стойке,  за которой распоряжался Штим,  и
красивым, сочным басом попросил:
     - А налей-ка, чадо возлюбленное, какой-нибудь бесовской отравы.
     И  сверкнул между толстыми пальцами золотым грошом,  но  не  дал  его
корчмарю, а лишь показал так, ради хвастовства.
     Штим принадлежал к людям,  сочетающим в себе множество качеств, среди
которых не последнее - склонность ко всему, что блестит. Он не стал ждать,
пока его  попросят еще раз,  умело нацедил в  деревянную чашу зеленоватого
питья,  поставил на огонь сочный кусок мяса и  принялся скрести пятерней в
своей взлохмаченной голове.
     - Ты что чешешься, недотепа? - гаркнул пришелец, мгновенно сообразив,
что мясо жарится для него в надежде на хорошую плату.
     - А  тебе  что?  - ощерился Штим.  - Может,  хотелось,  чтобы я чесал
где-нибудь в другом месте?  Голова  -  еще  не  самое  паскудное  место  у
человека.
     Стрижак выпил стоя,  посоловевшими глазами окинул помещение,  ткнул в
угол на свободную скамью:
     - Вон туда мне поставить еду и питье,  брат единоутробный,  ибо жажду
передышки, как господь бог после сотворения мира.
     Штим умел быть терпеливым,  когда речь шла  об  изрядной прибыли,  он
решил угождать этому человеку до  поры до времени,  хотя по натуре своей и
не  принадлежал к  людям  угодливым,  скорее  был  надменным.  Подавали  и
подносили Стрижаку довольно долго,  до  тех  пор  пока тот сначала опустил
голову на стол,  а  потом перебрался на скамью и смачно захрапел,  проспав
остаток дня  и  целую ночь.  Когда в  корчме снова стало светло,  странный
постоялец поморгал глазами,  видимо тотчас же  вспомнив,  где  он  и  как,
потому что, все еще не поднимаясь, лежа закричал Штиму:
     - Эгей,  насытитель жаждущих и  кормилец изголодавшихся,  налей-ка  в
чашу да прибавь к этому надлежащее...
     Однако Штим сделал вид, будто не слышит.
     - Эгей, чадо мое возлюбленное! - заревел Стрижак, поднимаясь и ударяя
огромным кулаком о стол. - Ты оглох или бесов слушаешь с самого утра, а не
честных христиан?
     Такая речь  пришлась по  душе Штиму,  ибо,  если человек так  кричит,
значит,  он проспался,  голова у  него прочистилась и  он уже в  состоянии
понять, что настало время расплаты за съеденное и выпитое,
     Он  подошел к  Стрижаку с  пустыми руками  и  сказал без  угрозы,  но
довольно твердо:
     - Плати!
     - А? - спросил Стрижак, прислоняя ладонь к уху, будто глухой.
     - Плати,  -  повторил Штим  и  протянул к  Стрижаку ладонь,  широкую,
увесистую,  желобком:  только собирать поборы.  Каждый что-то  собирает на
этом свете - вот и ладонь бог создал в соответствии с этим.
     Стрижак  некоторое время  смотрел  на  Штимову ладонь,  потом  и  сам
выставил над  столом свою ладонь,  еще  более широкую и  увесистую,  чем у
корчмаря,  хмыкнул удивленно,  так, словно бы впервые заметил у себя такое
орудие для выгребания всего лишнего на  свете,  после этого засунул руку в
свои глубоченные карманы, долго рылся там, хотя, судя по всему, были они у
него пустыми,  но все же что-то там нащупал,  вытягивая с видимым усилием,
так что у Штима чуточку екнуло сердце от предчувствия то ли радостного, то
ли огорчительного.  Наконец Стрижак вынул то,  что у него было, показались
над столом его огромные костлявые кулачищи,  в правом снова сверкнуло, как
и вчера,  то ли серебро,  то ли само золото, но Штим смотрел не столько на
правую руку  своего должника,  сколько на  левую,  потому что  левая  была
сложена в  такой  огромный кукиш,  что  корчмарь даже  отпрянул назад,  но
Стрижак,  словно бы и ждал этого,  выскочил из-за стола, подбежал к Штиму,
ткнул ему под нос одновременно обе руки,  в одной был маленький крестик, а
другая,  как сказано уже,  сложена была кукишем,  и, вот так показывая обе
руки корчмарю, Стрижак загремел:
     - Платы хочешь?  На это вот помолись,  а это понюхай - вот тебе и вся
плата, брат мой во Христе!
     - Ежели так,  то пойдешь к Воеводе, - зловеще промолвил Штим и отошел
от Стрижака еще дальше.
