а  которое  они  должны  взяться,  поэтому
ограничились в эту ночь только мужчинами, до рассвета к ним присоединилось
много мостищан беднейших и  обиженных,  из углов,  отдаленных от Реки,  из
хижин  самых бедных,  потому что  не  станешь же  ты  подговаривать против
Воеводы  Мытника,  его  вернейших охранников,  или  корчмаря Штима  с  его
прислужниками, или еще кого-нибудь там!
     Так они бродили между темнотой и звездами,  между пылающими кострами,
разведенными беженцами,  и Рекой,  они жили  здесь  между  водой  и  целым
светом,  жили их отцы и деды, жили, наверное, вечно, и все, казалось, идет
как следует,  они не желали никаких изменений,  даже боялись их, по правде
говоря.  Воевода  боялся перемен,  чтобы не утратить власти,  мостищане же
боялись,  потому что каждая перемена для бедного человека несет горе.  Вот
так   и   получалось,   что  обе  стороны  довольствовались  неизменностью
положения,  извечным   порядком,   заведенным   Воеводой,   поддерживаемым
мостищанами,  ибо  порядок  устанавливает один,  а сохраняют его - многие.
Когда-то у их прадедов были храбрые и  отчаянные  боги,  люди  тогда  тоже
были, наверное, отважные и решительные. Новый бог требовал покорности, его
святой Николай-чудотворец тоже признавал лишь покорные молитвы  и  просьбы
и, если верить Стрижаку, приходил на помощь лишь тем, кто умоляет.
     Потому-то,  когда прозвучали слова Маркерия о  том,  что  нужно сжечь
мост,  даже беднейшие, которым нечего было терять, вздрогнули, даже пастух
смолчал и  не  воскликнул своего  пренебрежительного <шьо  там  мост!>,  а
кто-то  более осторожный спросил,  не лучше ли попытаться найти согласие с
Воеводой.
     - Согласие?  - возмутился Маркерий. - Какое же? Разве не ясно, что он
хочет уберечь мост для Батыева войска?
     - Может,  оборонять хочет?  Для того и  укрепление делаем,  и  запасы
запасаем, - сказал из темноты тот же самый человек.
     - А  вчера начали уже насыпать валы на киевской стороне,  -  напомнил
Маркерий.  -  Это от кого же защищаемся?  От киевлян? От своих? Дождаться,
чтобы ордынцы перескочили через мост в Киев,  - не вечный ли позор для нас
будет?
     - А может,  пускай Воевода вече созовет? - сказал дед Ионя. - В Киеве
часто вече созывают. Там всяк может свое прокричать.
     - Был  я  в  Киеве,  когда  тысяцкий Дмитрий созывал вече,  -  сказал
Маркерий. - Обращался Дмитрий к киевлянам с такими словами: <Сплотимся же,
братья и дети, сплотимся и пойдем на предстоящий нам подвиг. Прольем кровь
нашу,  смертью жизнь искупим,  и  члены тел  наших отдадим,  не  щадя,  на
посечение  за  благочестие  и  землю  нашу,  и  да  смилостивится бог  над
потомками нашими и  не  уничтожит род  и  землю нашу до  конца>.  Вот  так
говорил  тысяцкий  Дмитрий  киевлянам.   Кто-нибудь  из   вас   слыхал  ли
когда-нибудь  подобные слова  от  Воеводы?  Или  какие-нибудь другие слова
слыхали от  него?  И  можно ли  уговорить Мостовика?  Легче уговорить всех
мостищан, да и еще столько же люду, чем нашего Воеводу.
     - Говорят,  послал Мостовик Стрижака и Шморгайлика навстречу Батыю, -
сказал дед Ионя.  -  Слух есть, будто хочет передать мост Батыю. Вот так и
сказать Воеводе: знаем, мол, все и не допустим до такой подлости...
     - А  как  не  допустишь?  -  засмеялся Маркерий.  - Сядешь на мосту и
будешь кричать: <Мое! Не отдам никому!>? Бился когда-то я с насильниками в
Козельске - знаю. Жечь нужно мост, а самим уходить в леса!
     - У тебя все сожжено,  потому тебе и легко так говорить,  -  произнес
кто-то из толпы,  -  да и как сожжешь мост?  Это тебе ведь не сноп соломы!
Берегут мост днем и ночью.
     - А кто стережет? - спросил пастух. - Мы же и стережем.
     - Воеводские  холуи  всюду  стоят,  так  за  руку  и  схватят.  Немой
слоняется по мосту днем и ночью.  Куда там! - снова мрачно предостерег тот
же самый голос.
