повторяли тогда в  Киеве и  в  Мостище тоже,  даже  за
трапезами у  Воеводы Мостовика Стрижак не  раз  и  не  два рассказывал ее,
приплетая туда еще и Николая-чудотворца.
     Воевода слушал и не слушал.  Застыл в ожидании и неприступности.  Это
было время величайшей его загадочности.  Забыто было обо всем. И о событии
с  Маркерием,  и  о гибели Полежаев,  даже о зловещем намерении половчанки
женить  Стрижака  на   Светляне,   которую,   правда,   охраняли  довольно
старательно,   но  и  не  больше.  Эта  белоногая,  светловолосая  девушка
привлекала теперь взгляды многих -  но что из этого?  Это верно, что жизнь
берет свое и  что  никакие битвы и  войны еще  не  стали преградой любви и
женитьбе,  но какое дело до этого Воеводе?  Киев лениво греется на солнце,
не  обращая внимания на  Батыя.  Но  ведь Киев может себе такое позволить,
обладая высокими,  еще  при Ярославе насыпанными валами,  да  стенами,  да
башнями, да воротами неприступными. А Мостище?
     И  Мостовик  бросил  всех  людей  на  рытье  рвов,  насыпание  валов,
сооружение башен,  и  не только перед самим мостом,  но и  вокруг Мостища,
чтобы не было доступа и  в слободу.  Быть может,  никогда еще мостищане не
работали так  истово,  и  причиной тому было не  повеление Воеводы -  было
нечто высшее для них,  каждый думал,  наверное, о спасении не самого себя,
не моста только,  а может,  клочка земли своей, ибо вся земля из таких вот
клочков и слагается.
     Даже  пастух  Шьо  умолк  на   это  время  и   не  выкрикивал  своего
пренебрежительного  <шьо>,   присматриваясь   к   адским   усилиям   своих
односельчан.  Только половчанка не  изменяла своим привычкам.  Она,  как и
раньше,  носилась по окрестным лесам,  беря с собой Светляну, но с тех пор
как хан Котян вывел свой народ к уграм, Мостовик воспретил эти выезды.
     - Довольно, - сказал он, - ни шагу со двора!
     - А я кто здесь? - с вызовом спросила половчанка.
     - Воеводиха, - был ответ, на том и конец.
     Неожиданный конец настал также и великой работе по укреплению Мостищ.
И  именно тогда,  когда Батый,  отогревшись и подкормив коней в половецких
степях,  пошел вдоль Днепра,  взял Переяслав, разрушив его дотла, а оттуда
бросил свои полчища на Чернигов,  сам расположившись ордой в Глухове, куда
приводили всех пленных.
     В  Киев  -  разглядеть  да  выведать  -  пришла  незначительная часть
вражеского войска с  Менгу-ханом,  они  высыпались из  окрестных пущ,  как
роса,  двинулись сразу на Мостище, целясь на дивный мост, горстка мостищан
в  своих незаконченных укреплениях вряд ли долго удержалась бы перед таким
напором,  однако ордынцы не  пошли на  приступ,  отступили к  Песочинскому
городку,  там  разбили  шатры  для  Менгу-хана  и  ханов  меньших,  начали
любоваться Киевом,  который сверкал на  солнце  золотыми маковками церквей
своих и блестящими крышами княжеских теремов,  потом хан прислал в Мостище
своих  биричей,  которые издалека на  русском языке  начали  кричать,  что
хотели бы встретиться с Воеводой,  Мостовик велел пустить их к нему, и тут
ордынцы ощеломили его, быть может впервые в жизни, начав расспрашивать про
мост:  оказывается,  они вовсе не знали,  зачем он, и что это такое, и кем
поставлен.
     Воевода отнесся к посланцам Батыя с недоверием, ибо у этих людей были
слишком узкие глаза,  чтобы заглянуть в душу человека и узнать, что у него
там за мысли внутри.  Человек с узкими глазами напоминает башню  с  узкими
бойницами.  Он  мечет  на  тебя стрелы,  а ты его даже не видишь.  Поэтому
Воевода повелся с ордынцами холодно и неприступно,  когда же от хана снова
приехали люди и попросили пропустить через мост их послов в Киев, Мостовик
прогнал  всадников  и  велел  всем  мостищанам  изготовиться  к  отражению
вражеской силы.