     - А что это за воевода?
     - Наш. Мостовик. Повелитель всего, что здесь есть.
     - Пускай себе повелевает,  а  я  повелеваю сам себе,  -  лениво повел
плечом Стрижак.
     Но  Штим заметил,  что  Воевода только что проехал со  Шморгайликом в
часовенку,  упускать такой случай было бы  просто грешно,  он мигнул своим
двум помощникам,  здоровенным отрокам,  которые всегда помогали корчмарю в
подобных случаях,  те  враз подскочили к  Стрижаку,  схватили его за бока,
стиснули.
     - Ого, - сказал удивленно Стрижак, - да тут и не пикнешь...
     Воевода молился в  часовенке перед  иконой святого Николая,  стоя  на
коленях и  шевеля губами.  Шморгайлик терпеливо ждал во дворе с  лошадьми,
все  Мостище знало,  что в  это время Воевода молится святому Николаю,  их
защитнику и  спасителю,  это  относилось к  высоким таинствам,  в  которые
простому человеку проникнуть было не дано.
     А Воевода стоял перед иконой и шевелил губами.  Пускай святой думает,
что он молвит какие-то слова.  Воевода в это время думал о своем.  Ибо что
такое  молитва?  Не  в словах ведь она,  а во времени.  Главное - отстоять
перед святым столько-то да столько,  чтобы  святой  видел  и  люди  знали:
Воевода молится.
     Но Штим не побоялся нарушить молитву,  он подал знак своим подручным,
и  те  втолкнули Стрижака в  часовенку,  еще  и  сами  притащились туда  с
немытыми харями и встали на пороге, стараясь хотя бы чуточку спрятаться за
Штимом,  который смело объяснил Воеводе,  что  они  привели сюда  бродягу,
который жрал и пил в корчме Воеводы, а платить не хочет.
     Воевода  некоторое время  молчал.  С  суровым  осуждением смотрел  на
изодранную обувь Стрижака,  на  грязные его  пальцы,  выглядывавшие сквозь
дыры.
     Как посмели помешать ему, Воеводе?
     Но  Стрижака не  обескуражил этот  молчаливый взгляд.  Бродяга весело
пошевелил пальцами ног, сказал с ленивым презрением:
     - Только голодранцы могут иметь веру чистую и незамутненную.  Богатый
же безнадежно погрязает в богатстве, а владыка - в силе.
     С  подобной наглостью Мостовику еще не  приходилось сталкиваться.  Он
взглянул на ободранного бродягу скорее с любопытством, чем гневно.
     - Он  ел у  меня,  -  снова пожаловался Штим.  -  Крест показывал,  а
платить не хочет.
     - Захочешь жрать,  не  то  что  крест  -  бога  заново  выдумаешь!  -
засмеялся Стрижак.
     - Тут все платят, - сказал Воевода.
     - А ежели я не хочу?
     - Не хочешь, как хочешь. Тогда все будет по обыкновению.
     - А какое же обыкновение?
     - Обычай древний. У нас все по обычаю, и никто не может его нарушить.
Я тоже не имею ни силы, ни власти для этого.
     Воевода  словно  бы  оправдывался перед  этим  наглецом,  и  корчмарь
удивился  такой  добросердечности  Мостовика,   совершенно  неожиданной  и
необъяснимой.
     - Потому-то лучше уж тебе заплатить, - посоветовал Мостовик.
     - Да  что,  -  беззаботно воскликнул Стрижак,  -  как  говорил святой
Николай: <Питие грех, а платитие - грех еще больший!>
     - Откуда ведомо тебе,  будто святой Николай говорил такое?  - Воевода
прикинулся теперь человеком,  которому тоже известны эти слова святого, да
и не только эти.
     - А как же мне не знать,  ежели я с Николаем встречался! - воскликнул
Стрижак.
     - Сколько же  раз?  -  Воевода уже  издевался,  и  это  было  грозным
предзнаменованием, но Стрижак этого не ведал.
     - Многажды! - не мигнув глазом, выпалил он.
     - А ежели врешь?
     - Николай сказал: <Не ври без нужды, а нужда и сама вранье найдет>.
     Он думал, наверное, что запутанными словесами собьет Воеводу с толку,
но не таким был Мостовик.
     - Святой жил давно. Много веков назад, - сурово напомнил он.
     - А это как считать,  и как смотреть, и о каком Николае речь вести, -
не унимался Стрижак.
     - То  есть как же?  -  Мостовик уже помимо своей воли втянулся в  эту
глупую перебранку, и, видно, сам почувствовал, что это наносит ему ущерб.
