ью к ее волосам, но не
осмелился отойти от  Воеводы,  а  Мостовик проследил,  как  дети подошли к
воротам,  как Маркерий отстранил сторожа,  чтобы не  торчал на  пути и  не
мешал пройти им не друг за дружкой, а рядом, не выпуская рук.
     - Возьмешь малых сих, - сказал Мостовик Стрижаку.
     - Малых? Куда?
     - К обучению.
     Шморгайлик коротко хихикнул за  спинами.  Стрижак еще только мысленно
связывал все воедино,  а этот паскудный доносчик уже смекнул,  что Воевода
боится оставлять свою половчанку с  глазу на глаз с чужим человеком.  Мало
ли чему он обучит ее!  Вот и подставляет свидетелей малых. А малые - самые
худшие свидетели. От них не избавишься.
     Шморгайлик хохотал  мстительно и  радостно одновременно,  потому  что
преимущество,  которое  Стрижак  получил  перед  другими  мужчинами  из-за
прихоти Вудзиганки,  мудро  и  предусмотрительно было  сведено Воеводой на
нет.
     - Не  води  дружбы  с  женой,  да  не  сгоришь огнем  ее,  -  Стрижак
наклонился  к  Шморгайлику,  закрыл  глаза,  разинул  рот,  издеваясь  над
доносчиком. - Почему же не хохочешь больше? Осекся?
     Шморгайлик испуганно отпрянул назад,  подальше от  бывшего  попа,  от
которого,   вишь,   не  утаишь  ничего.  Неужели  догадался  о  намерениях
Шморгайлика относительно половчанки? Но где же эти намерения и где еще тот
вожделенный  подходящий  момент?  И  неужели  Воеводиха  решилась  наконец
даровать благосклонность свою одному из них и  выбрала для этого Стрижака?
Шморгайлик решил во  что бы  то  ни  стало выведать все,  не пропустить ни
единого движения между этими двумя.  Он мог бы найти лучшее применение для
своих  подглядываний,  хотя  такая  подлая работа не  нужна,  в  сущности,
нигде...
     Половчанка не проявляла к Стрижаку ни благосклонности,  ни  внимания.
Быть может,  если бы остались они только вдвоем и он научил ее,  то что-то
там из подобной близости и проклюнулось бы,  как это  бывает  между  двумя
монастырями, мужским и женским, если они расположены близко друг от друга.
Но  сразу  же  присоединили  к  ним  двух  детей,  Светляну  и   Маркерия;
половчанка,  которая,  собственно,  еще и не стала женщиной, даже и будучи
женой  Воеводы,  охотно  возвратилась  в  детство,  оказалось,  что  годы,
проведенные  в мостищанской неволе,  не значили ничего,  их словно бы и не
существовало, она оставалась все той же девочкой из большой страны степей,
девочкой, которую выменяли когда-то за четырнадцать возов проса и привезли
сюда неизвестно зачем,  там ее называли Лала,  там  расстилались  травы  и
прогибалась  земля  под  конскими  копытами,  там  пахло молоком кобылиц и
евшан-зельем;  там не было ни связи, ни счета дням, там знали лишь звезды,
да пожары,  да крики всадников и не знала она ни насупленного Воеводы,  ни
затаившихся окрестных пущ,  ни воеводского дома, распрастанного на высоком
холме коряво и неуклюже, будто огромный рак с клешнями.
     Поначалу все  чувствовали какое-то  отчуждение.  Стрижак  прятался за
свои  словеса  и  истории  о  Николае-чудотворце,  которыми украшал  тоску
заучивания  буквиц.  Дети  приходили  держась  за  руки,  садились  рядом,
старались не  выпускать рук  в  течение всего сидения в  воеводских сенях,
куда вслед за ними всегда незаметно, как-то таинственно входила Воеводиха,
молча садилась в  сторонке,  внимательно слушала и пугливо поводила своими
огромными глазищами.
     Когда ей надоедало, она точно так же молча вставала и исчезала. Тогда
Стрижак махал рукой Светляне и  Маркерию -  идите прочь,  а сам шел искать
кого-нибудь,  кто  мог  бы  смочить ему  влагой  пересохшие губы,  язык  и
гортань.
     Чаще всего это  был  Шморгайлик,  который яростно завидовал Стрижаку,
ревновал его теперь уже и не к Воеводе или его жене, а к воеводским сеням,
где происходили каждодневные трапезы и  где укоренился незадачливый попище
со  своими  обучениями.  Стрижак  упрямо  называл  Шморгайлика <мракоумным
земнородцем>,  а  тот выдумал для него довольно едкое словцо <кормогузец>,
хотя Стрижак и  не  раскармливался на  воеводских харчах,  все сквозь него
пролетало без пользы, жрал и лакал, словно в утлый мех вливал.
