плечу.
     - Вот  так  на  Николая-угодника похож  будет.  Назовем Николаем раба
божьего, хотя он и немой.
     Немой улыбнулся.
     - Улыбается - вот и свидетель! - обрадованно воскликнул Стрижак. - По
рукам, Воевода! Я согласен!


     Эта  улыбка  Немого многое решила.  Потому что  как  раз  перед  этим
Воевода  снова  заколебался.  Подумал  вдруг,  не  поторопился  ли  он  со
Стрижаком.  Ведь прочно сидел на своем месте вон сколько лет и  без такого
помощника,  без грамотея. Ведь ежели притащится князь глупый, то и читаную
грамоту в толк взять не сможет,  а умный и так ведает, что Воеводу трогать
нет смысла,  потому никакой грамоты и требовать не станет, только попугает
для отвода глаз:  такова уж княжья служба - пугать! Тогда зачем обременять
себя еще одним вельми значительным слугою? Ряд их тут никто не слышал и не
знает,  Шморгайлик будет молчать до дня Страшного суда. Немой же - никакой
и не свидетель.
     Но  когда Немой стряхнул с  себя  постоянную хмурость и  улыбнулся на
глупую выходку Стрижака,  Мостовик самодовольно и снисходительно распустил
усы.  Все-таки  нужно  брать  Стрижака.  Если  даже  немые  понимают этого
попа-верзилу, так что же еще нужно?
     - Да будет все, как я сказал, - промолвил Мостовик.


     А Немой улыбнулся по другой причине.
     Прежде всего  он  улыбнулся изворотливости Шморгайлика.  Немой высоко
ценил  в  людях  сообразительность и  быстроту,  и  ему  понравилось,  как
Шморгайлик сумел все предусмотреть,  все заблаговременно, заранее угадать,
что и как тут будет происходить, и вот приготовил позади себя его, Немого,
чтобы в  нужный миг быстро вытолкать на свое место,  самому исчезнув,  как
пузырек на воде.
     Но затея Шморгайлика послужила лишь толчком к  настоящему веселью для
Немого.  И когда Воевода и Стрижак наскочили на него, он едва ли и заметил
их.  Он  в  это время был далеко отсюда.  Он улыбался своим мыслям,  своим
воспоминаньям.    Сладким   и   горьким   одновременно.   Вспомнился   ему
таинственно-зеленый  шалаш  в  плавнях,   сладость  краденой  ночи,  ясный
рассвет,   заглядывавший  в   шалаш   сквозь   резные  листья,   а   потом
взъерощенно-зловещая фигура у входа между этими листьями, широко раскрытый
черный рот в  угрожающем крике.  Немой никогда не  видел мужа той женщины,
которая лежала у него под боком.
     Быть может,  ее  муж после долгих и  напрасных попыток наконец поймал
прелюбодеев и теперь метался перед их убежищем, опасаясь вскочить в шалаш,
хотя ненависть и толкала его туда,  а может,  это был еще только лазутчик,
гонец,  самый быстроногий из  всех мужей обесчещенного села,  из  которого
Немой выманивал к себе для наслаждения женщин:  прибежавший жестами,  всем
своим видом просил и требовал подмоги,  не решаясь действовать в одиночку;
видимо,  мчались сюда все обесчещенные и  те,  над которыми нависла угроза
бесчестия со стороны Немого,  - они, наверное, захлебывались в мстительном
реве,  и хотя Немой не знал о зове мести, но по мечущейся фигуре у входа в
шалаш мог догадаться о скором приближении врагов,  ибо то, чего не слышишь
ушами,  услышишь затылком, он не ведал страха за себя, но у него под боком
была  перепуганная женщина,  сладчайшая из  всех  женщин  заречного  села,
первая и самая дорогая для него,  он не мог допустить, чтобы кто-то обидел
ее, но еще не знал, что должен делать, не решил, не приготовился к отпору,
малость растерянно осмотрелся вокруг,  потом быстро перевернулся,  гребнул
руками вслепую между  сухими ветками,  одним махом раздвинул заднюю стенку
шалаша, легко вытолкнул женщину на свободу, и, как только он успел закрыть
спасительное отверстие,  на него сразу же налетело несколько темных фигур,
заполнивших весь шалаш.
     Кажется,  в руках у них были палки,  а может,  даже вилы,  как против
бешеного пса,  людей было много, они сбились в тугой клубок, разъяренный и
страшный,  из  этого клубка,  похоже,  ударили Немого раз и  два,  ударили
больно и безжалостно,  однако люди тут мешали друг другу,  их было слишком
много,   им  негде  было  развернуться-размахнуться,  они  были  ослеплены
темнотой шалаша,  а Немой все видел четко и ясно,  он был свободен в своей
дикой силе,  он  рванулся на  них  легко и  яростно,  переломал их  палки,
превратил в  щепки держаки вил,  выскользнул из шалаша,  там на него снова
насели несколько человек,  но  наскакивали они не  сообща,  а  по  одному,
набегали с  разных сторон в  разное время,  и  он с каждым расправлялся на
бегу,  торопливо, удержать его не мог ни один из них, а когда кто и ударял
его по  плечам или по спине,  то это воспринималось Немым как щекотка.  Он
бежал и  молча,  беззвучно хохотал,  захлебывался от смеха,  в восторге от
своей хитрости и быстроты. То-то метались от злости разъяренные дураки, не
найдя неверной жены в шалаше да еще и выпустив виновника своего позора!
     Был Немой - и нет его, была женщина - и нет ее, словно Немой вынес ее
за пазухой.  Только что лежала вот здесь,  еще минуту назад видел ее самый
быстроногий (но и самый боязливый,  видно),  и нет ничего и никого.  Немой
убегал от  охваченных яростью мужей  и  хохотал так,  как  могут  хохотать
только немые,  и  тот неистовый смех остался в нем навеки,  чтобы время от
времени навещать его,  искал  малейшей зацепки,  чтобы  навестить,  вот  и
сегодня с  необыкновенной легкостью он  родился в  Немом  от  хитрой затеи
Шморгайлика,  которая  вызвала  воспоминание  о  давнишнем  приключении  в
зеленом шалаше посреди днепровских плавней.
     Вообще говоря,  хотя Немой был среди мостищан человеком новым, но жил
не  новым  для  себя  бытом,  а  лишь  воспоминаниями о  прошлом.  Прошлое
напоминало  дом  без  дверей,   наполненный  незначительными  событиями  и
случаями,  они толпились за дверью,  и тот или иной из случаев мог в любой
миг выскочить оттуда, и не было никакого спасения от них.