     - Каждый молвит про свое,  а нужно как? - Стрижак поднял вверх палец.
- Как сказано в Псалтыре:  <Положиша на небо уста свои,  и язык пройдет по
земле>.  О каком Николае здесь молвится?  О Николае-чудотворце, - <правило
веры  и  образ кротости>,  - который начал свое святительство в лета царей
Диоклетиана и Максимиана - мучителей,  а на  Никейском  соборе,  созванном
великим царем Константином,  много тщания и великую ревность о благочестии
показал и сотворил многая чудеса. Хотя перед этим правомерно можно было бы
сказать и о Николае-архимандрите Сионского монастыря,  муже святом вельми,
которому Николай-чудотворец доводился  племянником.  Или,  быть  может,  о
Николае   Пинарском,   с   той   самой   земли,  именуемой  Ликия,  что  и
Николай-чудотворец,  и тоже святом,  ибо ходил в Иерусалим и  двери  храма
сами  перед ним открывались?  А еще был отец Николай Дамаскин,  друг Ирода
иудейского и римского Августа,  - может,  язычник,  а может, и христианин?
Кто же об этом ведает?
     Могли бы  мы повести речь и  о  святых римских папах Николае Первом и
Николае Втором.  В особенности же Николай Первый, славный вельми тщанием о
вере,  рекомый <божий атлет>,  прослышал об отцах наших Кирилле и Мефодии,
вытребовал их в Рим, и они пошли туда, но не застали Николая, ибо душа его
уже вознеслась на небо.
     Или мог бы ты,  Воевода,  иметь в  виду уже и  вовсе близкого Николая
Святошу,  князя  черниговского,  который  прославился в  Печерской обители
своими деяниями богоугодными?
     А раз я знаю про всех Николаев, так что? Встречался с ними или нет?
     - Чем докажешь,  что встречался? - Для Воеводы, казалось, было не так
важно  разоблачить  пройдоху,   как   надеялся  он,   что  Стрижак  сумеет
разоблачить себя и докажет, быть может, не так самому Воеводе, как другим,
чтобы узнали об этом в  дальнейшем все мостищане;  это намерение Мостовика
было еще скрыто очень глубоко.  Он скрывал его даже от самого себя,  никто
не догадывался о  намерениях Воеводы,  не догадывался и  Стрижак,  который
молол языком только потому,  что умел это делать легко и,  судя по  всему,
привычно.
     - Чем докажу! - чуть ли не пренебрежительно взглянул он на Мостовика.
- А хотя бы тем,  что знаю все слова святого Николая.  А где слова - там и
дела.  Вот этот человек упрекает меня куском хлеба,  а  разве не  сказано:
<Отверзая,  отверзи руци твои убогому,  да не возопиет на тебя к богу>.  И
пророк Даниил Навуходоносору речет:  <Тем же  это,  царю,  пускай будет по
душе тебе мой совет: искупи грехи твои милосердием к бедным; вот чем может
продлиться спокойствие твое!>  Давид же в  Псалмах речет:  <Счастлив,  кто
печется об  убогих!  В  день несчастья спасет его господь>.  Иов же речет:
<Приклони ухо свое к нищему, ибо кто дает нищему, не обеднеет>. Апостол же
Павел:  <Кто сеет скупо, скупо и жать будет; а кто сеет щедро, тот щедро и
жать будет>.
     Он наполнил часовенку словами,  как горохом,  как песком днепровским,
никто еще в Мостище никогда не произносил столько слов сразу, да еще перед
Воеводой,  да еще таких витиеватых и темных в своей сущности.  Но Мостовик
не  мог,   ясное  дело,   вот  так  просто  признать  себя  побежденным  и
обескураженным,  он степенно откашлялся,  пожевал свои пепельно-серые усы,
сверкнул желтыми глазами на  Стрижака,  чтобы нагнать на  него еще  больше
страха, промолвил:
     - Не  один ты такой.  Есть довольно людей,  которые знают словеса.  А
еще?
     - Ну ладно,  -  махнул Стрижак костлявой своей лапой,  - ежели хочешь
еще,  так  вот  тебе.  Святой  Николай  во  всякое  время  к  моему  слову
прислушивается. Хотя бы и теперь. Святой Николай, взгляни на Воеводу!
     Воевода невольно взглянул на икону. Святой укоризненно всматривался в
его переносицу так, что даже брови сдвинул вместе.
     - И на этих глупцов тоже воззрись! - входя в раж, рявкнул Стрижак.
