ыть,  хотел сравняться с людьми обычными,  полноценными,
жадно, упорно, отчаянно искал своего совершенства.
     Неожиданно нашел то,  чего и  не искал.  Самая первая и самая сладкая
для него женщина показала ему,  что ждет ребенка.  От  него.  Немой не мог
этого понять.  В его мире места для ребенка не отводилось.  Там были кони,
были   травы,   была   тишина,   потом  туда  пришли  женщины,   существа,
превосходившие все сущее,  от общения с  женщинами просветлялось у  него в
голове,  но  что  такое ребенок?  Дети  существовали где-то  независимо от
всего,   он  сам  когда-то  был  ребенком,  запомнил  неутомимую  беготню,
извилистые стежки-дорожки - и больше ничего.
     Но ребенок появился на свет. Другая женщина украдкой провела Немого в
село,  спрятала его в густых зарослях бузины за домом,  а та, его женщина,
вынесла дитя и показала издали. Маленькое - не на что и смотреть. Тогда он
ничего  не  почувствовал,   не  почувствовал  и  позднее,   когда  женщина
возвратилась к нему снова.  Ребенок где-то рос, Немого это не касалось. Он
был доволен тем, что рядом с ним есть женщина, хотя и краденая, но оттого,
быть может, еще более привлекательная. А впрочем, разве он знал, что такое
- краденая женщина?
     Потом была ночь в  зеленом шалаше и  разъяренные мужчины с дубинами и
вилами, будто против бешеного пса.
     Немой бежал и  от мужчин,  и  от женщины,  и из своего села,  и от ее
села. Долго блуждал вдоль берега Реки, будучи не в состоянии оторваться от
нее.  В этих блужданиях он сделал открытие, что должен был бы принадлежать
не  к  мужчинам с  их стремлением слоняться по миру,  а  к  женщинам с  их
привязанностью к  одному  месту,  потому что  каждая женщина действительно
привязана к месту долгом, родом, полом.


     Женщина  рождена  для  спокойной  неподвижности.   Она  может  полдня
расчесывать волосы,  и ничего другого, кроме этого, для нее не существует.
Может смотреть тебе в глаза неотрывно. Может ходить обнаженной по зеленому
лугу; мягкая трава под ногами и щекочущие объятия ветра - и уже достаточно
для нее.
     А  он?  Разве он  не  такой же?  Он  тоже  принадлежал больше к  миру
женскому,  с  его привязанностью (или же предназначением) к неподвижности,
чем к беспокойному мужскому роду. Разве мучился Немой мыслью, разве убегал
от этого зелено-голубого мира когда-нибудь и куда-нибудь, разве нужно было
ему что-нибудь еще?
     Но  после того налета мужей на  его шалаш на  рассвете установившийся
быт нарушился,  в  Немом словно бы  что-то надорвалось,  опостылели родные
места,  он  знал,  что  не  будет  больше здесь  счастлив,  он  бросился в
странствия,  но через некоторое время вынужден был возвратиться, хотя и не
ведал - до поры до времени, - зачем он это сделал.
     Возвратился он не в свое родное село в плавнях, а в село Зареченское.
Украдкой пробрался в те кусты за хижиной,  где ему показывали его девочку,
его дитя. Чего он хотел? Кого жаждал увидеть? Сам не знал.
     Притаился в зеленых зарослях.  Это было  на  рассвете  ранним  летом,
когда  цветет  бузина,  и молнии бьют в цвет бузины,  и свет,  словно цвет
бузины,  наполнен тревожным ожиданием ливня.  Немой был равнодушен к цвету
бузины,  -  цветы возвышались где-то над ним и пахли остро и сладко,  а он
сидел и ждал, сам не ведая, чего он ждет.
     Вот вышел мужчина с  веслом,  спустился к реке,  затем появилась она,
его единственная,  самая дорогая,  но  появилась не для него,  а  буднично
пошла к колодцу за водой.  Пошла возмутительно спокойно, не ощущая, что он
ждет ее в кустах, в зарослях бузины, не взглянула в его сторону, не повела
даже бровью, так, словно Немого уже не было и не могло здесь быть никогда.
Такое  невнимание разъярило Немого,  он  внезапно был  охвачен  решимостью
сделать что-то неприятное и неожиданное для самого себя, порывисто вскочил
в  дом,  схватил ребенка,  который еще спал,  крепко прижал его к  груди и
легко, пружинисто, изо всех сил побежал.