     Он родился глухим и  немым,  окружающий мир поразил его тишиной,  это
была  тишина  пустоты,  абсолютной и  полнейшей пустоты,  со  временем  он
заметил, что люди боятся пустоты и стараются разбить ее словами, речью, но
тщетно.  Этим они только ограничивают окружающий их  мир,  потому что речь
всегда имеет предел, словами можно называть то и это, но всего не назовешь
никогда,  а  еще ему казалось,  что речь -  это разновидность дыхания.  Он
дышал молча -  вот и  все.  Слова же  часто мешают дышать.  Вместо речи он
обладал ощущением,  воспринимал мир во всем его богатстве, во всех красках
и запахах, в прикосновениях и объемах - и был счастлив.
     И еще знал Немой: человеку необходима сила. Чтобы преодолевать все на
свете.  С малых лет наливался он силой,  от избытка  силы  раздвигались  в
стороны  его  плечи,  он  всегда  держал  их  чуточку приподнятыми,  будто
стремился заслониться от чужих для него звуков или же все время  готовился
к  мгновенному  отпору  силам  темным и неведомым.  Людям не нравилась его
настороженность,  они  боялись  Немого,  относились  к  нему  недоверчиво,
отталкивали от себя. Зато звери его не боялись. Он ходил среди них, немой,
как и они,  легко убивал в случае необходимости то или иное животное, чего
звери  от него не ждали никогда.  Потому что у зверей четкое разделение на
тех,  кто ест и кто должен быть  съеден,  человек  же  в  своих  действиях
руководствуется  потребностью,  он зависим от своих потребностей,  которым
никогда не бывает конца.
     А еще любили Немого кони,  и он тоже любил их, ему приятно было спать
в траве,  когда вокруг него легко и осторожно ходили кони,  еще,  пожалуй,
нравилось Немому  купать  коней,  проводить мокрой  ладонью по  лоснящейся
шерсти,  выглаживать крутой,  теплый бок  вороного или  серого,  в  высоко
разлетающихся  брызгах  прозрачной  воды  выбегать  с  конем  на  берег  в
щекочуще-ласковую теплую траву.
     В  травах Немой разбирался,  как никто другой.  Он знал,  какая трава
более  всего  по  душе  коням,  он  открывал в  плавнях каждый  раз  новые
пастбища,  каждый раз со  все более сочной травой,  так нашел он  остров в
укромном месте,  заросший по  краям  густыми  лозами,  за  которыми лежали
нетронуто-шелковые  травы,   зеленые,   с  дымчатым  отливом.  Туда  Немой
переправлял своих коней лишь изредка,  он  берег эту траву,  сам не  ведая
зачем,  и  впоследствии вынужден был  пожалеть,  ибо  его  бережливость не
пригодилась ни для чего.
     Придя  однажды  на   остров,   он   увидел  свои   травы  измятыми  и
вытоптанными, - чужие неведомые кони, резвясь, видно, катались в травах, и
теперь пастбище сплошь было в пятнах,  будто пораженное огромными лишаями;
Немой,  потрясенный этим  зрелищем,  застонал от  боли и  поклялся поймать
виновников и наказать жестоко и беспощадно.
     Он долго выслеживал травокрадов,  но они никак не появлялись, наконец
Немой сообразил,  что днем на остров незамеченным никто не проберется, что
ворующих траву нужно ждать ночью,  тогда он и  вовсе переселился со своими
конями на остров и наконец дождался.


