так что даже сердце заходилось, когда видели, что Стрижак
метет полами пыль или же  волочит их  по  осенней грязи.  А  он знал,  что
Воевода не  поскупится и  на большее,  потому не хотел беречь,  надевал на
себя столько,  что  сгибался под тяжестью,  словно говорил мостищанам:  <А
что? У меня есть, а у вас дудки!>
     Он  каждый день шел на обед к  Воеводе в  палаты,  медленно пересекал
широкий двор,  чванливо задрав голову,  а  в  это время Шморгайлик сидел в
воеводских сенях,  в  круглое окошечко следил  за  Стрижаком и  мстительно
думал о том времени, когда ему удастся уничтожить этого человека, оторвать
от Воеводы,  лишить всего,  что у  него есть,  и прежде всего этих вышитых
золотом одеяний.  Тем временем,  в надежде на лучшее будущее,  Шморгайлик,
облизываясь,  мысленно прикидывал,  сколько  бы  таких  вот  шморгайликов,
маленьких,  тощих,  никчемных,  можно  одеть,  раскроив одежду Стрижака на
лоскутья соответствующего размера.  Мысленно он раздевал Стрижака вон там,
посреди широкого воеводского двора,  срывал с него одежду,  срывал быстро,
умело,  жестоко,  разбрасывал то в одну, то в другую сторону, расстилал по
двору,  ходил между расстеленным, снова окидывал взглядом - в это завернем
двоих,  в это -  пятерых, а в это - и десятерых шморгайликов можно было бы
завернуть.   Боже  милосердный!  А  достается  все  это  почему-то  одному
человеку! И за что?
     И когда  однажды Шморгайлик увидел из своего окошечка,  что навстречу
Стрижаку идет маленькая дочь Немого,  он даже испугался:  а что если и она
начнет  примеряться  к  золотым одеяниям?  Чем мельче человек,  тем больше
накроил бы он нарядов из одеяний Стрижака,  тем,  оказывается,  быстрее  и
охотнее придет к той же самой мысли,  к которой он, Шморгайлик, пришел уже
давным-давно!  Прислужник Мостовика чуть было не вскочил со своего места и
не выбежал из сеней, чтобы вытурить девчонку, но его удерживало презрение,
которое он упорно прививал себе по отношению к  Немому  и  его  безмолвной
дочери.  Это  были  единственные  люди  в  Мостище,  которые  из-за  своей
неполноценности не стали бы мешать Шморгайлику или опережать его в доносах
и   прислужничестве.   Все   остальные  -  языкатые,  а  эти  -  немы.  Их
неполноценность вызывала у Шморгайлика чувство превосходства, он не считал
их людьми,  поэтому, хорошенько поразмыслив, пришел к выводу, что девчонка
рядом со Стрижаком  не  угрожает  его,  Шморгайлика,  мечтаниям,  и  снова
принялся  мысленно  примерять  содранные  со  Стрижака облачения на многих
шморгайликов,  которые так и мельтешили  у  него  перед  глазами,  жадные,
бездарные, ничтожные, как и он сам.
     А Стрижак,  столкнувшись со Светляной, начал припоминать, видел ли он
здесь когда-нибудь ребенка или нет.  Получалось так,  что не видел,  и это
его немного удивило.
     - Стой!  -  воскликнул он.  -  Кто  такая  и  здравствуй,  дщерь  моя
малолетняя.
     Девочка стояла молча.
     - Не  спрашиваю,  чья  ты,  ибо людская еси,  но  как твое имя?  -  В
предчувствии вкусной  трапезы  Стрижаку  хотелось  поговорить  хотя  бы  с
девочкой,  потому что у  Воеводы за столом только сопели и чавкали,  разве
лишь Воеводиха пыталась иногда что-то сказать, но какая уж там у нее речь!
     Девочка  молчала.  Смотрела прямо  в  глаза  Стрижаку,  смело,  чисто
как-то, возможно, даже с осуждением за его глупое разглагольствование.
