няла  так,   что  Немому  стыдно,   никого  она  так  не
возненавидела бы теперь,  как этого проклятого насильника, который взял ее
когда-то и долгие годы держал в покорности, а теперь отплатил вот чем. Она
затормошила Положая, вырывая его из дремы, закричала ему в лицо:
     - Что же ты мешкаешь! Сын твой где? Что с ним сделал этот безъязыкий,
почему не свернешь ему голову!
     - Хватит, - нетерпеливо сказал Шморгайлик, - пойдешь с нами, Положай,
а ты, баба, не кричи, ежели не хочешь...
     Положай медленно встал и  шагнул к  тем двоим,  но  ведь Лепетунья не
хотела отдавать еще и мужа, раз уж у нее отобрали, не спрашивая, сына. Она
метнулась к Шморгайлику, сама не зная, что намеревается ему сделать, а тот
выставил на нее свой острый локоть и  только хотел было толкнуть женщину в
грудь, как сам очутился на полу.
     - Ты чего толкаешься?  -  закричал он,  вскакивая так быстро, как это
мог  делать  только Шморгайлик,  которого часто  избивали,  и  подскочил к
Положаю,  потому что считал,  что толкнул его именно он.  Но  он еще и  не
приблизился к Положаю,  как снова полетел, теперь уже в другую сторону. На
этот раз он не торопился вставать,  а  лежа косил глазами то в одну,  то в
другую сторону,  увидел, что Положай стоит вместе с Лепетуньей, а к ним он
не дошел, следовательно, не они его и толкали; кроме них в доме был только
Немой,  получалось,  что  это  Немой с  ним так недостойно обращается,  но
убеждаться в  этом  Шморгайлик не  имел охоты,  не  решался также угрожать
Немому,  ведая о  его  диком нраве,  поэтому просто затаил в  себе чувство
мести на будущее,  тихо встал,  отошел к двери и уже оттуда, с безопасного
расстояния, мрачно сказал Положаю:
     - Пойдешь с нами. А ты, баба, сиди на месте, покуда Воевода не велит!
     Положай пошел наконец тоже к двери.  Лепетунья,  естественно,  хотела
следовать за ним, но тут Немой взял ее за руки, взял крепко, хотя и дрожал
весь от  скрываемого в  себе,  известного лишь ему,  и  вот  так  подержал
Лепетунью,  пока вышел Положай,  и смотрел на нее как-то так необычно, что
женщина затихла,  успокоилась и  даже согласилась мысленно с  тем,  что ей
нужно оставаться дома и ждать Положая.
     Немой догнал  тех  двоих  уже в конце улицы,  пошел рядом с Положаем,
чтобы придать ему хоть чуточку бодрости.  Из-за  своей  обособленности  от
мира он не знал о глубоко затаенной хитрости Положая,  о хитрости, которую
не могли раскусить даже люди,  наделенные ушами для слушания и языком  для
выспрашивания.  А  Положаю  как  раз и пригодилась эта его хитрость,  и он
охотно пустил ее в дело,  почти  весело  шагая  рядом  со  Шморгайликом  и
обдумывая наперед,  что он будет говорить Воеводе,  ибо еще в хижине между
ним и Немым произошел не замеченный никем  обмен  взглядами,  из  которого
Положай смекнул, что Маркерий не пойман, следовательно, Лепетунья напрасно
и голосила по нему;  его же вызывают к  Мостовику,  чтобы  выспросить,  не
знает  ли  он чего-нибудь о сыне,  не прячет ли его где-нибудь.  Так решил
Положай,  и решил почти правильно, если не принимать во внимание некоторых
мелочей;  собственно,  и  Шморгайлик  с  Немым убеждены были,  что Воевода
допросит Положая перед тем, как бросить его в поруб.
     В Мостище  уже  все  знали,  что  стряслось в таинственном воеводском
доме.  Никто словно бы и не уведомлял  мостищан  специально,  однако  слух
распространился  в один день по всей слободе,  так что не осталось уголка,
куда бы он не проник.  Как там было  на  самом  деле  между  Воеводихой  и
Маркерием,  доподлинно  никто  не  ведал,  вместе с тем никто и не верил в
пущенную  Воеводихой  или  кем-то   там   другим   сплетню   о   неудачных
посягательствах парня на половчанку, ибо если бы такой парень да пробрался
в самые глубины воеводского жилища,  то почему бы должна была отказываться
от него половчанка? И наоборот: если эта ведьма заманила хлопца к себе, то
и он должен был не опозорить себя и всех мостищанских мужчин,  а  показать
ей,  где раки зимуют.  Разговоров и пересудов было за эти дни много,  даже
сам  Положай  встревал  в  эти  пересуды  и  пробовал  обсудить  положение
всесторонне,  как будто речь шла о ком-то совсем чужом,  а не о его родном
сыне.  Лишь пастух Шьо не поверил ни  в  какие  предположения.  Он  просто
высмеял и одних и других, по давнишней своей привычке воскликнул:
     - Шьо? Маркерий к половчанке? Да на кой леший она ему сдалась, черная
и костлявая?
     Однако что ни говори,  а  стряслось,  и  стряслось такое,  чего и  не
слыхивали никогда в Мостище,  и говорили,  что Воеводиха заперлась в своих
таинственных покоях,  отказывается от еды,  заявляя,  что готова и умереть
вот  так,  если не  поставят перед ней  виновника.  Мостовик тоже затаился
угрожающе,  за все дни не выехал со двора,  отменил трапезы,  не пускал во
двор  Мытника  с   женой,   видать,   из-за  их  родственных  отношений  с
злоумышленником. Приближалась гроза, о которой даже и думать было страшно.