     Ночь была тихая и теплая,  но в воздухе ощущалась духота, Немой знал,
что  это  перед  грозой,  гроза уже  где-то  бродила вокруг,  но  сюда  не
сворачивала, а ночь тем временем наливалась такой чернотой, что невозможно
было различить пальцы на  собственной руке,  даже приблизив ее  вплотную к
глазам.
     Немому же служили только глаза. Он не мог услышать ни плеска воды, ни
конского фырканья,  ни тонких голосов женских,  ни даже ржания собственных
коней,   которые  учуяли  приближение  чужих  и   тревожились,   а  может,
возмущались точно так же,  как должен был бы возмущаться и их покровитель,
добрый пастух, владелец зеленых трав.
     Молния  ударила над  самым  островом уже  тогда,  когда  чужие  кони,
просачиваясь сквозь густые лозы,  собираясь в  плотную змеевидную цепочку,
плыли между травами, чтобы смешаться с конями Немого.
     Немой  бросился наперерез.  Молния ударила еще  и  еще,  он  побежал,
размахивая руками,  - возможно, впервые с момента рождения сожалел, что не
имеет голоса,  не  может рыкнуть,  как  дикий зверь,  нагнать страху одним
только голосом, но что-то все-таки вырвалось, видно, из его груди, или то,
быть может,  неистовость его  озаренной сверканием молний фигуры послужила
причиной того,  что  чужие  кони  остановились,  сгрудились на  месте,  он
ворвался в  табун коней,  чтобы гнать их  отсюда,  бить  изо  всех  сил  в
подвздошье, теснить к воде, по которой они приплыли сюда.
     И  тут он  увидел женщину.  Молния ударила над островом,  зеленый дым
встал над травою,  черный и  серебристый блеск пошел от коней,  а  женщина
стояла перед  Немым  белая от  страха и  еще  от  чего-то,  чему  не  было
названия. Теперь уже не имело значения, откуда эти кони и по какому праву.
Зареченское село не имело плавней,  там был крутой берег, там был камень у
берега,  мужчины там плели сети и ловили рыбу, а в поле хлопотали женщины,
с конями и скотом тоже имели дело одни лишь женщины;  возможно, это именно
женщины и  надумали переправлять вплавь коней  через Реку  на  этот  чужой
остров,  хотя трудно установить собственность на траву или зеленые листья,
точно так  же  как на  воду или ветер.  Но  вот эта женщина попала в  руки
Немому,  он был здесь хозяином, он мог карать или миловать; видно, женщина
уже  догадалась по  его  сдавленному рыку,  что он  немой,  из-за  этого и
остолбенела, оказавшись с ним с глазу на глаз.
     Немой никогда не бил женщин,  более того -  даже не прикасался к ним!
Поэтому,  когда подскочил к  этой белолицей,  с широко раскрытыми глазами,
когда, будучи не в состоянии удержаться, схватил ее за плечи, встряхнул, а
потом  хотел  повернуть,  чтобы  толкнуть туда,  откуда  пришла со  своими
конями,  женщина как-то покачнулась, и Немой не успел даже опомниться, как
она стала клониться на него,  так что пришлось поддержать женщину,  и  вот
тут все и случилось.
     Уже никогда после этого он не мог забыть эту ночь.


     Остров,  мечущиеся  в  отблесках молний  кони  с  лоснящимися боками,
расширенные от  страха глаза на  белом,  как стена,  лице,  и  он пил этот
страх,  будто воду,  пил снова и снова,  заливал пожар в груди,  вызванный
впервые той женщиной.
     Единожды подожженное потушить уже не удается.
     Быть может,  она знала,  что на острове Немой,  и нарочно пускалась в
опасную переправу через Реку? Быть может, выбрала его для себя потому, что
- за рекой -  никто не услышит и не увидит?  А еще потому,  что он немой и
никому не  мог  рассказать.  Была она женщиной приметной,  имела мужа,  но
словно бы и не имела. Ну, да об этом Немой и знать-то ничего на знал. И не
рассказал он никому ничего, ибо не умел. Он чувствовал себя в отношениях с
женщиной красивым и  совершенным,  не  знал  слова  <красота>,  но  ощущал
красивым и свободным, как рыба в воде или птица в воздухе, он полюбил мощь
своего тела и отдал всего себя служению ей.
     Кроме  того,  неожиданно для  себя  открыл язык  тела.  Когда говорит
каждый  поцелуй,  каждое  прикосновение,  каждое движение.  В  языке  тела
стремился найти отнятое природой, дополнить себя тем, чего не имел. Потому
что  родился  он  безъязыким и,  следовательно,  наполовину обедненным.  В
слиянии воедино с  зареченскими женщинами,  а прежде всего с той,  которую
никогда не мог заб