их руках по ковшу с медом, без привычки к
услужению; она, быть может, и расхлюпывала мед, и он стекал у нее по рукам
и по ногам,  но даже неумелость была ей к лицу, а мед пролитый казался еще
слаще,  еще  желаннее для  тех,  кто  ждал его  с  пересохшим горлом после
длительного сидения над злополучной грамоткой киевского тысяцкого.
     Воеводе Светляна подала ковш первому,  потому что  так заведено было,
да он и первым был у нее на пути,  а к Стрижаку нужно было еще идти вокруг
стола,  потому что он сидел с  той стороны.  Теперь Мостовик не видел лица
Светляны, он видел лишь спину, гибкую и стройную, и с непривычной для него
игривостью в голосе промолвил:
     - Вот тебе, Стрижак, жена будет.
     И необычность голоса Воеводы, и мягкое обращение, а более всего самое
содержание произнесенного -  все это вдруг сложилось в такую неожиданность
как для Стрижака, так и для Светляны, что Стрижак глуповато вытаращился на
Мостовика и разинул рот,  а девушка покачнулась спиной назад,  стала будто
окаменев,  пролив меда еще больше,  но  не обратила на это внимания,  да и
никто, кажется, не заметил этого.
     - Возьмешь ее  себе  в  жены,  -  уже  своим обычным голосом повторил
Воевода,  нарочно  не  называя  Светляну  по  имени,  избегая  даже  слова
<девушка>,   а  пренебрежительно  сказав  <ее>,  так,  будто  речь  шла  о
какой-нибудь падшей блуднице. Но Стрижак не заметил пренебрежения в голосе
Мостовика,  потому что не способен был на такие тонкости, не привело его в
восторг и  внезапное желание Воеводы подарить жену,  ибо если уж  выбирать
между медом и женой,  то Стрижак предпочитал бы сначала вкусить меду, а уж
там как оно получится.  Но подумал Стрижак и не о меде, и не о Светляне, и
не о  Воеводе,  который сидел напротив за столом,  -  он вспомнил сейчас о
другом  человеке,  неприступно  неистовом  в  своей  необузданной силе,  о
человеке, которого Стрижак боялся, быть может, больше, чем Воеводу, потому
что Мостовика,  хотя и с великим трудом,  можно было все-таки уговорить, а
тот  человек не  ведал ничего,  тому все человеческое было чуждо,  тот мог
раздавить тебя,  как комара или муху,  не поморщившись даже. Стрижак сразу
же вспомнил о том человеке,  который,  кстати,  приходился Светляне родным
отцом.
     - А Немой?
     - Что Немой?  -  буркнул Воевода. - Не Немого же тебе в жены отдаю, а
эту. Или не нравится?
     Светляна от  этих  слов  даже  попятилась от  Стрижака и  от  Воеводы
одновременно,  попятилась от стола к двери, которая минуту назад беззвучно
открылась  и   в   ней   появилась  никем  не   замеченная,   неслышная  и
загадочно-зловещая половчанка. Она слышала все и все видела, тонкая улыбка
змейкой промелькнула на  ее  устах,  все  происходило так,  как  она  того
пожелала  когда-то,  и  хотя  Мостовик  всячески  откладывал выполнение ее
намерений,  но все же вынужден был наконец подчиниться,  хотя и выбрал для
этого время не  очень подходящее,  можно бы  сказать,  совсем неподходящее
время,  полнейшим сумасшествием было  думать нынче  о  какой-то  женитьбе,
добровольной или  насильной,  но  тем слаще показалась от  этого месть для
половчанки,  рожденной среди людей с огнем в крови,  в неистовости степей,
неудержимом клекоте половецких налетов, отчаянному безумству которых могли
бы позавидовать,  наверное, сами ордынцы, из-за чего и решили вытеснить ее
народ из безбрежных теплых степей в холодные угорские предгорья.
     Половчанка молчала,  она  умела  молчать годами,  не  то  что  минуту
какую-нибудь там или час;  живя среди этих людей много лет,  она научилась
сеять зерно,  только ее зерно должно было давать не хлеб,  а зло, теперь в
молчаливом торжестве присматривалась к своей ниве, одними глазищами своими
убирала урожай,  ибо для того,  кто сеял, рано или поздно наступает жатва,
наступила и для нее, наступила!
     Половчанка даже ногой топнула,  но и этот звук не был слышен, будто у
дикой кошки,  так что снова никто не заметил Воеводихи,  очень уж все трое
были заняты своим.