     - Молчишь?  - удивился и одновременно обрадовался Стрижак. - Молчишь,
чтобы собрать ум  свой и  ответить надлежащим образом,  или же  не  хочешь
тратить слов на меня,  или же и вовсе молчишь,  чтобы молчать? Хорошо быть
безмолвным,  наипаче же молодым. Ибо как можешь уберечь сердце, ежели уста
отверзнуты?  Да  знаешь ли  ты,  дщерь моя,  что говорила сама себе святая
Синклития,  когда возникал в  ней помысел заговорить громко?  Она говорила
себе:  успокойся от суеты,  молчи каменно,  постись, плачь, тогда помилует
тебя бог.  А  кто не потрудится молчанием и молитвой здесь,  тому придется
трудиться в  неугасимом огне  вместе с  бесами...  И  чтобы  затянуть душу
человеческую в  огонь вечный,  сатана веревки вьет,  и  чем  больше прядей
подаешь ему,  тем больше он  вьет.  Пряди же  суть словеса наши.  Когда же
перестанем готовить их  для  него,  ему  тоже нечего будет делать на  этом
свете.  Поэтому возлюби молчание паче разглагольствования.  Ибо  что  есть
молчание?  Оно -  конец изнеженности, смеха отдаление и замена его плачем,
бесстыдству враг, вольности неприязнь, страстям обуздание!
     А   теперь   уходи   с   дороги,    дщерь   моя,   упрямомолчальница,
прекрасномолчальница, высокомолчальница, триблаженномолчальница.
     Светляна не  удержалась и  еле заметно улыбнулась одними лишь глазами
на взрыв удивительного красноречия этого странного человека,  которого она
уже  видела ранее,  но  никогда не  слышала,  а  может,  улыбнулась она от
воспоминаний о  том,  куда так торопится Стрижак,  потому что не  было для
девочки тайн на воеводском дворе,  а может,  радостно стало ей оттого, что
родилось вот  в  этот миг  в  ней  желание заговорить тоже,  велеречивость
Стрижака вызвала в  ней  желание овладеть таким высоким умением нанизывать
удивительные слова, причем овладеть немедленно!
     - Соломон речет:  муж  мудрый еле  улыбнется,  когда безумный смеется
громко,  -  пробормотал на прощание Стрижак,  подбирая свои пышные одежды,
чтобы  пройти  мимо  девочки,  не  задев  ее,  а  она  стояла  неподвижно,
ошеломленная  его   велеречивостью,   заполненная  непреоборимым  желанием
немедленно сравниться с этим человеком в его способе и умении изъясняться.
     Но - чтобы говорить,  нужно иметь слушателя!  Она побежала к мосту, в
надежде найти там Маркерия. Заговорить с ним! Ошеломить его своим умением,
поразить так сильно, как была поражена она велеречивостью Стрижака!
     Маркерий подрос и теперь сам, без матери, носил Положаю обед на мост.
Светляна застала его  там.  Пока  Положай заглядывал в  глиняный горшок  с
яствами,   приготовленными  его  женой,   Маркерий,   слонялся  по  мосту,
непоседливый,  неутомимый,  как всегда.  Светляна подбежала к нему, хотела
еще издали крикнуть <Маркерий> или просто <Эге-ей!>.  Но  тогда пропала бы
неожиданность,  свелось бы  на нет намерение ошеломить,  она бежала молча,
как и всегда,  и внезапно с ужасом почувствовала,  что и сегодня не сможет
заговорить. Уже не бежала, шла, все медленнее и медленнее. Как заговорить,
как?  Высоких и  громких слов она не знала,  да и вообще все слова куда-то
исчезли,  даже самые простые;  она шла к  Маркерию безмолвная,  как всегда
охваченная отчаянием,  яростью,  ужасом, ненавидела себя за беспомощность,
за  неумение,  за  неполноценность,  наконец,  поэтому круто повернулась и
пошла назад.
     - Светляна!  -  позвал Маркерий,  удивленный ее поведением. Она пошла
еще быстрее.
     - Светляна, да что такое?
     Он побежал за нею, девочка побежала тоже.
     Тогда Маркерий,  видимо почувствовав,  что  сегодня с  нею происходит
нечто  исключительно  необычайное,  без  долгих  размышлений  подскочил  к
поручням моста и крикнул отчаянно:
     - Прыгну в Днепр! Раз так - прыгну!
     Она  еще  бежала,   не  оглядываясь,   но,  зная  его  решительность,
догадывалась,  что он уже взбирается на поручни и  сейчас полетит вниз,  в
темную,  страшную,  глубокую  воду,  прыгнет  без  колебаний,  отчаянно  и
яростно,  и  никакая сила его не удержит,  и  тогда всему конец,  а она не
желала  конца,  поэтому  мгновенно  обернулась и  впервые  в  своей  жизни
прерывисто-звонко, со слезами в голосе крикнула:
     - Не прыгай!
     Он и  в самом деле уже переметнулся через поручни и должен был лететь
вниз,  но  застыл от  этого крика,  еще не верил,  что это голос Светляны,
потому что никогда не слышал его,  но было в голосе что-то такое близкое и
дорогое,  он  видел,  как девочка бежит к  нему и  несет сквозь свои слезы
надежду и мольбу:
     - Не прыгай!
