ть
Немой на  дело рук  своих,  как будет плутать в  своих золотых одеяниях не
протрезвевший с вечера Стрижак, то и дело приставая к Воеводе:
     - А видишь, Воевода, вышло по-моему! Должен велеть выжечь на досках и
разнести по  всему  Мостищу  и  чтобы  все  затвердили такое:  <Я,  божьей
милостью  Воевода   Мостовик,   пользуясь  покровительством  триблаженного
святого Николая,  в  отеческой заботе о  добре подданных моих,  повелеваю:
дабы не попадали мостищане в  убожество из-за пожаров,  во избежание этого
несчастья всем нужно иметь про  запас миски глиняные большие,  из  которых
уже  едено  в   пятницу  во  время  ущербного  месяца  или  же  пополудни,
разрисованные и исписанные словами: <Во имя божье и Николая-чудотворца>. И
как  только пожар  где-нибудь вспыхнет,  от  чего  да  боронит нас  бог  и
Николай-чудотворец,  тогда миску разрисованную в  огонь бросать,  а  ежели
пожар и  дальше будет расширяться,  то повторить сне до трех раз,  насыпая
каждый раз песок в миску. Держать это в тайне от всех посторонних>.
     Воевода молча отмахивался от  Стрижака,  как от  мухи или комара,  не
вслушивался в  слова,  радуясь огню,  игре  красных вспышек,  -  он  любил
пожары, вносившие хоть какое-нибудь приключение в его однообразную жизнь.
     И  только после того  как  все  сгорело и  смотреть было не  на  что,
Мостовик вспомнил,  чей это дом, вспомнил все события последних дней и, ни
к кому не обращаясь, сурово бросил в темноту:
     - Кто поджег?
     Никто ему не ответил. Тогда Воевода спросил снова:
     - А тот, в порубе, что он?
     И, снова не дожидаясь ответа, велел:
     - Привести его ко мне без промедления!
     И тронул коня.
     Шморгайлик поскакал впереди,  чтобы вытащить Положая из поруба еще до
приезда Воеводы.
     Но поруб был пуст.
     Кажется,    впервые   на   Воеводу   Мостовика   обрушилось   столько
неожиданностей  сразу.   Даже  если  взять  стычки  и  перебранки  князей,
дравшихся за  Киевский стол,  сменяя там  друг  друга  после смерти Рюрика
Ростиславовича чуть ли  не ежегодно,  то и  эту заваруху Воевода переносил
как-то легче,  потому что касалось это Киева,  а  мост и  Мостище задевало
лишь косвенно. А тут, вишь, удары сыпались один за другим.
     В  придачу ко  всему Воеводиха внезапно выбралась из  своего укрытия,
никому ничего не  сказав,  взяла своего белого коня  и  умчалась с  самого
рассвета в  лес,  так,  словно не верила в  усилия и способность Мостовика
поймать злонамеренных Положаев и сама решила взяться за дело.
     Воевода насупленно сидел  в  сенях,  молча  что-то  обдумывая,  потом
проклинал Шморгайлика и спросил, кто ночью стоял у ворот.
     - Немой, - последовало в ответ.
     - Приведи,  -  велел Воевода,  так, будто немощный Шморгайлик в самом
деле мог бы привести этого дикого человека. Передать веление Воеводы - вот
и  все,  на  что способен был этот доносчик.  Да он не торопился сделать и
это, неподвижно стоял перед Мостовиком и пугливо хлопал своими глазами без
ресниц.
     - Чего торчишь? - мрачно спросил Воевода.
     - Нет Немого, - сказал лакей.
     - То есть как нет? На пожаре был.
     - На пожаре был, а сюда не пришел. Исчез.
     - Найти и привести.
     - Как будет велено.  А только пожар - это был знак от Немого Положаю,
чтобы бежал и не возвращался.
     - Знак?
     - Ну да. Поджег Немой.
     - Почему не тот?
     - Положай не мог.  Он бежал.  Когда бежишь,  не станешь выдавать себя
еще пожаром.  А Немой поджег вослед.  Дескать,  не возвращайся. Потому как
некуда и незачем: тут тебе - верная смерть.
     - Немой - к чему здесь?
     - Дружили с Положаем.
     - Дружили?
     - Ну да. Я заметил.
     - Почему не донес?
     - Не спрашивал меня, Воевода. Верил Немому.
     - Ну, так. Найди и приведи его.
     - Как  будет  велено.  Один  князь  киевский всегда вместе с  золотой
посудой глиняную ставил. Так и с людьми бывает.