     - Кто  отважился на  какое-нибудь дело,  для  того нет  невозможного.
Завтра поговорим и  с Немым,  -  как о давно решенном деле спокойно сказал
Маркерий.
     - Кто  же  с  этим  чертом  сговориться  может?   -   спросил  кто-то
недоверчиво.
     - Я, - сказал Маркерий, - а не я - дед Ионя.
     - Да мне лучше с водяным, - закряхтел дед Ионя. - Потому как к Немому
- никакого доступа!  Он и дышит,  к примеру, ноздрей Воеводы. Такое стерво
вреднющее.
     - Тогда я, - решил Маркерий. - С ордынцами когда-то вел переговоры, а
с Немым как-нибудь уж...
     - А с ордынцами как же? - не удержался дед Ионя.
     - Топором - по ребрам. А еще они очень боятся, когда щиплешь.
     - Щиплешь?
     - Ну да. Однако хватит об этом. Позову вас колотушкой.
     Они разошлись все сразу, пастух пошел с Маркерием, шептал осуждающе:
     - Шьо ты им о щипании? Они подумают, шьо ордынцы так себе. Никто и не
возьмется жечь мост.
     - А он и сам сгорит, - засмеялся Маркерий, - лишь бы только мостищане
привыкли к мысли,  что его уже нет,  что можно без него.  Да и вам,  дядя,
нужно привыкнуть. Жаль ведь, правда?
     - Да шьо мне этот мост?  Скотину порезал Воевода, и то я не плакал, а
мост... Пропади он пропадом, чем чужинцу поганому отдавать! Пойдешь к нам?
     - Нет, исчезну на день из Мостища. До вечера, дядя.
     - Берегись, сынок!..
     Предрассветный туман скрыл Маркерия.
     Быть  может,  эти  осенние туманы  помогут спустя  некоторое время  и
самому Батыю,  потому что  и  его  войско наползало на  Киев,  как  густой
безбрежный туман,  а пока насылала Река туманы на Мостище как бы для того,
чтобы стали они союзниками Маркерия и людей, близких ему.
     А кто же здесь был для него ближе, чем Светляна?
     Светляна так же  укуталась в  туман,  как Маркерий при переходе через
мост.  На  рассвете вывела она  из  конюшни белого коня  Воеводихи,  легко
вскочила  на  него,   поехала  к  воротам,   направляясь  безбоязненно  на
привратных  охранников,   была  в   одежде,   подаренной  ей  половчанкой,
закутанная до  самых  глаз  в  паволоки,  украшенные легким дорогим мехом,
тонкая и гибкая, - Воеводиха, да и только!
     Туман  размывал все  вокруг,  скрывал очертания,  даже  белый конь  в
тумане  словно был  пепельно-серым.  Кто  бы  там  стал  присматриваться к
всаднице,  кто бы  отважился останавливать ее да заглядывать в  лицо -  за
такую дерзость половчанка не помилует!  Поэтому охранники поскорее открыли
ворота,  белый конь легко вынес всадницу со двора,  и  только мягкий топот
копыт донесся из тумана.
     Мостище Светляна проскочила вмиг,  придержала коня  лишь  на  дороге,
тянувшейся вдоль дубов,  -  не знала девушка, где именно здесь будет ждать
ее Маркерий,  знала лишь,  что будет ездить там до тех пор, пока не увидит
его.
     Так и ездила, пока рассеялся туман.
     Наверное,  на  воеводском дворе  уже  стало  известно о  ее  бегстве,
возможно,  снарядил Мостовик погоню, и погоня, ясное дело, бросится прежде
всего на  эту дорогу,  но  девушка как-то  не  думала ни о  Воеводе,  ни о
половчанке, ни о погоне, она ездила туда и сюда по дороге, держась поодаль
от Мостища, готовая скатиться с коня, бежать куда глаза глядят, в дичайшие
пущи, лишь бы только увидеть Маркерия.