     Тогда   он   перелетел  назад   на   мост,   подскочил  к   Светляне,
растерянно-неумело поцеловал ее в  орошенную слезами щеку,  а  она ударила
его в  грудь кулачками,  мстя ему за свой страх,  и  сквозь плач и радость
снова крикнула:
     - Не прыгай!
     Маркерий не  знал,  что делать дальше,  он  беспорядочно,  испуганно,
торопливо целовал ее в щеки, а она вырывалась и, боясь уже чего-то нового,
еще  окутанного  дымкой  дали  грядущей  взрослости,  повторяла  упрямо  и
отчаянно единственное найденное ею словосочетание:  <Не прыгай! Не прыгай!
Не прыгай!>
     Оба они были испуганы,  но  одновременно и  счастливы.  Произнесенные
Светляной  слова  соединили  их  нераздельно,   и  там,   на  мосту,   еще
растерянные,  не  умея заглянуть в  затаенный мир завтрашний,  не придавая
значения и слезам своим,  и поцелуям,  и пожатиям рук,  они все же поняли,
что  должны держаться теперь вместе,  всегда и  всюду  быть  вдвоем и  что
никакая сила не способна разлучить их.
     Однако сила нашлась.
     Воеводиха - так называлась эта сила.
     Если все в  Мостище было предельно простым и  ясным,  если у  каждого
здесь было свое место,  свои обязанности,  свое начало и конец,  если даже
Немой с  умело скрываемыми взаимоотношениями его  с  Лепетуньей все  же  в
целом был понятен для всех, если даже полнейшее безделие Стрижака находило
еще какое-то объяснение,  поскольку он единственный в  Мостище умел читать
книгу,  написанную на <телятине>,  и  вычитывать оттуда странные истории о
деяниях Николая-чудотворца,  покровителя моста и мостищан, то жена Воеводы
стояла над всем и  вся и поведением подобна была ведьме,  которая по ночам
смазывает метлу бесовским жиром и носится под темными небесами.
     Быть может,  Воеводиха и  впрямь была ведьмой,  хотя никто в  Мостище
толком не  знал,  водятся ли ведьмы среди половчанок,  Мостовик ведь купил
когда-то себе в жены дочь одного из половецких ханов.
     Была она темная и,  наверное,  страстная, как все степнячки, мало кто
видел ее,  но  рассказывали,  что она маленькая,  словно игрушка,  гибкая,
глазастая,  что губы у нее красные,  как кровь, косы длинные, будто черные
змеи, а руки тонкие, унизанные драгоценными перстнями-жуковинами.
     В  Мостище ее прозвали Вудзиганкой.  В этом чуточку непривычном имени
было собрано все: и загадочность Воеводихи, и необычность ее стремительных
движений,  и звон золотых украшений,  щедро навешиваемых Мостовиком,  и ее
половецкий смех,  которого,  правда,  никто,  возможно, и не слыхал, но да
сохранит бог  и  услышать,  потому что  в  этом  смехе есть  что-то  такое
зловещее, от чего человек мог бы сойти с ума, услышав его хотя бы раз.
     Мостовику от рождения не дано,  пожалуй,  ничего,  кроме стремления к
воеводству. Как дерево, разрастаясь во все стороны, высоким не бывает, так
и  человеку,  если он  хочет достичь высот,  нужно усекать побеги и  ветви
несущественных потребностей и  увлечений,  отдаваясь лишь самому главному.
Мостовик был Воеводой,  и  этим сказано все.  Житейская суета осталась вне
его  внимания,  страсти были  чужды Мостовику,  все  надежды и  страхи его
связывались лишь с воеводством, лишь со стоянием у моста, над мостом.
     Поэтому когда он  решил раздобыть себе жену,  то  руководствовался не
естественной  потребностью,   умершей  в  нем  преждевременно,  а  высшими
соображениями:  жена  необходима  была  ему  для  сохранения положения  на
соответствующей высоте.  Речь шла не о всех людях, о мостищанах или даже о
киевлянах, которые где-то внизу копошились как муравьи, размножались, ели,
спали,  умирали,  рождались,  -  перед взором его  были образцы куда более
важные,  достойные подражания, он имел в виду бояр и воевод других, хотя и
не таких значительных,  как сам,  имел в виду,  наконец,  князей,  души не
чаявших в битвах,  в походах,  в ловах, но главное, кажется, начиная еще с
юных лет больно уж  торопившихся жениться,  свадьбы княжеские относились к
незаурядным торжествам земли  Русской.  Они  катились через  мост  пышные,
веселые,  богатые, роскошные, ехали через мост чванливые княжеские сваты и
свахи,  ехали  высокочтимые послы от  одного князя к  другому,  из  земель
Суздальской, Черниговской, Смоленской, Переяславской, Новгородской в Киев,
а из Киева -  в те и в иные земли, все это видел Мостовик, воспринимал без
зависти и без восторга, но и с надлежащими выводами.