     Но  вражда между этими двумя не могла считаться существенной,  потому
что касалась только их самих и не выплескивалась наружу, поскольку оба они
слишком  хорошо  понимали,  что  связаны  одной  и  той  же  веревочкой  и
откусывать должны от одного и того же калача, только один явно, а другой -
тайно.
     Даже мост,  при  всей его  важности и  значительности для  судеб всех
мостищан,  отодвинулся до  поры  до  времени в  ряд  вещей незначительных,
потому что все начиналось,  завязывалось, рождалось в воеводских сенях под
бормотание и разглагольствования Стрижака,  нудные до предела,  безнадежно
надоедливые,  раздражающе поучительные и  всегда неизменно беспорядочные и
непоследовательные.
     Конечно,  Стрижак не  мог  обойтись без  пересказывания чудес святого
Николая,   то   новых,   то   повторяемых  без   конца.   Вот  Дмитрий  из
Константинаграда поплыл в Анфирант, где поднялась буря на море, опрокинула
кораблец,  начал  тонуть Дмитрий и  не  успел  ничего и  крикнуть,  кроме:
<Святой Николай,  помоги мне>,  а уже и пошел на дно. А тут обрелся святой
Николай,  взял  Дмитрия за  руку,  вывел  из  моря,  да  и  посадил в  его
собственном хлеву.  А  тот,  думая,  что  он  до  сих  пор  на  дне  моря,
беспрестанно вопиял:  <Святой Николай,  помоги мне!> Соседи удивились, что
Дмитрий так быстро возвратился,  и решили пойти посмотреть на него.  Взяли
свечи,  пошли и увидели запертый хлев, из которого слышалось одно и то же:
<Святой Николай, помоги мне!> Разбили они замки, чтобы взглянуть, кто там,
и  не узнали Дмитрия,  потому что текла у  него с  головы и портов соленая
морская вода,  будто река. Подойдя к нему, узнали и заговорили с Дмитрием,
и он словно очнулся ото сна и спросил у них, где он и кто они.
     Вот какая сила у святого Николая, и что человек супротив него, слабый
и никчемный?
     - А вот отец Светляны еще сильнее, - сказал Маркерий.
     Половчанка могла бы добавить к этому о степных конях, которые спасали
воинов из опасностей,  возможно, чаще, чем Николай на водах, но не считала
нужным вмешиваться в разговор,  да и Стрижак редко когда давал возможность
кому-либо произносить слова,  двух чужих слов ему  было достаточно,  чтобы
уцепиться за них для новых поучений, пророчеств, осуждения грехов людских,
среди  которых следует назвать ложь,  перебранки,  возвеличение,  гордыню,
немилосердие,   братоненавистничество,   зависть,   злобу,   обиду,  гнев,
возвышение,   лицемерие,  непокорность,  непослушание,  мздоимство,  хулу,
осуждение,   пьянство,   обжорство,   прелюбодеяние,  воровство,  насилие,
нарушение  божьих  заповедей,  разбой,  чародейство,  идолопоклонничество,
моления колодезные и речные, песни бесовские, пляски, бубны, сопелки, игры
неподобные, русалочьи.
     - А моления мосту - грех или нет? - спрашивал Маркерий.
     - Отгадай  лучше  загадку,   младенец,   -  моментально  выкручивался
Стрижак.  -  Стоит мост на семь верст, на дубу дуб, на дубу клуб, на клубе
цвет,  на весь белый свет.  Ага,  не ведаешь! Великий пост семинедельный и
пасха господня, словно белый цвет на весь свет, юный нечестивец!
     Не имеет значения,  сколько длилось обучение у  Стрижака,  потому что
время в  Мостище измерялось не  сменой дней и  месяцев,  даже не временами
года, то тяжкими, то более милостивыми для мостищан, - тут все зависело от
того,  сколько люда  пройдет и  проедет по  мосту,  сколько будет  собрано
мостового,  как пополнятся кладовые воеводские и  у Мытника.  Стрижак имел
неограниченное время,  он мог выложить своим ученикам все,  что знал,  все
они могли бы объединиться этим знанием в  противовес остальным мостищанам,
не  обладавшим не только высокими знаниями,  но не умевшими даже запомнить
молитв, даром что Стрижак советовал Мостовику поморить голодом непокорных,
а то ведь негоже, что молятся далеко не все, а жрет каждый.