     - А  может,  не управишься с  нею?  -  уже насмешливо сказал Воевода,
издеваясь над Стрижаком за  его колебание и  за неблагодарность,  ибо тот,
вместо благодарности своему хлебодавцу,  а теперь и женодавцу, начал то ли
выкручиваться, то ли бес его поймет.
     - Я?  Не управлюсь? - крикнул Стрижак своим обычным голосом с обычным
же своим нахальством.  - Да я и не с такими справлялся! Как дикие кобылицы
мне попадались, и то...
     Он не  договорил,  со  Светляны  наконец слетело оцепенение,  она еще
стерпела и <эту>,  и бесцеремонность Воеводы,  которая мало  ее  касалась,
потому что к чистому, как известно, грязь не пристает, но <дикие кобылицы>
Стрижака сорвали девушку с места,  она с размаху выплеснула  весь  мед  из
ковша прямо в лицо Стрижаку,  бросила посудину на стол, и Воевода поспешно
отпрянул,  чтобы не задело его ковшом, сама же Светляна рванулась к двери,
лишь  теперь  заметив  половчанку,  однако  не  испугалась,  изо всей силы
толкнула Воеводиху, устранив ее с пути, и скрылась, будто ее здесь никогда
и не было.
     Лишь  густой  мед,  заливший Стрижаку глаза,  усы,  бороду,  ноздри и
коричневыми ручейками стекавший на золотое его одеяние,  - только и всего,
что указывало на событие,  которое сейчас здесь произошло. Стрижак, будучи
не в  состоянии промолвить хотя бы слово,  с  ворчанием и  оханьем вытирал
бороду и усы. Воевода отодвигался и отодвигался от него, оба они, при всей
своей бесцеремонности,  наверное,  чувствовали себя неловко,  оба молчали,
все происходило между ними молча,  в тишине, как вдруг тишину эту разрезал
неистовый смех половчанки, от которого оба вздрогнули и даже подскочили.
     - Ха-ха-ха! - хохотала в дверях половчанка. - Ха-ха-ха!
     Она ничего не говорила,  не двигалась с места, заслоняла собой двери,
словно бы хотела навсегда запереть в сенях этих двух мужчин,  растерянных,
напуганных,   взбешенных  оттого,   что   их   позор   замечен,   раскрыт,
засвидетельствован
     - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
     Спас Воеводу,  как всегда умел это делать, Шморгайлик. На этот раз не
подсматривал,  не подслушивал,  не было его ни в сенях, ни возле сеней все
то время, пока здесь все это происходило, появился он именно в тот момент,
когда Воеводиха захохотала,  он  тоже  был  жертвой этого смеха,  хотя  не
первой,  зато  более  близкой,  потому что  Воеводиха хохотала несчастному
холую прямо в  глаза,  била  его  смехом своим,  будто ладонями по  щекам,
позорила и  уничтожала,  хотя и трудно уничтожать то,  что уже давно стало
ничем.
     Однако и  ничто иногда бывает способно на  какой-то  поступок,  так и
Шморгайлик отважился прорваться сквозь  непробиваемый смех  Воеводихи,  он
нырнул сквозь этот  смех  в  сени,  встал  между  Воеводой и  половчанкой,
захлопал глазами, выждав, пока смех на какой-то миг прервался, и торопливо
доложил:
     - Послы от папы римского переехали мост!
     Неожиданность превосходила все,  что ранее приходилось слышать:  ведь
папа римский был даже дальше,  чем Батый.  Папа римский был почти на небе,
потому и  послы от него могли бы считаться послами чуть ли не самого неба.
Даже половчанка была ошеломлена такой новостью и перестала хохотать.
     - Откуда послы?  -  сурово спросил Мостовик, поднимаясь из-за стола и
недовольно посматривая сначала  на  Стрижака,  залепленного медом,  словно
муха паутиной,  а потом на Шморгайлика, который мог быть либо пьяным, либо
же, вполне вероятно, окончательно сдурел после недавней спячки за дверями.
     - Из Киева,  - сказал обескураженно Шморгайлик, привыкший отвечать не
то, о чем спрашивают.
     - Сказал же: от папы римского?
     - От папы римского.
     - Так откуда же: из Киева или от папы?
     - И из Киева и от папы,  -  забормотал Шморгайлик.  - От папы, потому
что послал их папа римский,  а из Киева,  потому что сидели они до поры до
времени в Киеве,  ждали Батыя, чтобы повести с ним переговоры, но тысяцкий
прогнал их навстречу Батыю, ибо сидение их предвещало беду для Киева.