     Видел ли его кто-нибудь или нет,  трудно сказать. Как бы там ни было,
догнать Немого все равно никто не сумел бы, а поймать - тем более.
     Он снова пошел вдоль берега Реки,  потому что не  мыслил  себе  жизни
вдали  от  нее,  оторванным  от  нее.  Река была для него матерью,  отцом,
семьей,  очагом,  целым миром,  казалось ему,  что люди могут жить  только
здесь, и хотя у него были все основания опасаться людей после всего, что с
ним произошло, но уйти куда-нибудь от Реки у него не было сил.
     Вот  так  в  своих странствиях дошел он  до  Мостища и  остановился у
моста, стал на службу к Воеводе.
     Вначале ему казалось:  ничто не изменилось.  Та же самая Река, тот же
самый зелено-голубой мир,  все привычное и прекрасное,  даже коней все так
же много,  а  может быть,  даже еще больше,  хотя здесь кони были не такие
быстроногие,  отличались дебелостью,  откормленностью,  какой-то словно бы
окаменелостью,  потому что  предназначены были они  не  для  бега,  а  для
сторожевого стояния перед мостом и для держания на себе так же окаменевших
в угрожающей неподвижности стражей моста.
     Сначала казалось:  все  силы  его  памяти  освободились от  недавнего
прошлого и направлены будут на новое,  внося облегчение в душу.  Но память
снова сосредоточилась на прошлом,  чтобы не утратить в  нем ничего,  и это
было как-то просто и легко,  давалось без малейшего напряжения, потому что
не нужно было вспоминать ни слов,  ни разговоров, он вспоминал прошлый мир
во всей его целости,  в нем воскресали сами собой все прошлые дни, прошлые
запахи, краски, ощущения.
     От  прошлого не  было  спасения.  И  когда,  впервые попав  на  мост,
сбрасывал он  в  Реку тяжелый купеческий повоз,  тоже стояло перед глазами
прошлое,  и кони,  так же всполошенно прижимались боками, а он хотел найти
между ними ту,  с  белым лицом,  ему  мешал тяжелый повоз,  ему  все здесь
мешало,  он  смел бы  в  Реку,  счистил с  моста все сущее,  лишь бы снова
заглянуть в глубину манящего женского испуга, утраченного теперь для него,
быть может, на веки вечные.
     Это  было помрачение,  оно охватило его,  когда он  увидел купеческих
вороных коней,  а  жалкую клячу оратая он и не заметил бы,  не обратил бы,
кажется,  внимания и на самого оратая с его странным возком, даже Положай,
несмотря на  все его старания,  как-то  не бросился Немому в  глаза в  тот
день, - лишь позднее он обратил внимание на мостищанина, но уже при других
обстоятельствах.
     Как  это ни  странно,  но  и  здесь всему причиной было прошлое.  Оно
толкало Немого на поступки, напоминало о себе, возвращалось снова и снова,
неотступное  и   болезненное  в  своей  неистребимости,   его  можно  было
отодвинуть лишь  чем-то  новым,  белое  лицо  можно было  заслонить новыми
лицами,  как молодое солнце делает невидимой бледную луну,  которая хотя и
остается на небе, но уже никто ее не замечает.
     Для  Мостища Немой  сразу  же  стал  лицом  значительным,  потому что
принадлежал он  к  ближайшему окружению Воеводы.  Не торчал на мосту,  как
другие,  не мок под дождями и  не мерз на морозах,  у  него была добротная
теплая хижина на дворе Мостовика,  у него было вдоволь харчей и питья, жил
на  всем готовом,  а  к  тому же  еще прибавлялась общая зависть,  которую
испытывали к  нему все в  Мостище,  начиная от людей честных и  порядочных
вплоть  до  никчемного Шморгайлика.  Однако Немой  не  обращал внимания на
зависть и  не  кичился своим  высоким положением воеводского приспешника и
охранника,  потому что честолюбие присуще лишь несовершенным существам,  а
он  считал  себя  предельно  совершенным,  черпая  уверенность в  прошлом,
обращаясь к нему с непонятным упрямством.
     И вот тут придется вводить в жизнь Немого женщину новую,  и снова это
будет  дело,  быть  может,  болезненное  и  тяжкое,  но  правдивость этого
повествования не разрешает уклоняться от того, что произошло.