     Послы переправились в  Киев вплавь,  а  уже назад им  возвращаться не
пришлось,   ибо  киевляне,   разгневанные  наглостью  Менгу-хана,  который
требовал открыть все ворота великого города,  перебили его людей. За такую
обиду хан  мог  бы  отомстить хотя  бы  разгромом Мостища,  но  и  тут  он
удержался,  напуганный непостижимым событием:  когда он пил кумыс, стоя на
пороге  своего  шатра  и  снова  любуясь издалека богатствами златоглавого
Киева,  прилетела откуда-то стрела и попала прямо в чашу, которую держал в
руках Менгу.
     Стрела  эта  была  пущена  Немым  из  огромного самострела,  тетиву в
котором натягивали сразу пятьдесят мостищан.
     Вскоре после этого ордынцы снялись со  стойбищ и  отвернули от Киева,
снова растворившись где-то в половецких степях на целый год.
     Снова  была  спокойная зима,  но  никто этим  не  воспользовался.  За
исключением разве  Батыя,  который в  безвестности далеких степей  собирал
свою силу, изготовлялся к самому страшному своему походу. Никто об этом не
знал,  да никто,  кажется, и не пытался разузнать, потому что князья снова
углубились в  мелкие свои передряги,  снова делили да делили землю,  снова
зазвучало:  <Это мое!>  -  <А это мое!>  Вот так и началось новое лето,  и
целые скопища беглецов внезапно выросли перед Мостищем и  рвались на мост,
торопясь перебраться на ту сторону,  в Киев,  потому что где-то позади уже
двигался Батый на  окончательное уничтожение Русской земли,  да  и  самого
Киева,  и убивал на своем пути все живое, и бежали от дикой орды не только
люди, а даже звери и птицы небесные.
     Услышав о том, что Батый движется на Киев, князь Михаил Черниговский,
который того только и добился за зиму,  что выторговал у Ярослава жену, со
своим любимым боярином Федором снарядили немалый обоз с  драгоценностями и
припасами и тайком,  ночью,  выехали из города,  держа направление прямо в
Угры, ибо орда ордой, а Михаилу больше всего не давала покоя женитьба сына
Ростислава на угорской королевской дочери.
     Киев оставлен был, выходит, на произвол судьбы. И когда же? В момент,
быть  может,  самой  страшной опасности,  какая когда-либо  угрожала этому
великому древнеславянскому городу.
     Киевляне позвали к  себе Даниила Галицкого,  однако он  тоже не  счел
возможным прибыть сюда,  а отправился в свой Галич,  где у него снова были
хлопоты, в Киеве Даниил оставил тысяцкого Дмитрия Ейковича, мужа хотя и не
княжьего  достоинства,   но  духом  более  твердого,   чем  многие  князья
тогдашние,  и тот сразу же принялся за укрепление обороны великого города,
хотя за  короткое время никто не  смог наверстать упущенное на  протяжении
многих лет.
     Дмитрий послал своих гонцов и к Воеводе Мостовику.  Нашли они Воеводу
там,  где и должны были найти в такое время:  на мосту,  -  и с надлежащим
почтеньем вручили ему грамотку от тысяцкого.  Мостовик грамотку в  руки не
взял,  кивнул Шморгайлику,  чтобы принял тот, тому она тоже мозолила руки,
не  знал  куда ее  пристроить,  а  тем  временем Воевода похлопал глазами,
ничего не сказал гонцам, но и не задерживал их больше.
     - Что велишь передать тысяцкому? - спросил старшой из трех посланцев,
судя по одежде и  оружию -  знатный дружинник,  быть может даже и воевода,
только менее значительный,  чем Мостовик,  с которым, как известно уже, не
мог сравняться ни один воевода во всех землях.
     - Передашь,  что сделал свое,  - мрачно промолвил Мостовик и отвернул
своего коня.
     Киевляне,  малость  удивленные таким  ответом,  тоже  повернули своих
коней и поскакали назад.
     А  Мостовик,  кажется,  даже забыл о  грамотке,  напомнил ему  о  ней
Стрижак через несколько дней по просьбе Шморгайлика, который не ведал, что
с нею делать,  а боялся,  что Воевода со временем спохватится и обвинит во
всем его, Шморгайлика.
     Стрижак забрал грамотку у Шморгайлика,  прочел ее, там было написано:
<Повелеваю  всячески  укрепить  и  удерживать  мост.   Когда  же  подойдет
вражеская  сила  -  мост  сжечь  без  сожаления и  промедления>.  Подписал
грамотку Дмитрий-тысяцкий то  ли  сам,  то  ли  за  него сделал это кто-то
грамотный,  но получалось так, что и тысяцкий смыслил в письме, ибо кто бы
стал посылать грамотку, сам не умея ее прочесть?