     Маркерий представлялся ей все тем же порывистым,  размашистым парнем,
каким запомнила его при последней встрече, когда они бежали по воеводскому
двору и  когда она  хотела отнять у  него  свою зеленую ленту,  подаренную
отцом.  А  у Маркерия перед глазами была маленькая светловолосая девчонка,
тонконогая и доверчивая и ласковая, будто вода в весеннем ручейке. И когда
он заметил еще издалека гордую недоступную всадницу,  укутанную в  дорогие
одежды,  никак не мог предположить,  что это Светляна,  а девушка, если бы
увидела перед собой высокого юношу с черными усиками и бородкой, ни за что
не поверила бы,  что это -  Маркерий. Вот так и длилось бы без конца, если
бы не пригрело солнце.  Светляна, вспомнив о ненавистной ей одежде, резким
движением сбросила с  себя паволоку и осталась в льняной сорочке,  и белые
волосы рассыпались у нее по плечам,  и Маркерий из своего зеленого укрытия
увидел посреди дороги на коне не чужую и  неприступную женщину,  а давнюю,
милую,  единственную Светляну,  увидел ту  же  самую  девочку,  которую он
вынудил когда-то заговорить, с которой ходил к Стрижаку, на его хитроумную
науку, за годы его странствий девушка выросла, но он этого не заметил, она
оставалась точно такой же маленькой,  каким остался и  сам он в  душе,  их
объединяло детство,  их детство еще не закончилось,  оно лишь остановилось
на  какое-то  время,  а  теперь должно было продлиться...  Опять же  после
некоторого времени...
     - Светляна! - крикнул он, выбегая на дорогу. - Светляна, это я!
     И  хотя не был похож этот ободранный,  черноглазый,  чуточку усатый и
бородатый уже юноша на того давнишнего Маркерия,  который исчез бесследно,
забрав  у  нее  на  память  зеленую ленту,  Светляна мгновенно узнала его,
узнала его голос,  его горящие глаза,  она скатилась с коня стремглав, она
должна была бы так же быстро,  как и  Маркерий когда-то,  бежать навстречу
парню,  а  он  должен был  бы  торопиться к  ней,  но  как  только девушка
коснулась ногами земли,  так и  приковало ее что-то на месте,  она встала,
беспомощно смотрела,  как  медленно отходит от  нее конь,  как,  вытягивая
мягкие губы,  хватает траву на обочине дороги,  быть может, она ждала, что
Маркерий первым бросится к ней,  но он тоже стоял на месте, и только тогда
они поняли внезапно,  что пора их беззаботного детства безвозвратно ушла в
прошлое,  что они выросли,  что все изменилось и вокруг них и в них самих,
хотя они еще и не умели этого заметить, а тем более назвать.
     Протянули издалека друг другу руки. Потом тихо сошли с дороги.
     Им никто не мешал,  и  это тоже принадлежало к явлениям непостижимым.
Потому что еще вчера валом валил по этой дороге люд,  катились возы, ревел
скот, плакали дети, торопилось все на мост, на ту сторону, потому что люди
почему-то  считали,  будто Река сдержит насильников,  хотя никто еще и  не
ведал, по какому берегу пойдет Батый на Киев.
     А  сегодня дорога  словно  бы  вымерла.  Никого  и  ничего.  Вот  так
перекатятся через мост еще те,  которые заночевали возле него,  а  тогда и
все.  Не  нужен он  будет больше ни  для чего,  станет лишним после многих
десятков лет верного служения людям,  и  что тогда?  Тогда он  должен быть
уничтоженным.
     Еще  одна  преграда могла  бы  встать  на  пути  встречи  Маркерия со
Светляной.  Преграда эта - Немой. Светляна могла обмануть стражу, ей помог
туман, помогла смелость, но все это произошло благодаря отсутствию Немого.
Потому что он  днем и  ночью был теперь на  мосту.  Был бы  он  дома -  не
ускользнула бы Светляна незамеченной.
     Но  уж если случилось такое непредвиденное и  если обнаружит Мостовик
исчезновение девушки,  то,  наверное, все сделает для того, чтобы удержать
Немого на мосту как можно дольше,  дабы не узнал тот про Светляну,  потому
что не поверит в  ее добровольное бегство,  а  заподозрит в злом намерении
Воеводиху или  самого  Воеводу  и  тогда  успокоить его  вряд  ли  удастся
кому-либо.
     Тем временем Немой стоял рядом с Мытником на мосту и присматривался к
тому, как неуклонно уменьшается толпище, которое еще вчера угрожало смести
все на своем пути. Движение замирало, а одновременно вроде бы умирал также
и  мост,  еще  вчера охранники проклинали всех нетерпеливых,  рвавшихся на
мост,  слепых и  глухих ко всему,  кроме своего стремления во что бы то ни
стало перебраться на тот берег,  а сегодня сторожа готовы были вылавливать
людей вокруг и  тащить их  на  мост силком,  потому что  невмоготу было им
созерцать, как становится мост никому и ни для чего не нужным.