     - Себя  золотом  считаешь?   -   полюбопытствовал  Воевода,   пытаясь
улыбнуться.
     - Про глину говорю.
     - К глине, бывает, еще кизяк подмешивают. Иди и делай, что велено.
     Но ведь  день  только-только  начинался.  А  известно:  если   что-то
начинается  плохо,  то  продолжение будет не лучше,  а конец и вовсе может
быть плохим.
     Прибежала Ионина баба,  чистившая рыбу для  Воеводы,  начала кричать,
что ночью кто-то украл лодку деда Иони и теперь Воевода остался без рыбы и
без ухи.
     Мостовик прогнал старуху,  всю в рыбьей чешуе,  хотя она и не чистила
сегодня рыбу.
     Прошло немного времени, и еще об одной неприятности сообщили Воеводе:
Стрижак,  которого уже  несколько дней не  допускали на  трапезу,  со  зла
схватил топор,  напал на воеводскую корчму у  моста,  Штима и его парубков
избил и изранил,  меда две бочки,  а пива три бочки пролил, разбил посуду,
изрубил утварь,  причинив вред  вельми  великий,  а  теперь  напился,  как
свинья, и спит на полу корчмы посреди собственной блевотины.
     - Отнести его в  дом и  поставить питья получше для протрезвления,  -
велел Воевода,  крестясь, то ли чтобы напомнить о связи Стрижака со святым
Николаем, то ли замаливая бесчинства и грехи глуповатого своего помощника.
     Потом на  взмыленном коне  возвратилась из  лесу Воеводиха,  неистово
посверкивая  половецкими глазищами,  вскочила  в  сени,  где  до  сих  пор
неподвижно,  серой копной сидел Мостовик,  и  прокричала ему прямо в серые
усы,  что за нею гонялся Немой в  пуще,  но не догнал,  хотя и пытался это
сделать.  Воевода отмахнулся от  своей разъяренной жены,  которой казалось
уже,  что все мостищанские псы скоро будут прыгать на нее, но она не ушла,
стояла перед ним, по-змеиному гибкая, и ждала ответа.
     - Чего тебе еще? - спросил раздраженно Мостовик.
     - Гонялся. Немой.
     - Ты ведь на коне.
     - А он с коня чуть было не стащил меня.
     - Не слоняйся где попало.
     - Немой, - напомнила она снова требовательно и неотступно.
     - А еще кто?
     - Немой,  -  топнула она ногой,  глаза ее сузились, стали острыми как
ножи.
     - Сам знаю, что делать. Иди.
     - Ты  должен...  -  снова  начала  она,  однако  Воевода  не  дал  ей
закончить.
     - Не учи,  -  сурово сказал он,  - хватит тебе и того, что уже имеем.
Переоденься и выходи к трапезе. В Мостище такого еще не было.
     - Будет,  -  тихо пообещала ему половчанка, - еще и не такое будет. Я
тебе еще покажу.
     Воеводу спас Шморгайлик.  Он  толкнулся в  сени,  словно бы не ведая,
какой там идет разговор,  хотя, ясно, подслушивал, можно было руку дать на
отсечение,  что подслушивал. Но прикинулся таким простачком, что каждый бы
поверил ему.  Мостовику на  этот раз тоже полезно поверить и  не выдворять
доносчика  прочь.  Он  помахал  пальцем,  подзывая  Шморгайлика  ближе,  о
половчанке словно бы тотчас забыл, спросил слугу:
     - Нашел?
     - Нет, - неопределенно прошамкал Шморгайлик.
     Он хорошо знал,  когда войти с  такой безотрадной вестью,  потому что
Воевода не  стал кричать на него,  не грозил наказанием,  а  спросил снова
спокойно, почти ласково:
     - Дочь его где?
     - Тут.
     - Не выпускать со двора.  Следить днем и ночью.  Придет к ней.  Тогда
взять.
     - Обоих? - торопливо спросил Шморгайлик.
     - Немого.
     - Обоих! - крикнула Восводиха.
     Мостовик сердито взглянул на нее, отвернулся, медленно повторил:
     - Немого.
     - Ну погоди,  я  тебе припомню...  -  зловеще улыбнулась половчанка и
ушла,  изгибаясь подобно ящерице,  в  свои тайные покои,  а  Шморгайлик от
страха прижался к  косяку:  он  никогда еще не слыхал,  чтобы кто-нибудь в
Мостище осмелился угрожать Воеводе.