     За  трапезой  Стрижак  повел  речь  о  грамотке.   Воевода  отделался
молчанием.   Но  через  день  из  Киева  прискакало  уже  десятка  полтара
всадников,  целая дружина малая,  и  молодой воевода,  встретив Мостовика,
выехавшего навстречу,  потребовал подтверждения относительно той проклятой
грамотки, и не одного лишь подтверждения, но и послушания.
     Намерение у всадников,  похоже,  было такое, что они не уедут отсюда,
пока не получат надлежащее. Но Мостовик тоже умел держаться как следует. С
равнодушным спокойствием,  хмуро смотрел он  на  всадников,  долго молчал,
потом сказал сквозь зубы:
     - Будет ответ.
     И  указал рукой на мост,  словно бы приглашал и  в то же время как бы
прогонял.
     И  только  после  этого  позвал  к  себе  Стрижака и  велел  прочесть
грамотку,  читать,  в сущности, нечего было, но для человека неграмотного,
да еще с  такой тупой головой,  как у Мостовика,  там было достаточно слов
для обдумывания.
     Вот так стоял он всю долгую свою жизнь над мостом и  над мостищанами,
укрывшись в неприступную башню загадочности,  и все вокруг, даже ближайшие
люди,  возможно и  половчанка,  которая так и  не дождалась от него сугубо
мужского,   считали  его  человеком  необычным,   возвышавшимся  над  всем
будничным  и  повседневным.  Его  суровость  принимали  за  решительность,
нежелание понимать какие бы  то  ни  было  проявления и  потребности жизни
объясняли,  возможно,  и величием Воеводы.  А он не был ни решительным, ни
необычным,  а уж великим - тем более. Воевода был очень средним человеком,
серым,  как  его усы,  человеком,  который когда-то,  благодаря случаю или
просто удачному рождению,  возвеличился и  всю  жизнь  потом  только то  и
делал,  что старался удержаться в  своем высоком положении.  А  такие люди
совершенно непригодны для действий полезных и решительных. Если же здесь и
происходили решительные действия, то было это в далеком прошлом, досталось
Воеводе  в  наследство,  принадлежало прошлому,  потому  и  перед  прошлым
Мостовику приходилось заискивать на  всякий случай:  ведь там для него был
залог  существования  и   непоколебимости.   Вот  почему  он,   твердый  и
безжалостный во всем,  что шло по установленному порядку,  не способен был
ни к чему новому, мгновенно терялся, становился нерешительным, как тогда с
Маркерием и Положаями.
     И вот - невероятное, ошеломляющее, ужасное: сжечь мост! Дать обещание
киевскому тысяцкому, что он сожжет мост! Как же можно? Это же получается -
уничтожить все,  на  чем  держался?  Сжечь мост -  это все едино что сжечь
самого себя! А он думал о жизни вечной!
     Воевода пришел в бешенство оттого,  что пустили через мост  посланцев
Дмитрия-тысяцкого. Не такое он пережил, сколько князей перешло через мост,
а еще больше не пущено им сюда и вовсе,  так при чем  же  здесь  тысяцкий?
Где-то  он  там  ездит  по  Киеву  и  вокруг со своей дружиной,  возможно,
призывает их:  <Пахари и пастухи, камнетесы, гончары, кузнецы, златоковцы,
кожевники,  мужи  и  жены,  немощные  и малые,  - все бросайте свое дело и
поднимайтесь против заклятого врага!>
     Но  какое дело ему,  Воеводе Мостовику,  до этих призывов и  до суеты
какого-то   тысяцкого?   Что  такое  тысяцкий?   Человек,   избранный  или
назначенный на  воеводство временное.  Он  же,  Мостовик,  стоит и  должен
стоять здесь вечно!
     - Что скажешь ты? - мрачно спросил Мостовик Стрижака.
     Тот ответил словами не своими, выбрал апостольские:
     - А иных поставил бог в церкви,  -  во-первых, апостолами, во-вторых,
пророками, в-третьих, учителями... Но все ли апостолы? Все ли пророки? Все
ли учителя?
     - Лепо,  лепо,  - покачал головой Мостовик, хотя слова Стрижака можно
было бы равно применить и  к  тысяцкому Дмитрию и  к самому Мостовику.  Но
Воевода не заметил двусмысленности.  - Моя земля! - сказал он твердо. - Ни
у кого из князей не было земли по обоим берегам Реки. Еще от Ярослава, как
разделились они с Мстиславом:  тому киевский берег, а тому - черниговский.