     Подручные Штима переступили с  ноги на  ногу,  стараясь спрятаться за
его  спиной;  Штим  подался к  своим подручным,  они  испуганно зашептали:
<Свят,  свят,  свят!>  -  а  святой не спускал с них пристального взгляда,
такого ужасающе пронзительного,  что казалось,  в  дверях дыру просверлит,
если попытаешься туда спрятаться.
     Воспользовавшись  переполохом  Штима   и   его   подручных,   Воевода
потихоньку отодвинулся чуточку в сторону, но святой - о диво! - тоже повел
глазами следом за Мостовиком и  снова уставился в переносицу так,  что там
даже запекло.  Воевода отпрянул уже в уголок, но взгляд иконы настиг его и
там,  нигде не было спасения от этих полных укоризны, подведенных синяками
страдальческих глаз, но самым удивительным, самым огорчительным и страшным
одновременно было то,  что этими глазами так легко и просто повелевал этот
небрежно остриженный проходимец.  Убедился в этом не один лишь Воевода, но
и его подчиненные, сгрудившиеся у двери.
     - Святой видит и сквозь двери, - сказал Стрижак, быстро подскакивая к
дверям и вытаскивая из-за них Шморгайлика,  который, почувствовав, что тут
творится нечто  очень любопытное,  чего  пропустить ему  никак нельзя,  по
своей  паскудной  привычке  подслушивал  и   подглядывал  по  возможности.
Шморгайлик испуганно хлопал  бегающими глазками,  он  ждал,  что  Мостовик
гаркнет на него,  быть может, и покарает за такое святотатство, но Воевода
не обратил на своего подлипалу никакого внимания,  -  так удивил и напугал
его этот случайный голодранец.
     - Так веришь теперь? - спросил Стрижак.
     - Верю,  -  сказал Воевода,  -  мне  давно  хотелось встретить такого
человека,  как ты. Высокое уважение имею к нашему святому. На нем держится
мост, а это не легко. Знаешь, что сказал Николай про мостовых людей?
     - Почему бы и не ведать?  Сказано им не единожды:  <Под рукой Воеводы
выстоишь на мосту о всякой поре, без Воеводиной заботы не удержишься там и
минуты.  Ибо что такое Воевода?  Он подобен пласту лучшей земли,  которая,
будучи наложенной на землю худшую,  удобряет ее,  как соль,  насыпанная на
черный хлеб, делает его еще вкуснее и сытнее>.
     - Лепо,  лепо, - Воевода подобрел, никто никогда не видел его добрым,
а тут вот пришлось,  -  но одних лишь слов мало. Нужны еще молитвы. Знаешь
молитвы про святого Николая?
     - На каждый день и  на каждый час знаю.  И знаю молитву первейшую для
таких, как вы.
     - А ну-ка, покажи.
     - Святой Николай, спаси нас на глубинах, спаси нас на мели.
     - Лепо,  но мало,  - сказал Воевода. - Коротка сия молитва, а молитва
должна быть длинной и хорошо сложенной.  Святой далеко. Пока долетят слова
к нему - растеряются. Много слов нужно.
     - Так я же еще не завтракал,  -  возмутился Стрижак.  - А ты задержал
меня здесь,  Воевода,  голодного и  бедного,  да еще и вместо того,  чтобы
подать милостыню, требуешь от меня словес, как от разжиревшего попа.
     - К мосту нашему прибрел, должен знать и честь, - напомнил Мостовик.
     - Мост -  не великий пост,  можно и  объехать.  Да только за мой труд
мздовоздаятельный надлежало бы  покормить человека перехожего и  дать  ему
хотя бы кружку пития какого...
     - Покорми его,  -  махнул неожиданно для всех Воевода Штиму,  - потом
пускай Шморгайлик приведет во двор. Идите.
     Снова зашевелил губами Мостовик,  прикидываясь углубленным в молитву,
а  его люди,  захваченные врасплох такой неожиданной милостью воеводской к
ободранному проходимцу,  молча двинулись из часовенки следом за Стрижаком,
который выскочил первым, не ожидая лишних напоминаний и приглашений, и уже
широко шагал огромными ногами по мокрому песку, направляясь к корчме.
     Шморгайлик попытался было  подсесть к  Стрижаку во  время  трапезы  и
выспросить хотя бы малость, - он так и сяк подсовывался то под один локоть
пришельца, то под другой, заглядывал в его худющую рожу и снизу и с боков,
вздыхал, причмокивал губами, щерился в улыбке.
     - А может, ты поп? - спрашивал Шморгайлик.
     - Отстань, - отталкивал его локтем Стрижак.