     Но  разве,  в  сущности,  не  угрозой были  поступки Маркерия,  потом
Положаев, мужа и жены, а теперь вот Немого? И когда он, Шморгайлик, сумеет
схватить хотя бы  одного из  этих беглецов,  милости от Воеводы выпадут на
его долю невиданные и неслыханные,  как неслыханно все то,  что происходит
ныне в Мостище.
     Немого мог  бы  поймать каждый;  достаточно было  протянуть руку:  он
никуда не бежал, и в помыслах не имел бежать куда бы то ни было, его жизнь
принадлежала мосту и  Воеводе,  мир  для  него  сузился до  размера клочка
земли, занятого Мостищем, и отрезка Реки под мостом и вокруг, кроме того -
или же,  точнее,  прежде всего -  приковывала его к  этому месту маленькая
дочка,  она была счастлива здесь,  она привязалась к  этим людям сердцем и
речью, поэтому не мог он отрывать ее для новых странствий в неизвестность,
которая всегда таит для человека множество угроз и опасностей.
     Однако Немой не  спешил возвращаться в  воеводский двор  в  ту  ночь,
когда он поджег дом Положаев,  чтобы подать беглецам знак о  невозможности
возврата назад.  Немой не хотел и  не мог идти к  себе в дом.  Им овладело
предчувствие чего-то страшного,  какая-то тревога была в нем;  возможно, и
жилище Положая он  поджег,  чтобы отогнать от себя неосознанную,  темную и
болезненную тревогу,  но и это не помогло, в нем и дальше нарастало что-то
неясное, непостижимое, тоска сжимала сердце, он метался на пожарище, будто
израненный зверь,  но  от  этого метания ему становилось не легче,  а  еще
тягостнее.  Тогда он  бросился от огня к  воде,  обогнул мост,  обходя его
стороной,  двинулся вдоль  берега,  ступая  босыми ногами по  слежавшемуся
холодному песку,  брел через мелкие затоки,  где ноги отдыхали от колющего
песка,  иногда срывался на бег,  потом еле плелся, бессильно свесив голову
на грудь,  если можно так сказать, задумчиво, но известно ведь, что думать
Немой не мог, он умел лишь ощущать, но на этот раз и ощущения его сузились
до предела, до простой, как предсмертный рев, звериной тоски.
     Что-то должно было стрястись в эту ночь,  возможно,  и стряслось уже,
много  чего  произошло перед глазами Немого благодаря его усилиям,  но еще
должно было случиться независимо от его воли, желаний, усилий, и не просто
независимо, но и вопреки, он почему-то был уверен в этом, но предотвратить
не мог,  - потому-то и смог он лишь сжечь дом,  с которым так  много  было
связано у него,  а потом метаться перед огнем, среди людей, пугая их своей
неистовостью и  разъяренностью,  а  теперь  бежать  вдоль  Реки,  вниз  по
течению,  торопиться  неведомо куда и зачем,  быть может в надежде,  что в
течении Реки найдет он утраченный покой,  избавится от  своей  смертельной
тоски,  узнает  о  чем-то отрадном,  а отрадным для него могло быть только
одно:  Лепетунья,  светлая женщина,  радовавшая его своей  улыбкой,  своим
телом.
     Вот   так,   к   концу   ночи,   наполненной  столькими  событиями  и
приключениями,  оказался он вдали от Мостища, держась между водой и сушей;
слева от него была земля,  темная, притаившаяся, твердая, а справа от него
лежала Река,  светлая лента, казавшаяся неподвижной, а на самом деле текла
скрыто  и  мощно,   таила  в  себе  глубокие  водовороты,  черные  глубины
прикрывала  внешним  ласковым  сверканием вод,  которые  чутко  улавливали
приближение рассвета еще тогда,  когда земля спала своим непробудным сном,
и  Немой,  присматривавшийся к  Реке с большим вниманием и пристальностью,
чем  к  земле,  тоже замечал приближение света,  его глаз невольно отмечал
изменения,  происходившие в  самой  поверхности  воды:  мутно-черная  вода
становилась серой,  немного погодя  обретала ореховый оттенок,  неожиданно
сверкала густой голубизной,  а потом вспыхнула нежно-розовым светом. И все
эти воды были днепровские,  это были те самые воды, в которых стоял где-то
мост,  а  теперь они плыли оттуда,  плыли словно бы неподвижно,  невидимо,
неприметно, они плыли навстречу дню, навстречу солнцу, которое должно было
вот-вот появиться над далекими плавнями,  над зелеными травами и курчавыми
вербами,  ударить золотистыми отблесками в землю и в Реку, но прежде всего
в Реку, отчего воды ее стали золотистыми, и в этой золотистой воде, далеко
впереди,  на  еле-еле обозначенной мелкими,  величиной с  детскую ладошку,
волнами мели, Немой внезапно увидел черную лодку.