А  моя земля -  по  обоим берегам.  Мост стоит и  на киевском берегу и  на
черниговском.  Я властелин этой земли и всего,  что на ней было и будет, -
живое и мертвое! А кто не верит...
     - Кто не верит,  напомним про чудо триблаженного Николая,  -  вставил
Стрижак.  - Был когда-то человек неверующий. Видел бог неверие его, и в ту
ночь показалась человеку река огненная,  и  тонул он  в  ней из-за неверия
своего, и воскричал голосом великим, и...
     - Оставь своего Николая, - махнул рукой Воевода. - Не время.
     Стрижак откашлялся немного обиженно,  потому  что  Воевода не  только
забыл поставить питие для  беседы,  но  еще  и  так  грубо прервал речь  о
святом, чего не делал ранее никогда.
     У  Стрижака всегда было про запас что-нибудь из святого Николая,  для
каждого случая.  Он  говорил во  имя его,  от  его имени,  повторял слова,
никогда и не произносившиеся Николаем, уже просто потому, что выдуманы они
были самим Стрижаком;  он жульничал и выжимал из святого все, что хотел, а
тот молчаливо переносил все,  ибо иначе не  был бы  он святым и  вообще не
существовал бы. Но ведь святых выдумывают, чтобы прикрываться их именем не
столько в добре,  сколько в глупости,  недосмотрах, бездарности, лености и
преступности. Почему же Воевода в такое тревожное время не желает слушать?
Разве Стрижак когда-нибудь подвел его?  Он всегда говорил Мостовику не то,
что есть на самом деле,  а  то,  что хотелось слышать Воеводе.  И  вот мир
существовал сам по себе и жизнь складывалась так или иначе,  а Мостовик не
ведал об этом,  пребывая постоянно в мире,  выдуманном для самоуспокоения,
порожденном упрямым самоослеплением,  которое умело поддерживал Стрижак, а
не было бы Стрижака, кто-нибудь другой все равно подлаживался бы к способу
видения Мостовика, скажем, тот же Шморгайлик, и он точно так же нашептывал
в уши Воеводе лишь то, что воеводские уши жаждали услышать.
     Потому-то  и  на  этот  раз  Стрижак растерялся всего  лишь  на  миг,
непродолжительного покашливания хватило ему,  чтобы  опомниться,  прийти в
себя,  и  он  быстро переключился от святого Николая на мост,  над которым
ломал себе голову Воевода.
     - Все уже было на свете,  -  сказал он беззаботно,  -  а  вторично не
будет.  Даже второго потопа не  будет,  потому что первый богу не  удался.
Тогда Ной ковчегом перехитрил всевышнего,  а  мы-то  выше Ноя,  потому что
имеем мост. Зачем же его жечь? Такой ответ можешь дать тысяцкому.
     - Он воевода,  и я воевода,  -  пробормотал Мостовик.  -  К тому же -
постоянный, а он временный. Почему я должен отвечать на его наглость!
     - Можешь и не отвечать, - легко согласился Стрижак. - Зачем отвечать!
Из Киева один князь бежал,  а другой пришел,  назначил тысяцкого Дмитрия и
тоже бежал.  А ты стоишь здесь от князей древних,  они же пребудут во веки
веков.
     - Моя земля,  -  продолжал твердить свое Мостовик.  -  Извечная земля
Мостовиков.  Только у перевозчика Кия,  может, была вот так земля по обоим
берегам Реки,  а  теперь я  один  остался совсем.  Грамоту имею от  самого
Мономаха. Имею грамоту?
     Стрижак,  захваченный врасплох, не успел своевременно подтвердить. Он
как-то заколебался,  замялся,  на короткий лишь миг, потому что доподлинно
ведь знал, какая это грамота и какая ей цена.
     - Имеешь ли грамоту? - переспросил он, чтобы опомниться хоть малость,
ибо,  при всем своем нахальстве,  растерялся.  Может,  оттого, что в горле
было сухо,  а может,  и еще отчего-нибудь.  -  А кто же имеет, кроме тебя,
Воевода!
     Но  Мостовик  сегодня  тоже  был  возбужден  необычно,   просто  даже
болезненно.  Мало  ему  было Стрижака,  хотелось свидетелей,  что  ли.  Он
вскочил и -  невиданное дело!  -  на цыпочках побежал к дверям,  с размаху
толкнул их, чуть не сбил Шморгайлика, который удобно уселся на стульчике у
щелки и,  наверное,  задремал из-за  того,  что  нечего было подслушивать.
Шморгайлик перепуганно вскочил и намеревался удрать,  но Воевода остановил
его властным окриком:
     - Стой!