     Вот тогда и пришла проведать Мытника его жена, а вместе с нею была ее
сестра  Первица.  Жена  Мытника  держалась   заискивающе,   пугливо,   она
догадывалась, что муж будет шуметь на нее, так оно и случилось: как только
Мытник увидел свою жену,  глаза его налились кровью и он тоненьким  жирным
голоском  закричал ей навстречу,  будто хотел оттолкнуть ее,  не дать ей и
приблизиться:
     - Ты почто сюда прибрела?
     - Да проведать же тебя и перекусить принесла. Думала, не вырвешься на
трапезу...
     - Не  вырвусь?   -   еще  сильнее  налился  кровью  Мытник  от  такой
откровенной насмешки:  почему бы  это он  не  мог отсюда вырваться,  ежели
движение по мосту уже умирало без надежды на возрождение.  -  Думала бы ты
своей башкой, прежде чем болтать глупости!..
     Тут   Первица  не   выдержала  такого  надругательства  над  сестрой,
выступила наперед Первославы и сердито обратилась к Мытнику:
     - Чего кричишь на сестру?
     - А не твое дело, - огрызнулся Мытник. - Жена моя - потому и кричу.
     - Твоя жена, а моя сестра. За сестру же - вот!
     Первица подошла к Мытнику и отвесила ему одну за другой две пощечины,
так что он от неожиданности даже попятился назад.
     Немой смеялся громко и открыто.  Все-таки  эта  гордая  женщина  была
родной сестрой его Лепетуньи,  да и другая женщина,  толстая жена Мытника,
тоже была сестрой Лепетуньи,  он испытывал к ним теплые  чувства  в  своей
мрачной  душе,  ну  а  уж  о решительности Первицы и говорить нечего - это
нравилось Немому безмерно.
     А Первица, напугав Мытника чуть не до смерти, повернулась к Немому и,
не прячась,  на виду у охранников и у Мытника, показала ему жестами, чтобы
он пришел к ней вечером.
     Немой сначала не поверил, не зная, зачем его зовут, но Первица упрямо
показывала,  что он должен прийти непременно,  и  он в конце концов махнул
рукой в знак согласия.
     - Блудница!   -   мстительно  закричал  Мытник.   -   Немого  жеребца
захотелось? Блудница!
     - Не твоего ума дело!  -  огрызнулась Первица. - У тебя уже все давно
жиром заросло, не к тебе же обращаться... Пошли, сестра!
     Такой была  первая неожиданность для  Немого,  если  не  принимать во
внимание неожиданности более тяжелой: прекращения движения по мосту.
     Он пришел в дом пастуха сторожко, как всегда привык ходить на женский
зов,  если  бы  собственными руками не  зарыл  когда-то  в  землю  мертвую
Лепетунью,  мог бы предположить,  что она воскресла,  и  появилась снова в
Мостище,  и  зовет его к себе,  и возобновится их прежнее,  незабываемое и
неповторимое, но, хотя он и не верил в невозможное, все равно охотно пошел
по  первому зову сестры Лепетуньи,  втайне надеясь на  какую-то  большую и
важную неожиданность для себя.
     И  он  не  ошибся.  Потому что застал в  хате пастуха в  числе других
людей,  которых,  собственно,  он и  не рассмотрел как следует,  дочь свою
Светляну и с нею Маркерия, которого узнал сразу же и обрадовался ему, быть
может,  не меньше, чем если бы появилась перед ним мать Маркерия - дорогая
его сердцу Лепетунья.
     Немой не спрашивал Светляну,  почему она оказалась здесь,  это и  так
было  понятно,  не  поинтересовался,  как  сумела выбраться с  воеводского
двора:  ведь  это  теперь не  имело никакого значения.  Но  когда Светляна
принялась объяснять ему, зачем его позвали, Немой не поверил.
     Светляне  помогал  Маркерий,  хотя  он  и  не  владел  таким  умением
передавать Немому  намерения людей,  привыкших к  речи.  Тут  Немому  было
легче: он делал вид, что не может взять в толк, чего от него хочет хлопец,
- и дело с концом.
     Однако  Светляна  не  отставала  от  отца,  она  показывала упрямо  и
настойчиво,  что все здесь и вообще чуть ли не все люди в Мостище пришли к
выводу,  что нужно сжечь мост,  уничтожить,  превратить его в дым и пепел,
дабы  не  достался  он  кровожадным  насильникам,   врагам  смертельным  и
беспощадным.