     Подгоняли его  еще  и  собственные годы.  Он  давно  уже  достиг того
возраста,  когда без жены становишься подозрительным, а он должен был быть
во всем вне всяких подозрений.
     И  тут  князья  показывали  образцы  для  подражания.  Великий  князь
киевский Рюрик  Ростиславович задумал  женить  своего  сына  Ростислава на
дочери великого князя  суздальского Верхуславне,  когда  юному  князю едва
исполнилось  четырнадцать лет,  а  Верхуславне и  вовсе  было  всего  лишь
восемь.  Послал  тогда  Рюрик  Глеба-князя  -  шурина  своего -  с  женой,
тысяцкого Славна с женой,  Чурину знатного с женой, многих бояр с женами в
Суздаль.  Всеволод хотя и со слезами, но отпустил маленькую дочь в Киев, и
привезли ее в  пышности,  а на мосту встречали Рюрик с сыном,  и съехались
сразу  двадцать  князей,  не  считая  всяких  иных  владетельных людей,  и
венчались молодые  в  Белгороде,  и  прибыл  туда  великий князь  Рюрик  с
княгиней,  с князьями всеми,  с сыновьями,  с дочерями,  поставил кутью, и
молитву  принес,  сотворил,  согласно обычаю,  пир  немалый и  трапезу,  и
угостил игуменов с монахами - калогерами всеми, и одарил всех от первых до
последних  прохожих,  и  возвеселился без  конца,  и  возвеличился на  той
княжеской свадьбе.
     А  князь  Ярослав  Всеволодович тоже  женился  в  пятнадцать  лет.  А
Василько -  сыновец князя  Гюргия  Всеволодовича -  был  семнадцатилетним,
когда взял  дочь  князя Михаила Черниговского.  И  князь Всеволод Игоревич
женился, не имея от роду еще и семнадцати лет. Это князья. Княгини-невесты
были и  того моложе:  обычно им  было восемь или же десять-двенадцать лет.
Шла   ли   здесь   речь   о   естественной   потребности?    Отнюдь   нет.
Руководствовались  прежде  всего  требованиями  государственности,  своего
положения,  которое по  тем  или  иным  соображениям требовало поддержки и
укрепления.  Иногда браки такие могли бы вызвать даже смех или сожаление к
детям,  которых взрослые владетели соединяли воедино в  пожизненные связи,
но государственные дела не подлежат осмеянию, а такие браки принадлежали к
событиям  первостепенной  государственной важности.  Как,  например,  брак
венгерского королевича Коломана с  дочерью  польского князя  Лешко  Белого
Соломией  в  Галиче.   Непокорные  галицкие  бояре,   уже  в  который  раз
взбунтовавшись против  своих  князей и  изгнав из  Галича юного  Даниила с
братом, сразу же позвали короля венгерского Андрея и Лешко Белого, и тогда
король и Лешко, дабы, помирившись, обоим утвердиться в Галиче, послали под
венец детей своих.  И  епископ твердой рукой благословил этот  брак,  хотя
Коломану было восемь лет,  а Соломии всего лишь три года.  Она не видела у
своего мужа ничего,  кроме рук да лица,  ни во время свадьбы,  ни позднее,
потому что  маленькому Коломану нечего было  показывать,  а  Соломия и  не
знала, чего она должна была ждать от своего мужа.
     Горько несчастная  эта  пара  всю  жизнь прожила в брачной ненависти.
Подобное случилось и с польским князем Генриком, сыном Болеслава Высокого,
и  его женой Ядвигой.  Генрик женился на Ядвиге,  когда ей было двенадцать
лет.  В пятнадцатилетнем возрасте она родила ему  первого  ребенка,  потом
произвела  на  свет  еще  пятерых детей,  после чего в катедре вроцлавской
супруги заключили брак пожизненной чистоты,  сбросив  с  себя  златотканое
одеяние  и  оставшись  в  простой  шерстяной одежде.  Генрик в честь этого
события отпустил бороду,  которую уже не стриг,  из-за чего и был  прозван
Бородатым,  а  Ядвига  пошла  в монастырь и,  когда ее муж умирал и послал
гонцов за женой,  отказалась приехать, опасаясь, что может почувствовать в
душе  искру сожаления при взгляде на немощного мужа,  и из ворот монастыря
тоже не вышла,  чтобы встретить останки мужа,  -  вот  какой  была  она  в
служении  целям  высшим,  перед  которыми дела земные становятся ничего не
стоящими.