     Но слишком долго жили эти люди у моста,  чтобы не понять,  что каждый
на  своем месте,  каждый должен делать свое дело,  и  если появился на  их
голову откуда-то еще и  этот наполненный непостижимо запутанными словесами
человек,  то  пускай себе разглагольствует,  раз уж  хочет он  каждый день
надоедать им  с  чудесами святого Николая,  который до сих пор молча висел
себе в каплице и в гульбище на мосту,  пускай надоедает,  -  видно, так уж
суждено им.  Те же трое,  что сидели каждый день в  сенях перед Стрижаком,
кажется, тоже не торопились примыкать к нему в высоких знаниях, дети точно
так же  держались за  руки,  точно так же  постреливала глазами молчаливая
половчанка,  и казалось,  что все они только и ждут того момента,  когда у
Стрижака пересохнет гортань,  чтобы  разлететься отсюда,  каждому  в  свой
угол.  Половчанка пряталась  в  глубине  воеводского дома,  малыши  бежали
куда-то в плавни или в лес,  беззаботные, равнодушные к хлопотам взрослых,
увлеченные своими настроениями.
     Стрижак не  очень-то  и  следил за своими учениками.  По собственному
опыту он знал, что наука проникает в человека незаметно, собирается в нем,
как вода в губке, наполняет его, подобно тому как ветер наполняет парус.
     Малыши еще просто не ведали о  том,  что в людях что-то можно и нужно
выслеживать.  И впрямь,  зачем все это делать?  Ведь достаточно того,  что
рядом с тобой твой товарищ,  что ты держишь его за руку, а он держит тебя,
что  тебе  радостно видеть его  каждый день  рядом с  собой,  а  ему  тоже
радостно, когда кажется, что и говорите вы одинаковыми словами, и смеетесь
тем же самым смехом, даже дышите словно бы совместно.
     Наверное,  и  у  половчанки сначала не  было  никаких намерений -  ни
добрых,  ни злых, отчужденность ее объяснялась глубоким несчастьем молодой
женщины,  однако  человеку  присуще  не  смиряться  с  безвыходностью.  Он
начинает искать путей из  неволи телесной,  а  в  особенности же из неволи
чувства,  -  вот  почему в  Воеводихе проснулась бывшая Лала,  странным и,
сказать  бы,   зловещим  образом  соединилась  с   выдуманной  мостищанами
Вудзиганкой, сочетание же такое не предвещало добра никому.
     Половчанка   не   просто   посверкивала  своими   глазищами   -   она
всматривалась,  она выискивала,  она вышаривала, она выжидала. Чего? Она и
сама еще не знала.
     Иногда, чтобы развеять собственную скуку, Стрижак рассказывал им даже
сказки.  Немного их  знал,  это  были,  главным образом,  сказки про  царя
Траяна.
     Как Траян еженощно ездил к возлюбленной.  Был у нее, пока конь съедал
овес,  засыпанный в сумку, и пока начинали петь петухи. И вот однажды брат
любовницы Траяна насыпал коню  вместо овса  песок в  сумку,  а  у  петухов
повыдергивал  языки.  Спохватился  Траян,  да  поздно.  Вскочил  на  коня,
помчался. Уже всходило солнце. Траян спрятался в копну сена. Пришли коровы
- разворошили копну.  Растопило солнце Траяна.  Вот так и любая скрытность
становится явью, освещенная узнаванием.
     А  в  другой сказке про  Траяна говорилось о  том,  что  у  него были
козлиные уши.  Спрашивал всех, кто к нему приближался, и все говорили, что
видят козлиные уши,  и всех за это казнили.  Тогда пришел один мальчонка и
на вопрос Траяна:  <Что видишь?> -  ответил, не будь дураком: <Царя вижу>.
Обрадовался Траян  и  не  подпускал к  себе  никого  больше,  кроме  этого
мальчика. А мальчик загрустил тяжко, так загрустил, что даже хворь на него
напала.  Заметил это отец,  спросил у сына,  а тот молчит. Догадался отец,
что сушит сына какая-то тайна,  да и говорит малому:  <Пойди в поле, вырой
яму и зарой в нее то,  что тебя сушит>.  Послушался мальчик, пошел в поле,
вырыл ямку, оглянулся, чтобы никто не услышал, да и сказал в ямку: <У царя
Траяна козлиные уши>. И зарыл ямку. Но выросла из этой ямки пышная бузина.