     Лодка лежала на  мели  вверх дном,  беспомощная и  бессильная,  будто
неведомое чудовище, выброшенное из недр Реки. Золотистость вод не смягчала
черноты лодки,  а еще больше подчеркивала;  быть может, если бы она лежала
здесь,  на мели,  уже давно,  в ней не ощущалось бы нечто зловещее, но дно
лодки еще лоснилось от воды,  так,  будто она только что вынырнула, только
что опрокинулась, только что похоронила на глубинах неудачных и несчастных
людей, и потому Немой тотчас узнал эту лодку.
     Неистово разбрызгивая воду,  он побежал напрямик к этой далекой мели,
легко перевернул лодку,  поставил ее на днище так,  будто предполагал, что
под нею прячутся Положай и Лепетунья,  хотя и  догадался  уже  сразу,  как
только увидел впереди,  среди золотистых вод, это черное пятно, что никого
живого там нет, а где искать - неизвестно.
     Некоторое время он беспомощно стоял у лодки, потом снова опрокинул ее
вверх дном,  чтобы вода не снесла и не забрала у него  это  доказательство
гибели,  возможно,  и  спасения  тех  двоих,  которых  он  сам отправил на
погибель.
     Сказано  уже,   что  Немой  не  умел  думать,  не  мог  обмозговывать
простейших вещей,  он только смотрел на золотистость вод, смотрел на Реку,
но  тут его осенило знание,  осенила догадка,  Река в  своей неудержимости
подавала ему последнюю надежду,  вероятность спасения тех двоих: они могли
прибиться к косе,  опрокинуть лодку, чтобы она не поплыла вниз по течению,
а  сами,  привычные больше  к  суше,  чем  к  воде,  беспомощные на  воде,
выбрались на берег и пошли дальше плавнями,  точно так же как ранее сделал
их сын,  с той лишь разницей,  что двигаться они должны были не вверх, где
был Воевода, а дальше, вниз.
     Вероятность такого предположения была бессмысленной,  однако у Немого
не  было выбора,  он  ухватился за  эту единственную и  последнюю надежду,
вышел на берег и  помчался по предполагаемому следу тех двоих,  нарочно не
приглядываясь к  пескам,  не  разыскивая на  них  отпечатков ног женских и
мужских, потому что все равно не нашел бы ничего, а тем временем стремился
во что бы то ни стало найти тех двоих, исчезнувших бесследно.
     Теперь уже он бежал без передышки,  бежал до тех пор,  пока хватило у
него сил, потом упал прямо у воды, лежал, собираясь с силами, пил мягкую и
сладкую днепровскую воду,  вскакивал,  бежал снова,  и  так длилось долго,
целый день, до самого вечера. Но за весь этот день он не встретил ни одной
живой души,  не  догнал никого,  лишь  птицы вылетали у  него из-под  ног,
срываясь с  гнезд и  укрытий,  а  впереди по  мокрым топким песчаным косам
убегали,  раздражая его  своей быстротой,  длинноногие кулики и  бекасики,
пустынность Реки поражала Немого в  самое сердце,  еще больше поражало его
безлюдье на  берегах Реки,  этот  день,  видно,  судьба  выбрала для  него
нарочно и  не  послала навстречу никого,  лишив этого безмолвного человека
малейшей надежды.
     Под вечер он понял свою ошибку и повернул назад. Уже не бежал, потому
что не было сил,  кроме того,  изменилась погода,  небо заволокли  тяжелые
тучи, вдоль реки подул ветер. Немой знал, что у Реки почти всегда ветрено,
даже когда вокруг тишина и тепло,  тут тянет  свежестью,  когда  же  ветер
появляется  повсюду,  тут,  у  воды,  он  становится  просто неистовым,  в
особенности же когда бьет тебе в грудь,  не дает дышать,  не пускает  идти
вперед,  толкает, относит тебя назад, будто перышко. Немой чувствовал себя
парусом,  распятым между двумя мачтами,  но все равно бился против  ветра,
преодолевал   его,   и,   хотя  иногда  было  такое  впечатление,  что  он
продвигается не вперед,  а назад,  на  рассвете  нового  дня  Немой  снова
очутился  у той же самой мели с опрокинутой лодкой,  открыв для себя,  что
расстояние   преодолевается   не   скоростью,   а   скорее   неуклонностью
продвижения,  потому что возвратился он за более короткое время,  двигаясь
значительно медленнее,  преодолев то же самое расстояние, которое пробежал
за день.