     Женщин еще,  собственно,  и  не  было в  этом повествовании,  если не
принимать во  внимание маленькой дочурки Немого и  ее  матери,  для Немого
вечно  сущей  и  незабываемой,   для  нас  же  -   безымянной,  а  значит,
неуловимо-сомнительной,  потому что  для  нас все,  не  имеющие имени,  не
существуют.
     Вот  почему,  наверное,  прежде  чем  вводить  в  наше  повествование
женщину,  следует назвать ее  имя.  Но  дело  усложняется опять  же  из-за
Немого.  Ибо что такое имена? Это слова. А для Немого они не существовали.
В его темной душе не жило ни одно человеческое слово.
     Странным образом все должно скреститься на Положае, том самом до поры
до  времени  хитром  мостищанине,  благодаря стараниям которого Немой  был
оставлен при мосте. Хотя слово <благодаря> здесь вряд ли уместно. Немой не
испытывал  чувства  благодарности  ни  к   кому:   ни  к  Положаю  за  его
заступничество, ни к Воеводе, который, в нарушение установившегося обычая,
взял приблудного,  да  еще сразу же и  возвысил над всеми.  Если и  жило в
Немом нечто похожее на благодарность,  то касалось оно скорее не людей,  а
вещи  неживой,   сооружения  не  менее  совершенного,   чем  тело  Немого,
сооружением же таким мог быть только - МОСТ.
     Немой почему-то свято верил, что именно этот мост дал ему возможность
остановиться в  бегстве,  которое не имело конца,  дало возможность жить у
Реки,  без  которой Немой  не  мыслил  своего  существования.  Поэтому вся
благодарность этого человека,  и  вся любовь,  и все старания обращались и
направлялись прежде всего именно на  Мост.  Немой в  скором времени изучил
мост как свои пять пальцев,  он охранял Воеводу,  выполняя свой долг,  так
сказать,  чисто  внешне,  а  мост  берег,  подчиняясь велению своей  души,
велению безмолвному,  тайному, но неуклонно-суровому. Он изучил в огромном
деревянном  теле  моста  каждую  связку,  он  замечал  малейший  намек  на
возможное повреждение в  нем  и  немедленно снаряжал назначенных для этого
мостищан для устранения поломки,  он боялся за мост,  быть может,  больше,
чем  за   собственное  тело,   будто  малейший  урон,   причиняемый  этому
деревянному сооружению,  должен был  сразу  неизмеримой болью отразиться в
человеке,  которого судьба привела к  этому  мосту,  а  там  и  самый мост
сделала судьбой этого человека.
     Воеводе  Мостовику пришлись по  душе  старания Немого,  его  любовное
отношение к мосту, он часто и охотно отпускал своего охранника для осмотра
моста,  постепенно это превратилось в один из многих мостищанских обычаев,
оберегавшихся последовательно и свято.
     Со   стороны  могло  бы  показаться,   что  жизнь  у   Немого  весьма
однообразная.  Охрана подворья,  нечастые выезды с  Воеводой и придирчивые
осмотры моста -  вот  и  все.  Не  очень много для человека,  обуреваемого
бешеной силой,  но для Немого было вполне достаточно. Следует сказать, что
прошел почти целый год с  того дня,  как он  впервые появился на мосту,  а
Немой  еще  и  не  присмотрелся как  следует к  людям,  жившим в  Мостище,
знакомых у него было очень мало,  и все они были либо с самого моста, либо
со двора Воеводы, где кроме Шморгайлика да еще Стрижака частенько бывал на
трапезах и просто так Мытник, человек после Мостовика, кажется, едва ли не
самый значительный в Мостище,  приходил Мытник иногда даже со своей женой,
но оба они напоминали бочонки с салом,  а для Немого жирные люди словно бы
не  существовали.  Еще была жена Воеводы Мостовика,  но о  ней речь пойдет
несколько позже, для этого еще не настало время.
     Однажды,  осматривая мост, Немой встретился с Положаем, который в тот
день стоял возле Мытника,  помогая ему в  работе.  Собственно,  с Положаем
Немой встречался не  раз и  не два за это время,  между ними даже возникла
вроде бы приязнь, Положай старался хитро улыбаться своему крестнику каждый
раз,  а у того в глазах тоже что-то вспыхивало доброжелательное, но на том
все и  заканчивалось.  Быть может,  так было бы  и  на  этот раз,  но  тут
оказалась женщина! Можно бы подивиться, что Немой за такое продолжительное
время ни разу не видел эту женщину, если принять во внимание, что это была
жена  Положая  Первуля,   прозванная  в  Мостище  за  свое  пристрастие  к
безумолчным разговорам Лепетуньей.  Но  так  уж  вышло.  Немой  заприметил
Лепетунью лишь  теперь,  когда она  принесла своему мужу на  мост полдник.