Пастух пас в поле скотину,  сел под бузиной,  срезал ветку,  сделал дудку,
подул в нее,  а дудка и произнесла: <У царя Траяна козлиные уши>. Так всем
стала известна тайна царя, потому что на земле ничего нельзя утаить.
     А если человек и сам не ведает,  что в нем таится?  Тогда приходит на
помощь время с  его  спокойной и  неотвратимой длительностью,  а  ускоряет
раскрытие тайны случай.
     Так произошло и в Мостище.
     Добрый,  безгранично доверчивый,  наивный в  своей  хитрости Положай,
думая,  что он единственный из мостищан приручил Немого,  сделал его своим
товарищем,  если хотите,  то и  подчинил,  но не грубо,  не насильно,  как
Воевода,  а по-человечески, всячески выражал Немому свою благосклонность и
близость  и  однажды  в  зной,  идя  по  мосту,  пригласил  Немого  вместе
искупаться в  Днепре,  на что Немой сразу и охотно согласился,  потому что
любил  воду,  любил плавать,  нырять,  с  раскрытыми глазами углубляться в
зеленоватую тьму,  притаившуюся и нетронутую, как мир его загадочной души.
Не ведал Немой, что такое приглашение было очень многозначительным, потому
что  в  Мостище мужчины никогда не  купались попарно или группами,  если и
выбирался кто к реке, то делал это в одиночку, торопливо, вскакивал в воду
и  поскорее выбегал на  берег,  чтобы вода  не  успела смыть с  него силу.
Женщины же,  которые купались охотнее и дольше,  заходили в воду в длинных
льняных сорочках,  потому что иначе вода смыла бы красоту, а этого ни одна
женщина не переживет.
     И  раз уж Положай решился позвать Немого для совместного купания,  то
это  должно  было  расцениваться  как  высочайшее  доказательство  мужской
дружбы, которая так и называется: неразлейвода.
     Одно дело пригласить, а другое - открыть перед посторонним свой стыд,
свою наготу, тут Положай заколебался, он терся-мялся на берегу, попробовал
воду,  осторожно погружая пальцы ноги в  воду и выдергивая поскорее назад,
точно это был кипяток.  Немой же тем временем быстро разделся,  с  разгону
влетел в воду,  нырнул,  долго не появлялся на поверхности, потом вынырнул
уже вдали от берега,  взмахнул руками,  снова скрылся в глубине и,  только
нанырявшись вдоволь,  лениво разлегся на воде,  увидел, что Положай до сих
пор не разделся,  замычал ему,  замахал рукой ободряюще, приглашая к себе.
Тогда Положай, чтобы не опозориться окончательно, медленно разделся, ежась
и  прикрывая срам,  несмело забрел в  воду,  быстро присел на мелком и уже
хотел  было  выскочить  из  воды,  одеться,  но  Немой  засмеялся над  его
пугливостью и снова замахал руками,  приглашая идти на глубокое. Не мог же
он знать,  что в Мостище никто не умел плавать, кроме старого рыбака Иони,
у  которого каждый  раз  на  середине Днепра  опрокидывалась лодка,  и  он
выбирался на  берег измученный,  без  рыбы,  без ничего,  чтобы налаживать
новую  лодку  и  снова  бросаться на  состязания с  Рекой,  которая иногда
все-таки дарила ему  то  огромного сома,  то  щуку толщиной с  бревно,  то
судака с таким ртом,  в который можно засунуть руку,  а то и княжью рыбу -
осетра, не говоря уже о стерляди, которая шла на уху для Воеводы.
     Остальные мужчины плавать не умели, потому что в этом не было никакой
надобности.  Воевода даже считал,  что мостищанам вредно умение плавать, -
такое умение привело бы к  распылению силы в людях,  а их сила должна быть
сосредоточенной на одном - на мосту.