     - К Батыю послал?  -  неведомо к кому обратился с вопросом Воевода. -
Ежели к Батыю, пускай себе едут к Батыю. Нам какое дело?
     - Стоят у моста и вельми рады были бы познакомиться с тобой, Воевода,
- несмело сказал Шморгайлик.
     - Ты уже и туда успел? - недовольно буркнул Мостовик.
     - Позвала меня стража.  Мытник не знал,  что делать. Мыто с них брать
негоже, он пропустил их вольно, а они остановились - и ни с места.
     - Сколько их?
     - Тремя возами великими крытыми,  полными всякого добра.  Подарки для
Батыя.
     - Их сколько? - нетерпеливо повторил Мостовик.
     - Три монаха фрязских да  четвертый поляк за  толмача.  Может,  и  не
поляк, а наш, ибо молвит чисто, но и по-ихнему тоже знает хорошо.
     - Веди их во двор,  -  велел Мостовик,  -  а ты,  Стрижак,  умойся да
оденься соответственно.  Послы от  самого папы римского -  это тебе не  на
девчонке жениться!
     Стрижак молча встал и  пошел из  сеней.  Такого с  ним еще не бывало,
чтобы смолчал. Но мог ли он разинуть рот, залепленный медом?
     Мостовик хотел  было  прикрикнуть на  Воеводиху,  но  упустил момент.
Когда  взглянул,  в  дверях  чернело пустотой.  Половчанка исчезла так  же
незаметно, как и появилась. И молча. Насмеялась вдоволь - и все.
     - Лепо,  лепо,  - проворчал Воевода, хотя ничего хорошего, кажется, и
не было, одни лишь неожиданности и неприятности да сплошная неизвестность,
которая окружала его все плотнее и плотнее,  а как из нее выбраться, он не
знал сейчас и, возможно, и никогда не будет знать.
     Обычая ради  прибывших Мостовик ломать не  стал.  На  трапезу позвали
всех тех,  кто бывал на  ней всегда,  лишь самое трапезничание перенесли в
каменную  пристройку  воеводского  дома,   где   Воевода  всегда  принимал
чужестранцев, сам для здоровья проживая в деревянной части.
     Послов действительно было  три,  и  все  вроде бы  фряги,  потому что
разговаривали на папской латыни,  хотя ежели разобраться, то каждый из них
был с другой земли. Джованни - из Италии, Гильом - из Франции, Брунон - из
Германии,  но кто бы там стал различать этих троих,  довольно замызганных,
кстати,  неказистых монахов,  одетых в изношенные,  грязные рясы,  босых и
простоволосых,  как  нищие,  подпоясанных  простыми  веревками.  Только  и
богатства на них было что наперсные кресты, весьма драгоценные, да в руках
у  каждого был небольшой молитвенник-бревиарий из добротной телячьей кожи,
исписанный буквицами  витиеватыми,  украшенный картинами разноцветными,  -
даже за душу брало это украшение.
     Толмачом  у  отцов  был  польский монах  Венедикт,  человек  веселый,
славянского склада во всем,  охочий, как оказалось, и поговорить, и выпить
как следует,  и поесть, а в особенности же поспать после трудов праведных,
послы  взяли  его  уже  при  дворе  у  польского  князя,   чтобы  свободно
путешествовать по землям русским и чтобы проехать сквозь непроходимые леса
этого великого народа, переправиться через многочисленные реки, преодолеть
безбрежные равнины,  в  которых терялись целые племена,  не то что горстка
монахов,  пускай и  привычных к нелегким странствиям,  готовых на все ради
веры, уполномоченных самим папой римским на дело святое и необычное.
     Можно  еще  было  бы  удивляться высококолесным возам  монашеским,  с
прочными  шатрами-укрытиями,   коням,   породы  чуть  ли  не  слоновой,  -
Шморгайлик сразу же  бросился вынюхивать,  какие же подарки есть у  послов
для хана Батыя, но успел узнать лишь о двух необычайно драгоценных книгах,
одна из  которых написана была на черном пергамене золотыми и  серебряными
литерами, а другая, меньшая, на харатии лиловой, о чем в Мостище никогда и
не слыхивано,  хотя люди здесь жили такие,  которые видали всякое,  потому
что пропустили через свой мост если не весь мир, то полмира наверняка.