Быстро и  умело Лепетунья развязала белый льняной лоскут,  в  который была
завернута  большая  глиняная  миска,  наполненная  жареными  карасями,  от
карасей  еще  исходил  острый  дух  горячего  масла,  сохраненный широкими
листьями  капусты,  предусмотрительно положенными  женщиной  поверх  рыбы;
Лепетунья  откровенно гордилась своим  умением  не  только  хорошо  жарить
карасей,  но и  незаурядной хитростью,  благодаря которой еда была все еще
горячей,  как если бы только что была снята с огня;  гордилась Лепетунья и
своей ловкостью,  и добротой, и быстротой, а более всего - влюбленностью в
бесконечные разговоры:  она  говорила  без  умолку,  неутомимо,  напоминая
светлый ручеек;  слова у нее лились легко и красиво,  были они округлыми и
ласковыми,  слова вылетали из уст ее, будто пестрые птички, которых некому
ловить,  которых, собственно, никто и в помыслах не имел ловить. Привыкшие
к   характеру  Первули,   Положай  и   Мытник   и   ухом   не   повели  на
разглагольствования  женщины,  зато  оба  весьма  недвусмысленно  потянули
ноздрями горячий запах от карасей и  дружно причмокнули жадными до вкусной
пищи губами. Пускай себе говорит сколько угодно, а нам давай карасей!
     Немой же и не слышал,  и не знал,  о чем говорит Лепетунья, он только
смотрел на нее,  смотрел мрачно,  словно бы даже с неприязнью,  а на самом
деле весь напрягся,  притаился,  будто перед прыжком, не мог оторвать глаз
от  этой быстрой и  светлой женщины,  потому что  он  любил именно светлых
женщин, женщин со светлыми волосами, лицом и характером.
     В  восторге своем перед Лепетуньей Немой и  не заметил,  что вместе с
нею  пришел мальчик,  видимо сын,  еще  маленький,  лет  семи или  восьми,
худенький,  остроглазый.  Немого  тоже  угостили карасями,  потому  что  в
Мостище не принято было,  чтобы двое ели,  а третий стоял в стороне. Кроме
того,  перед Немым, как мы уже говорили, все заискивали, хотя, правда, тут
был  еще  Мытник,  человек,  поднятый в  Мостище  на  высоту  чуть  ли  не
воеводскую,  но  караси,  в  особенности жареные,  да  еще  со  сметанкой,
обладают удивительной способностью уравнивать людей  и  умиротворять.  Так
вот,  к большой глиняной миске,  наполненной жареными карасями,  сели трое
мужчин, присела также юркая и светлая женщина, мальчишка тоже получил свою
рыбешку,  но  не  стал есть возле взрослых,  а,  схватив карася за  хвост,
отбежал  подальше  в   сторонку,   перегнулся  через   поручень  моста  и,
всматриваясь в воду, небрежно помахивал вкусным карасем, равнодушный к еде
так  же,  как  и  его мать,  потому что есть на  свете вещи более важные и
неотложные, чем жевание и глотание.
     Лепетунья тоже не думала приниматься за еду,  она продолжала говорить
о своем,  муж и Мытник, привыкшие к ее болтливости, вовсе ее и не слушали,
-  пускай  себе журчит ручеек над ухом,  пускай разлетаются во все стороны
пестрые птички Первулиных  слов,  а  они  тем  временем  будут  лакомиться
карасиками,  потому что, скажем, Положаю добрый харч нужен для поддержания
постоянной силы  в  его  большом  теле,  а  Мытнику  очень  хотелось  быть
полнощеким,  ибо  что  же  это  будет за мытник на самом великом в Русской
земле мосту, если он отощает.