     Положай тоже не  представлял исключения.  Он плавать не умел,  боялся
глубины,  на  Реку  смотрел только с  высоты моста  или  со  стороны своей
левады,  в  чем имел преимущество перед многими мостищанами,  загнанными в
пески  или  на  опушку  леса.  Никогда  не  представлялось случая  Положаю
забредать на глубину.  Но вот здесь он сам должен был показать Немому свою
храбрость,  свою привычность к Реке,  -  ведь, если разобраться, именно он
был хозяином этих вод,  а Немой -  случайный здесь,  приблудный человек, и
разве что  благодаря случаю или деяниям лукавого этот человек сразу упал в
воду и  поплыл,  будто скотина,  которой на  роду написано не тонуть.  Так
размышляя,  Положай,  до смерти испуганный в  душе,  не подавал виду,  что
боится,   и   медленно  брел  к   Немому,   который  улыбался  искренне  и
поощрительно,  поторапливал Положая,  подгонял поощрительными жестами,  но
тут уже Положай не поддавался,  он сначала нащупывал ногой дно,  разгребал
там большим пальцем зыбкий песок,  пробовал, достанет ли пальцем, и только
после этого двигался дальше, чтобы снова запускать вперед вытянутую ногу и
снова искать опору для  своего большого,  грузного,  неуклюжего и  начисто
непослушного тела.  Внезапно случилось так, что палец Положая ни на что не
наткнулся, нога словно бы провалилась в безвесть, что-то словно бы дернуло
человека  за  ногу,   он  перекошенно  погрузился  в  глубину,  беспомощно
всплеснул руками по  воде,  хотел  крикнуть,  но  не  успел,  захлебнулся,
провалился с головой,  исчез,  но через миг все же как-то вырвался наверх,
отфыркнулся,  выкрикнул:  <Тону!>,  нырнул снова, чтобы еще раз показаться
над  поверхностью  взбаламученной воды  и  еще  раз  крикнуть  отчаянно  и
умоляюще: <Тону!>
     Немой  не  мог  слышать этого крика,  не  понимал,  что  происходит с
человеком,  хотя  и  видел,  как  тот  нырял,  странно  вытаращивая глаза,
появляясь на поверхности, он думал, что Положай шутит, резвится от избытка
сил, как это делал и сам Немой еще когда-то в детстве. Ему казалось также,
будто  Положай  хочет  его  посмешить,  и,  чтобы  доставить  удовольствие
товарищу,  которого тайком обворовывал в  самом  дорогом и  святом,  Немой
смеялся охотно, искренне, но тем временем Положай исчез под водой и больше
не появлялся,  это длилось слишком долго,  как показалось Немому,  который
хорошо  разбирался во  всем,  что  касалось  Реки;  лишь  после  этого  он
забеспокоился,  быстро поплыл к  тому месту,  где исчез Положай,  нырнул и
увидел,   как   быстрое   течение  переворачивает  по   дну   беспомощное,
призрачно-зеленоватое тело.  Немой схватил утопленника за волосы, изо всех
сил потащил его к  берегу,  вырвал из  воды,  бросил на песок,  встряхнул,
держа вниз головой,  из Положая полилась вода,  она лилась долго и  тяжко,
казалось,  что  уже  конец этому человеку,  но  Немой знал  свое дело,  он
вытряхивал и выдавливал из Положая воду до тех пор,  пока тот открыл глаза
и глотнул первый глоток воздуха.  Тогда Немой показал ему кулак, погрозил,
схватил свою одежду и побежал от берега, одеваясь на бегу.
     Положай никому не  рассказывал об этом приключении,  кроме Лепетуньи,
но  и  этого  было  вполне  достаточно,   чтобы  во  всех  уголках  Мостищ
распространился  слух,  будто  Немой  хотел  утопить  самого  сильного  из
мостищан, видимо усматривая в нем соперника в своей дикой силе.
     Само собой разумеется,  до Немого этот слух не дошел. Но когда он, по
привычке,  встретил где-то в укромном уголке Лепетунью,  она не подпустила
его к  себе,  толкнула кулачками в грудь,  била по щекам,  что-то кричала,
гневно и  яростно,  -  Немой ничего не понимал.  Он попытался восстановить
свою близость с  Лепетуньей еще и  еще,  но женщина,  обрадовавшись случаю
вырваться из-под власти этого темного в своей страсти человека,  отомстить
ему за  свою послушную покорность,  за  годы женского стыда,  изо всех сил
держалась теперь  за  выдуманную спасительную для  нее  историю о  попытке
утопить Положая,  - она угрожала Немому, что расскажет мостищанам и самому
Воеводе все, все. Немой, конечно, не боялся ничего, для него страшным было
не  раскрытие тайны,  он  боялся безнадежного одиночества,  которое стояло
теперь перед ним после отчуждения Лепетуньи.
     Это  событие задело также  Светляну и  Маркерия.  Первой заметила это
половчанка.  Воеводиха видела,  что  руки  детей разъединились.  Девочка и
мальчик сидели на  лавке еще рядом,  но  уже не как одно существо.  Сидело
двое еще не чужих друг другу, еще сближенных чем-то чистым, нетронутым, но
уже словно бы и отдаленных,  отчужденных.  И еще заметила Воеводиха,