     Но  Мостовика занимала прежде всего беседа с  послами,  ему  хотелось
выведать их намерения,  а  следовательно,  узнать о намерениях самого папы
римского  и  всех  властителей  далеких,   начиная  с  самого  германского
императора;  он  тем  самым  словно  бы  причислялся  к  сонму  высочайших
личностей тех времен,  от сознания чего еще больше возгордился и  во время
трапезы только похмыкивал двусмысленно, загадочно и сановито, возложив всю
тяжесть  хитрого  разведывания  на  костлявые  плечи  Стрижака,  а  точнее
сказать,  на его язык,  болтавшийся при каждом поводе (а то и без повода),
будто собачий хвост.
     За столом сидели все:  Мостовик и Воеводиха, Мытник и его жена, Немой
и  Светляна,  Стрижак и  послы со своим разговорчивым толмачом Венедиктом;
подавалось огромное множество блюд,  несмотря на  то  что монахи без конца
повторяли о  сдержанности в еде и питии;  однако не съеденное и не выпитое
ими весьма исправно уничтожалось Мытником и  Стрижаком да  еще Венедиктом,
который хотя тоже был  монахом,  однако,  кажется,  не  принадлежал к  тем
босоногим чудакам,  которые,  не  щадя собственных ног,  хотели пройти без
обувки через всю землю аж до самого Батыя.
     Про Батыя прежде всего и зашла речь. Самый старший и, видимо, главный
уполномоченный,  быть  может  и  личный посланник папы  римского,  старый,
сухой,  как мощи, Джованни спросил Воеводу, где могут быть ордынцы, откуда
их ждать и каков к ним путь?
     Мостовик нечленораздельно промычал что-то,  загадочно и  непроницаемо
топорща в сторону послов свои серые усы, а Стрижак откликнулся небрежно:
     - Обретается где-то  Батый неверный,  а  где  -  неведомо.  Даже  наш
Николай-чудотворец не  нашел  бы  татар,  ежели  бы  пришлось искать  орду
окаянную...
     Послы заговорили все  разом,  Венедикт-поляк терпеливо выжидал,  пока
они умолкнут,  чтобы растолковать,  о  чем они говорят,  а поскольку ждать
нужно было долго,  то  он,  по  примеру Мытника и  Стрижака,  за  обе щеки
уплетавших жареное мясо,  запивая его  густым  медом,  принялся за  еду  и
только потом сказал,  что именно так заботило святых отцов.  Ну,  а что же
именно?
     Да опять-таки окаянный Батый.
     - Растолкуй им, - коротко бросил Воевода Стрижаку, потому что его уже
начинали бесить безъязыкие, упрямые и тупые собеседники за этим столом.
     Стрижак принялся объяснять,  долго и путано, снова хотел приплести ко
всему святого Николая,  но Джованни прервал его,  заметив,  что у них есть
свой собственный святой и к тому же более свежий, что ли, ибо недавно лишь
умер,  назывался Доминик,  прославился в битвах за чистоту веры Христовой,
был  беспощаден к  еретикам,  сам он,  Джованни,  сподобился несколько раз
слушать святого при его жизни, при случае он или его товарищи смогут более
подробно рассказать о  святом,  а  нынче речь идет о  цели их путешествия,
поэтому о  святых можно и  помолчать.  Проще говоря,  где монголо-татары и
Батый, откуда они идут и как?
     Тогда   Стрижак,   обидевшись  за   своего  святого,   выложил  отцам
доминиканцам все с полной откровенностью и прямотой,  что могло бы вызвать
содрогание в самых твердых душах,  а босоногих фрягов, по мнению Стрижака,
это должно было бы ошеломить и потрясти так,  что они не смогут сдвинуться
с места. Ибо они и сами не ведали, куда идут и чего ищут.
     Батый исчезает и возникает,  как всегда, внезапно. Потому что ордынцы
из-за  своей  несхожести со  всеми  обычными людьми не  подпускают к  себе
никого,  никакие лазутчики не могут пробраться в их стойбище,  каждый, кто
туда  пытался  проникнуть,  исчезал  бесследно,  его  убивали немедленно и
безжалостно;  если  же  пытался  убегать,  гнались до  тех  пор,  пока  не
настигали. Так умирали все вести вокруг войска Батыя, а уж что творилось в
самом Батыевом войске,  среди его сотников,  тысячников,  темников,  ханов
меньших и  больших,  какими измерениями обуреваем сам  Батый,  -  об  этом
становилось известно лишь тогда,  когда черная сила появлялась в  том  или
ином месте,  нависала над каким-нибудь краем и  двигалась вперед,  отмечая
свой путь смертью, пожарами, разрушениями и сплошными уничтожениями.