     - Стой!  -  глуповато повторил Шморгайлик и  остановился,  готовый  к
самому худшему.  Никогда еще с  ним такого не  бывало.  Он  всегда успевал
своевременно отскочить от дверей,  даже спрятаться мог, а сегодня задремал
неосмотрительно и преступно для самого себя.  Но попробуй не задреми, если
Воевода полдня сидит с  этим костлявым идолом и  молчит да сопит.  Что тут
подслушивать?
     - Есть грамота?  -  спросил Мостовик Шморгайлика,  и  вопрос упал так
неожиданно,   что   Шморгайлик  ничего  лучшего  не   мог  выдумать,   как
переспросить:
     - Есть грамота?
     - Грамота есть?  - сменил вопрос Воевода, который простил Шморгайлику
и  его  подслушивание  и  глуповатое  переспрашивание,  так  ему  хотелось
услышать утвердительно-успокоительный ответ.
     Но  Шморгайлик еще не  успел опомниться.  Если бы ему хоть кто-нибудь
дал  тумака,  чтобы он  очнулся окончательно,  а  так  только и  мог,  что
повторять за Мостовиком:
     - Грамота есть?
     - Скажи,  что  есть,  земнородец левоглазый!  -  прошипел Шморгайлику
Стрижак, приходя на помощь Воеводе.
     - Скажи, что есть, - обалдело повторил Шморгайлик.
     - Сдурел!  -  захохотал Стрижак.  - Умеешь ты, Воевода, пугать людей!
Сдурел с перепугу твой мракоумец!  Но грамота у тебя есть! Ни у кого такой
нет -  это правда.  Даже Николай-чудотворец никому такой грамоты не давал,
ибо  никаких письменных залогов он  не  давал,  дабы следов не  оставлять.
Святой хитрющий очень.  Но ты перехитрил и  святого,  Воевода,  потому что
имеешь грамоту!
     - Землю имею,  -  самодовольно улыбнулся Мостовик,  и лицо его как-то
странно перекосилось,  -  землю под мостом на обоих берегах, а все на моей
земле - мое, и никому не дам власти здесь, никого не пущу!
     - Не пустим!  -  заревел в восторге Стрижак. - Правда, Шморгайлик, не
пустим?
     - Не пустим, - тоненьким голоском сказал Шморгайлик, прокашливаясь и,
кажется, приходя наконец в себя.
     - Лепо,  лепо, - улыбался Воевода, теперь уже словно бы и Шморгайлику
тоже, - принеси-ка поскорее нам меду красного.
     Шморгайлик метнулся выполнять повеление, но Мостовик задержал его:
     - Не ты. Пусть Светляна.
     - Светляна?
     - Сказано уже.  А ты позови Воеводиху.  Скажи:  хочу видеть.  Да чтоб
так: одна нога там, а другая - тут!
     - Как будет велено.
     Однако им долго пришлось ждать меду.  Видно,  Шморгайлик никак не мог
найти  Светляну,  а  может,  девчонка  упиралась  и  не  хотела  выполнять
повеление Воеводы,  ибо норов у нее был такой же дикий,  как у Немого.  Но
известно ведь,  что  чем  более дикий нрав,  тем с  большей охотой берутся
укрощать непокорного.  И  если  уж  Воевода сумел  прибрать к  рукам  даже
неистовую половчанку,  то что ему какая-то там девчушка!  Велел - и встань
на одной ноге!
     Светляна и верно встала перед Воеводой,  без видимой охоты, словно бы
вытолкнутая  из-за  дверей,  не  стала  одеваться,  как  приличествовало к
трапезе,  в  подаренное половчанкой одеяние,  а была в своей белой льняной
сорочке,  которая очень шла ей. Вся девушка была будто неистовое движение,
будто сдержанный на  короткое время бешеный разбег,  будто яркий свет,  от
которого невольно закрывают глаза,  несмотря на то что очень хочется снова
и снова любоваться этим чистым, воздушным творением.
     Кажется, только здесь Воевода и Стрижак заметили, как девушка выросла
за это время,  как стала,  в сущности, взрослой, словно бы в один день, за
одну ночь,  за  какой-то  час.  Ибо только старость подползает к  человеку
постепенно, в болезнях, в немочи и умирании множества желаний. А молодость
вызревает так же, как появляется из еще вчера голой и черной земли зеленая
трава  или  выстреливают ночью из  тугих,  еще  вечером крепко свернутых и
заклеенных соком почек молодые листья деревьев.
     Светляна неумело несла в обе