     Но Немой не стал есть,  хотя и охотно присел к мужчинам.  Он посидел,
ожидая,  пока начнет полдничать женщина,  с нескрываемым возмущением следя
за  тем,  как во  ртах Мытника и  Положая исчезали одна за  другой рыбины,
когда же его жестами еще раз пригласили приняться за рыбу, он показал, что
не сделает этого,  пока не станет есть женщина. Показал это Немой мрачно и
словно бы даже сердито,  но на Лепетунью его забота произвела впечатление,
женщина выбрала в миске самого сочного карася,  подала его Немому, а потом
взяла и  себе и  начала есть.  Ела  она  мудро и  прекрасно.  Это не  было
обыкновенное насыщение, как у Положая, ничего общего с обжорством Мытника,
- женщина ела  рыбу  с  такой же  привлекательной непринужденностью,  как,
скажем,  если бы собирала она губами вишни с  ветки или просто целовала бы
лепестки облюбованного цветка.  Немой  обескураженно смотрел  на  Первулю,
забыл о  своем карасе,  которого беспомощно держал в  руке,  лишь  немного
погодя,   спохватившись,   что  его  восторженность  может  быть  замечена
Положаем,  да и самой женщиной,  он наклонился над рыбиной,  не переставая
украдкой  наблюдать  за   Лепетуньей,   которая,   как   ему   показалось,
превосходила все виденное им до сих пор.
     Разумеется,  он  не  мог  слышать,  что Лепетунья,  быстро и  красиво
расправляясь со своим карасиком,  ни на миг не умолкала и, сосредоточенная
в   своей  говорливости,   не   могла  заметить  чрезмерного  любопытства,
проявленного к ней со стороны Немого.  А Мытник и Положай, в свою очередь,
пропускали мимо внимания и слова женщины и смущенность Немого,  -  для них
вполне достаточно было  карасей,  и  уже  когда  обглодана была  последняя
косточка  и  выброшена вниз,  в  Днепр,  Мытник  самодовольно вздохнул,  а
Положай для приличия вспомнил,  что он  же еще и  отец и,  значит,  должен
заботиться о сыне, поэтому крикнул мальчику:
     - Маркерий, съешь-ка своего карасика!
     Мальчик,   видимо  хорошо  зная,   что  отцовские  слова  ни к  чему,
собственно, не обязывают, вприпрыжку носился по мосту, заглядывая то сюда,
то  туда,  постреливая быстрыми темными глазенками и  обращаясь с  жареным
карасем так, будто это была выстроганная из дерева игрушка.
     Если  поведение мальчика вполне укладывается в  привычные для  такого
возраста рамки,  то  его  имя  нуждается в  объяснении.  Потому что  среди
мостищан,  где каждый человек выполнял определенные обязанности на  мосту,
отчего в большинстве своем происходили и их имена, слово Маркерий казалось
чужим и  непонятным.  А  откуда берутся слова?  Пока не появился в Мостище
Стрижак,  который в дальнейшем будет доказывать,  будто слова идут от бога
или же,  по крайней мере,  от Воеводы, здесь господствовало убеждение, что
слова не берутся ниоткуда,  что они существуют вечно, всегда одни и те же,
количество их не увеличивается и  не уменьшается,  а люди пользуются ими в
зависимости от  потребности,  применяя то одни,  то другие,  одни на время
забывая, другие - вспоминая, - так оно и ведется испокон веков.
     Но вот падает на Мостище словно бы с  неба  чужое  и  непонятное  имя
Маркерий,  оно  уже  живет  среди  них,  потому  что отдано сыну Положая и
Первули.  Заслуг Положая в этом деле нет никаких, поэтому говорить следует
лишь о женщине.
     Первуля, вопреки ее имени, которое должно было бы свидетельствовать о
ее первородстве, была не первым, даже не вторым ребенком, а только третьим
у своих родителей.  Но ей повезло -  у  нее  был  веселый  отец.  Это  был
мостищанский  торговый  человек,  который,  служа  Воеводе,  часто бывал в
Киеве,  а то и дальше,  много ездил по свету,  много видел людей,  обладал
щедрой  фантазией,  был  убежден  в  своей  незаурядности  на  этом свете,
поэтому,  когда появилась у него дочь,  он назвал ее  пышно,  чуть  ли  не
по-боярски  или  по-княжески:  Первослава.  Ибо  первая,  и должна была бы
прославить его род.  После дочери ждал он сына,  но на свет появилась  еще
одна дочь.  Немного огорченный,  он еще не утрачивал надежды.  Беззаботный
отец решил отнестись к божьему дару  с  соответствующим  юмором  и  назвал
вторую  дочь  так:  Первица.  Объяснение было очень простое:  раз родилась
первой после Первославы, значит, и будет Первица.
     Однако и  третий ребенок тоже  была дочь!  И  опять-таки первая после
Первицы, если придерживаться странной последовательности этого человека, а
е