     Сжечь мост?  Немой не мог понять.  Не мог представить,  чтобы мост не
существовал.  Он  жил  среди безмолвных вещей,  привык,  что  они  надежно
укладываются в его восприятии,  утверждаются каждый день заново, давая тем
самым доказательства существования и  ему самому.  Первейшей и  высочайшей
вещью среди всех других был мост,  для Немого он  был словно бы  отражение
его собственного существования, его жизнью, залогом его бессмертия. Как же
допустить, чтобы мост исчез, чтобы его не было?
     Немой глухо замычал от ярости и  отчаяния,  бросился,  чтобы схватить
Светляну, забрать ее отсюда, вырвать от этих безумных людей с их зловещими
намерениями, однако Маркерий был ловчее Немого, он заслонил девушку собой,
сверкнул его  страшный топор  перед  самым лицом Немого,  и  тот  отступил
бессильно, отступил, быть может, впервые в жизни, впервые нашелся человек,
превосходивший   его   ловкостью   и   смелостью.   Правда,   при   других
обстоятельствах Немой не  испугался бы и  оружия,  но теперь он должен был
печься не  столько о  собственной жизни,  сколько о  мосте.  Он должен был
спасать мост от этих ошалевших людей.
     Быть может,  и  от собственной дочери,  поскольку она с  ними заодно.
Спасать во что бы то ни стало и любой ценой!
     Он выскочил из дома и побежал к воеводскому двору.
     Никто его не задерживал.


     Ямямом назывался тот, чьей обязанностью было принимать послов.
     В  отличие от остальных монголов,  он имел не резкий,  а тихий голос,
ласковые  глаза,  из  всех  его  движений  так  и  светилась  покорность и
безграничная  терпеливость.  Послов  у  Батыя  уважали.  Их  размещали  по
сторонам света -  кто откуда прибыл,  там ему и  отводился шатер,  в шатер
присылали кумыс и  баранину.  Ямям и  его люди терпеливо и без поспешности
обучали послов монголо-татарским обычаям и предостережениям.
     Прежде всего - о силах высших надлежало знать всем пришельцам. Силами
же такими монголо-татары считали солнце, луну, огонь, верили в то, что все
очищается  огнем,  поэтому  все  чужестранцы,  прежде  чем попасть к хану,
должны были пройти между двумя огнями,  оставив в пламени все злое.  Силам
высшим всегда посвящают часть пищи.  Проливают на землю каплю (не больше!)
молока или кумыса,  ставят на ночь перед  идолами  сердце  убитого  зверя,
чтобы  наутро  сварить его и съесть,  потому что идол насыщается от самого
уже созерцания жертвы.  В  еде  бережливы,  -  у  них  даже  дохлятина  не
пропадает, ее режут на полоски и сушат про запас. Каждый ордынец носит при
себе каптаргак - квадратный кожаный мешок для сохранения харчей,  прячут в
каптаргаке даже кости, если они не обглоданы как следует. Пьянка считается
почетной,  кумысом наливаются,  будто мехи бездонные,  тянут друг друга за
ухо,  чтобы горло расширилось и человек мог больше выпить, хан Батый имеет
каждый день молока для кумыса от трех тысяч кобылиц  -  столь  безгранично
его  могущество.  Одновременно монголо-татары не боятся никаких испытаний,
они могут голодать день и даже неделю и поют и играют  в  это  время  так,
будто  хорошо  поели.  Не  смотрят  они милостиво на того,  кто приходит с
пустыми руками.  Зато их гостеприимство безгранично,  и ежели  уж  положат
тебе в рот кусочек,  ты должен проглотить, а если выплюнешь, то выроют под
шатром отверстие, вытащат тебя, чтобы не осквернять входную дверь, и убьют
за  неуважение.  Точно так же убивают того,  кто наступает на порог шатра,
порогом же служат обыкновенные веревки,  крепко сплетенные.  Точно так  же
запрещается всовывать нож в огонь, вытаскивать ножом мясо из котла, рубить
топором возле огня (чтобы не отрубить огню голову),  опираться на  канчук,
прикасаться  к  стрелам  бичом,  ловить и убивать молодых птиц,  бить коня
уздечкой,  ломать кость о кость,  лить на землю молоко  или  любой  другой
напиток.
     Что же касается того,  что монголо-татары коварны,  хитры,  грязны во
всем,  что  они слушают своих владык более всего на  свете,  что презирают
всех,  - обо всем этом Ямям предусмотрительно умалчивал даже перед послами
самыми высокими и доверенными:  кто имеет глаза,  пускай сам увидит, а кто
имеет уши - да слышит!
     Первейшей обязанностью Ямяма было, собственно, и не посвящение послов
во все обычаи и  предрассудки монгольски