     По   мели  перекатывались  пенящиеся  черные  волны,   они  подогнали
опрокинутую лодку ближе к  берегу,  а  вместе с нею прибили к берегу и еще
что-то  темное и  страшное,  от  чего Немой отпрянул со  стоном,  а  потом
бросился туда,  упал  на  это  выброшенное Рекой и,  возможно,  заревел от
отчаяния, но никто не мог ни слышать, ни видеть это.
     У самой лодки, перекатываясь под ударами волн, вздрагивая каждый раз,
будто живые,  лежали сплетенные в  последнем объятии Положай и  Лепетунья,
лежали как-то  боком,  неудобно.  Положай окостенело,  словно бы прикрывал
маленькую свою жену,  а  она прижималась к  нему,  искала у  него убежища,
защиты, спасения.
     Не спаслись.
     Немой упал на утопленных,  но сразу же и отпрянул от них, так ударило
его смертельным холодом,  шедшим от них,  глухо заревел,  а потом застонал
болезненно,  почти  заскулив,  он  схватился за  Лепетунью,  надеясь легко
оторвать ее  от мужа,  но ему не удалось этого сделать,  женщина словно бы
приросла к Положаю,  смерть соединила их навсегда и неразлучно,  от смерти
не было спасения,  и Немой, подхватив обоих сразу, как ни тяжело это было,
понес их на берег, на сухое. Там положил, встал на колени и долго смотрел,
ничего не замечая,  старался сосредоточиться на каком-то решении, не зная,
что делать,  но наконец все-таки отважился и  снова начал отрывать мертвую
Лепетунью от ее мертвого мужа.  Делал он это с  такой решительной яростью,
что поломал бы  и  кости утопленникам,  если бы пришлось,  наконец женщина
была у  него на  руках,  он  понес ее  перед собой осторожно,  стараясь не
споткнуться,  заслонял спиной от ветра так,  будто утопленнице было не все
равно, дует или не дует на нее ветер.
     Немой долго  шел  вот  так  с  Лепетуньей  на  руках,  уже  и  плавни
кончились,  потянулись высокие холмы и обрывы, которые никогда не заливало
водой в весенние разливы.  Выбрав самый высокий холм. Немой поднял на него
Тело Лепетуньи,  положил его на землю,  долго сидел над ним,  ждал: может,
появится из-за туч солнце,  но солнце не появлялось;  хотелось еще Немому,
чтобы затих ветер,  но и ветер не затихал, а принес с собою еще и дождь, и
этот дождь безжалостно стегал Немого прямо в лицо,  и холодные струи текли
у  него  по  щекам,  будто  неудержимые  слезы,  но  он  не обращал на это
внимания,  его беспокоило другое - то,  что и Лепетунью тоже сечет  дождь,
как ни прятал он ее;  на лице утопленницы тоже словно бы покатились слезы,
она плакала и после смерти,  а уж этого он ни за что не мог допустить,  и,
не  переставая  мучительно стонать,  Немой начал руками рыть яму,  работал
упорно и неистово,  дождь помогал ему,  размачивая землю, а одновременно и
мешал, потому что Немому хотелось во что бы то ни стало положить Лепетунью
в сухое укрытие, но, как он ни торопился, дождь опережал его, и на дне ямы
сверкала и хлюпала вода. Углубившись в землю, Немой начал тогда копать под
одной из стен яму,  кое-как вырыл нечто похожее на пещеру  в  стене  и,  в
последний  раз  прижавшись  к  Лепетунье,  уже  не  похожей на самое себя,
посиневшей и страшной, но по-прежнему близкой ему и незабываемой со своими
светлыми волосами, взял ее на руки и тихо опустил в землю.
     Зарывал быстро,  отчаянно, сровнял с землей, присыпал травой, - никто
и  не  найдет.  Затем пошел к  берегу,  взвалил себе на плечи тяжелое тело
Положая и понес его в Мостище.
     Зачем он  это сделал -  он  и  сам бы не мог этого объяснить.  Просто
понес,  да и все.  Положай был тяжелый как камень, негнущийся будто дуб, -
наверное,  ни один живой человек не смог бы донести его так далеко, да еще
и  взобраться на  высокий воеводский двор,  но  Немой  смог  и  примерно в
полдень бросил  закостеневшего утопленника к  ногам  Воеводы Мостовика,  и
видел это лишь Шморгайлик издалека,  да еще маленькая Светляна с  ужасом и
содроганием,  а  Воевода распустил свои усы на