     Ничего не  хранят ордынцы так строго,  как тайны своей жизни и  своих
намерений,  поэтому приблизиться к ним никому не удавалось и не дано также
никому,  все будут уничтожены, как уничтожается пламя от воды холодной или
же хрупкое дерево - от лютой бури.
     Зловещая речь Стрижака,  похоже,  произвела надлежащее впечатление на
ободранных послов,  потому что они вовсе перестали есть и  взялись за свои
молитвенники,  забормотав короткие и замысловатые молитвы, мало похожие на
торжественные напевы  киевских иереев.  Но  глубоко  ошибся  бы  тот,  кто
подумал  бы,  будто  чужестранные  монахи  испугались  кровожадности диких
ордынцев.  И  отвагу доминиканцев следует объяснять не твердостью их веры,
не сомненьями в отношении сказанного и даже не чрезмерной гордыней духа, -
дескать,  с  нами бог святой и  стоит лишь нам предать проклятью все,  что
возникает на пути,  как сами по себе исчезнут все преграды.  Просто души у
этих  служителей божьих были уже  столь очерствевшими,  что  их  не  могли
пронять никакие ужасы, никакие картины кровопролитий.
     В Киеве,  а еще больше в Мостище, вряд ли кто-нибудь ведал о том, что
эти святые да  божьи обшарпанные отцы оставили за своими спинами,  сколько
смертей стояло за  ними,  сколько зловещих огней горело там,  какие черные
дымы  клубились до  самого неба,  унося с  собой души  безвинно замученных
людей.
     Происходило это в  те самые годы,  когда орда двинулась на завоевание
мира  и   уничтожала  цветущие  государства,   разрушала  богатые  города,
расправлялась со всеми,  кто,  благодаря своему труду, жил лучше ордынцев.
Они  были дикими и  стремились всех остальных тоже повергнуть в  одичание.
При желании в мире всегда можно найти более или менее диких,  хотя дикость
имеет  множество  разновидностей,  иногда  прикрываясь  даже  королевскими
коронами или тиарами высочайших служителей божьих...
     Начать  хоть   бы   с   самих  пап   римских,   которые  торжественно
провозглашены были  наместниками Христа на  земле и  неминуемо должны были
очутиться  на  скрещении взглядов  всего  мира,  ибо  хотя  и  не  следует
недостатки отдельной личности  приписывать всему  гражданскому или  любому
другому установлению,  но и разделять эти вещи тоже не следует, история же
пап отнюдь не свидетельствовала о  высоких целях,  о  святости и  небесном
благословении. Какие уж там святости, какие там высокие цели!
     Тут можно начать с папы Стефана Третьего,  который,  дабы подговорить
короля Пипина Короткого защитить его от  воинственных лангобардов,  послал
королю письмо якобы от самого святого Петра, - на самом же деле это письмо
было подделано самим папой. После Стефана Третьего непродолжительное время
на  папском престоле был  Павел  Первый,  когда же  он  умер,  герцог Непи
вынудил  нескольких епископов избрать  папой  одного  из  своих  братьев -
Константина.  Но  через  некоторое  время  произошли настоящие выборы,  на
папский  престол  возвели  Стефана  Четвертого,  узурпаторов же  покарали:
Константину выкололи глаза, а его стороннику епископу Федору отрезали язык
и бросили его в тюрьму,  где епископ умер от жажды. Очередной папа, Стефан
Пятый,  был  с  позором изгнан  из  Рима,  его  преемника Пасхалия Первого
обвинили в  том,  что  он  ослепил и  убил двух священников в  Латеранском
дворце.  Иоанн  Восьмой  платил  дань  магометанам,  чтобы  удержаться  на
престоле,  но  нашлись  более  изворотливые духовные лица,  они  пообещали
сарацинам,  что впустят их в Рим. Один из заговорщиков, Формоз, был избран
папой.   После  него  был  Бонифаций  Шестой,   который  ранее  был  лишен
дьяконского сана, а потом и священнического - за свою распутную жизнь. Его
преемник Стефан Седьмой велел извлечь из  могилы тело Формоза,  облачить в
папские одеяния,  усадить на стул,  судить собором.  У  трупа отрезано три
пальца,  после чего останки Формоза брошены в Тибр. Спустя не