     - Либо же беглый монах?
     - Изыди, слизь!
     - Или княжий человек книжный, многоумный?
     - Дать бы тебе в харю за твою назойливость!
     - Или же лазутчик из чужой земли?
     - О  мракоумный  земнородец!  -  разъярился  Стрижак,  но  Шморгайлик
вовремя  пересел  с  одной  скамьи  на  другую,  однако  же  не  прекращая
расспросов,  -  не  таким  был  этот  человек,  всего  в жизни достиг лишь
благодаря настырности и въедливости своей натуры,  а тут,  догадывался он,
следует  выведать  как можно скорее все об этом проходимце,  потому что он
чем-то пришелся Воеводе по душе  точно  так  же,  как  недавно  понравился
Мостовику  Немой,  но от того хоть вреда никакого не будет,  потому что он
безмолвен,  а этот вишь как распустил язычище,  того и  смотри,  никто  не
удержится возле Воеводы, всех прогонит, всех заменит.
     - У нас так негоже, - не унимался Шморгайлик, - у нас неведомых гонят
в три шеи,  у нас о каждом все знают. До десятого колена обо всех, начиная
с Воеводы.  Он тоже не таится перед людьми. Он Воевода. А Штим корчмарь. А
я -  Воеводин слуга.  А тот -  охранник моста, а еще другой - плотник. Про
всех все знаем. Потому должен отвечать, ежели спрашивают тебя. Ибо...
     - Ибо?  -  уставился в него Стрижак.  - Ты сказал: <ибо>! А знаешь ли
ты,  мракоумный земнородец,  что в слове <бог> тоже есть <бо>? А что такое
бог?  Преблагий всенародитель и  премудрый бог  отец,  бог  сын и  бог дух
святой в трех ипостасях в единой славе и державе и светлости, поклоняем он
и  явен для всех нас и  таинствен бесконечно в своих помыслах сокровенных,
болван! Понял?
     Шморгайлик, ошарашенный, взопревший и обескураженный глубокомысленной
тирадой, испуганно отодвинулся подальше от Стрижака, спросил у него:
     - А к Воеводе пойдешь?
     Стрижак хитро прищурился.
     - Завещают соборы и священные правила по слову божьему:  <Повинуйтесь
наставникам вашим и покоряйтесь>. Или ты не покоряешься?
     - Я-то что? - заерзал Шморгайлик. - Я покорный...
     - Покорный - вот и дурак, - неожиданно сделал вывод Стрижак, приник к
кружке с дешевым питием,  долго насыщался, потом сплюнул чуть ли не в лицо
Шморгайлику. - Вот уж дрянь!
     И трудно было понять, что он называет дрянью - пиво или Шморгайлика?
     На  воеводском дворе Стрижак не  задержался,  потому что  велено было
сразу же  ввести его  в  парадную палату Мостовика,  где  хозяин уже  ждал
пришельца для разговора наедине,  видно немало заинтересовавшись ученостью
и редкостным гонором незнакомца.


     Палата была большая и высокая,  словно церковь. В переднем углу перед
многочисленными  иконами  в  серебряных  и  золотых  окладах  посверкивали
золотые лампадки.  Потолок затянут был левкасовыми подволоками, на которых
написаны Христос,  солнце  и  вокруг солнца -  тела  небесные.  От  солнца
спускалось на  цепях золоченых восьмисвечное паникадило из слоновой кости.
Окна шли в два яруса.  Первый ярус имел круглые стекла сирийские,  которым
не  было цены,  а  во  втором ярусе вставлены были разноцветные прозрачные
плиты,  неведомо из  чего  и  сделаны.  Простенки между окнами были  обиты
золоченой  заморской  кожей.  На  стенах  серебряные  шандалы  с  толстыми
свечами.  Вдоль стен -  скамьи,  обитые красным анбургским сукном. Сбоку -
высокий резной поставец с серебряной посудой: кубки, братины, чаши, ковши.
Посредине палаты - два тяжелых стола, со столешницами из белого ромейского
камня.  Пол вымощен плитами из дерева разнообразнейшего,  по большей части
привезенного тоже из заморских стран, чтобы было дороже и недоступнее, ибо
каждый дурак может выстелить себе пол дубом или кленом, а попробуй достань
дерева розового,  как рассветное небо, или же желтого с темными волнами, а
то почти зеленого.
     Хозяин сидел у стола невозмутимый,  торжественно-неприступный, лицо у
него пожелтело сильнее обычного,  усы  лежали на  желтом фоне щек  грязной
пепельно-серой плетью -  если бы  не  торжественность приглашения Ст