     Не следует забывать,  что и Христос, которому все поклоняются, рожден
был на земле,  когда богородице было всего лишь пятнадцать лет,  - высокое
свидетельство того,  что человек не должен откладывать свой первейший долг
в жизни: получив жизнь - отдай ее миру, потомкам своим.
     Следовательно, Мостовик,  при всей  своей  озабоченности  собственным
утверждением  на  Мосту,  в  то  же  время  хорошо  понимал,  что не может
бесконечно откладывать свою женитьбу.  Положение  обязывало  его  скрывать
свою мужскую несостоятельность,  которая,  вообще говоря, учитывая возраст
Воеводы,  вовсе не была злом,  но для людей посполитых, погруженных в свою
естественную  низость,  в  сладкую  грязь  повседневности,  могла  бы дать
нежелательную пищу для сплетен и пересудов.  И хотя Мостовик знал, что его
личность  не  подлежит  наговорам,  но  касалось  это только Мостищ,  а за
пределами этого селения могло быть по-всякому,  потому-то и не захотел  он
родниться ни с боярами, ни с воеводами своими, а послал Гримайлу и Мытника
в степи к половцам,  велев выбрать у какого-нибудь из ханов дочь  молодую,
пригожую, соответствующую высокому месту у Моста.
     За четырнадцать возов проса,  выше всего ценимого половцами, привезли
Воеводе темноглазую юную  половчанку,  да  еще  и  несколько диких коней в
придачу.
     Рожденная и выросшая в половецких шатрах,  где нет никаких тайн,  где
все  просто  и  обычно,   где  все  целесообразно  и  заранее  определено,
половчанка,  даром что была очень юной,  надлежащим образом приготовилась,
чтобы возблагодарить своего мужа за четырнадцать возов драгоценного проса,
оставленных его посланцами в дар ее степному роду, в дар и вознаграждение.
Потому она  без страха,  хотя,  возможно,  и  без видимого желания ждала в
первое время от  Воеводы того,  чего должны ждать от  мужей все  жены,  но
Мостовик не торопился,  он откладывал высокое таинство со дня на день,  из
месяца в  месяц,  он ничего не требовал от жены,  кроме соблюдения внешней
пышности,  и  она  в  конце  концов  вынуждена была  примириться со  своим
положением  и   повела   жизнь   независимую,   самостоятельную,   которая
перекрещивалась с жизнью Воеводы лишь в немногих точках; мостищане, чуткие
ко всему даже невидимому, называли ее Вудзиганкой - вот и все.
     Но  ведь она  не  исчезла из  Мостищ.  Жила в  палатах Воеводы,  была
Воеводихой,  хотя и  не  совсем подлинной,  но это уже зависело не от нее.
Такой брак мог приравниваться разве лишь к  монастырской схиме,  хотя даже
молоденькие монахини в монастырях ухитрялись иногда согрешить, а то, как в
германском монастыре в Бамберге, из-за скаредности игуменьи вынуждены были
и на хлеб себе зарабатывать платной любовью.
     Воевода непоколебимо верил  в  заменители подлинного.  Разве  нельзя,
скажем, заменить свободу для человека одними лишь разговорами о ней? Точно
так же как обрести славу кормильца,  раздавая всем калачи раз в  год,  а в
остальные  дни  ограничиваясь одними  обещаниями  простого  хлеба?  Вполне
резонно  Мостовик  считал,  что  мизерное  человеческое удовольсвие,  ради
которого поднимается столько шума  и  раздоров на  свете  и  творится зла,
легко   возместить  чем-то   другим.   А   возможности  у   Воеводы   были
неограниченными.  И  пусть  не  можешь  ты  из-за  врожденного недостатка,
обласкать жену  свою,  испытывая с  нею  телесное наслаждение,  зато ты  в
состоянии бросить на  нее  все  свои богатства,  все драгоценности,  меха,
шелка и  алтабасы,  потому что  сам  ты  все равно не  воспользуешься всем
собранным на мосту - ни ты, ни твои прислужники не в состоянии довести все
это до ума,  вот тут и должна выручить женщина,