     Но вот,  вишь, возвратились из погони Стрижак с Немым и поймали ветра
в поле. Теперь что же? А ничего - вот так думал Положай, медленно двигаясь
следом  за  Шморгайликом.  А  тот  ежеминутно  оглядывался  и  нетерпеливо
покрикивал:
     - Живее!
     - А куда торопиться?  -  бормотал Положай.  -  И зачем спешить, ежели
человеку некуда спешить?
     - Скорее!  -  кричал Шморгайлик,  дабы выразить свою власть над  этим
увальнем. - Скорее, Воевода ждет!
     - А ежели ждет,  так и подождет,  -  обращаясь уже к Немому, спокойно
промолвил Положай, не прибавляя ходу.
     Он  не  мог спешить еще и  по той причине,  что хотел заблаговременно
представить весь тот  разговор,  который должен был  произойти между ним и
Воеводой.
     Мостовик, ясное дело,  сразу же  спросит,  где  Маркерий.  Тут  можно
ответить всяко,  скажем,  стоял же парень на мосту и оттуда пропал.  Как с
моста в воду.  А мост чей?  Воеводский.  Ну,  так при чем же здесь отец  с
матерью?  Или  же  можно  запустить Воеводе еще и такое:  дескать,  может,
Маркерий рванул после  наук  Стрижака  в  еще  большие  науки  в  киевские
монастыри к монахам.
     Однако Мостовик,  видно,  не  даст  поговорить вдоволь,  а  сразу  же
набросится с  расспросами,  не  прячет  ли  Положай своего сына.  Что  ему
ответит на  это Положай?  Не  знает ни  он,  ни его жена,  где сын и  куда
пропал, но известен им вельми его нрав. Парень у них такой, что стоит лишь
пальцем к  нему прикоснуться,  прикрикнуть или  слово не  так сказать -  и
только его  и  видели,  и  дома  не  ночует,  и  может где-нибудь три  дня
блуждать,  или  коней  пасти  в  плавнях,  или  с  дядькой-пастухом  будет
пропадать где-нибудь,  а  ты  ломай  себе  голову.  Однажды мать  на  него
накричала, так он на грушу взобрался на самую верхушку, да и спрятался там
в  ветвях и  просидел до поздней ночи.  А ночью на эту грушу сыч прилетел,
чтобы пугать своими криками бедных людей.  Только было  хотел,  проклятый,
закричать по привычке,  но увидел сидящего на груше, и крик у него застрял
в горле. Придвинулся он ближе, чтобы рассмотреть, кто же там сидит. <Разве
сыч такой глупый?> -  спросит Воевода.  <А разве ж я знаю?  -  ответит ему
Положай. - Может, и глупый>.
     Вот так они и поговорят с Мостовиком, и тот узнает о нраве Маркерия и
будет  спокойно  ждать,  пока  хлопец  где-то  набегается и  возвратится в
Мостище,  а  тем  временем и  Воеводиха,  может,  оставит свои  половецкие
прихоти и  примется за  еду и  питье,  ибо и  так уже похожа на засушенную
саранчу.
     Положай так складно построил разговор с Воеводой,  что даже повеселел
и  хитро подмигнул Немому,  ибо  понимал,  что  его  старый товарищ пришел
вместе со Шморгайликом не ради помощи воеводскому прислужнику, а для того,
чтобы в  трудную минуту не дать своего друга в обиду.  Немой,  правда,  не
ответил на подмигиванья Положая, но это не беда.
     Беда началась на  воеводском дворе.  Все хитро выстроенное сооружение
Положая сразу же  рухнуло,  потому что  Мостовик не  захотел не  то  чтобы
разговаривать с приведенным, но даже взглянуть на него.
     - В поруб!  -  коротко велел Воевода, верно рассудив, что напуганного
спрашивать - лишь время зря терять.
     И Положая бросили в поруб,  бросили быстро,  беспощадно, молча. И кто
же это сделал? Первейший его друг и товарищ - Немой.
     Нет правды на свете.  К этой мысли придет Положай не сразу, а немного
погодя,  сидя  в  темном,  глубоком порубе,  голодный,  мучимый жаждой,  в
отчаянии и смраде.
     Еще он подумал,  что хотя и хитрый,  да глупый. Потому что сколько ни
скрывал  свою  хитрость,  а  пустить ее в дело так и не сумел как следует.
Нужно было не выдумывать разговор с Воеводой,  а сослаться на естественную
нужду,  зайти  за  кусты  где-нибудь  на  леваде  и  дать  деру  следом за
Маркерием, - вот это была бы настоящая хитрость!
     А  Лепетунья,  не  ожидая новой беды,  потому что  и  так  имела горя
вдоволь,  сидела у  себя  дома и  ждала возвращения Положая.  Так  горлица
сидит,  горюя,  на сухом дереве,  хотя вокруг множество деревьев зеленых и
пышных. Тяжело людям, когда несчастье падает сразу на всех, но еще труднее
тому,  на кого несчастье падает в  одиночку,  когда нет сил его перенести,
когда приходят либо отчаяние,  либо безнадежность страшная,  черные думы о
конце всего на свете.
     Лепетунья сидела и  не думала уже ни о  чем,  охваченная горем,  не в
состоянии даже придумать что-либо в  утешение самой себе,  поэтому,  когда
скрипнула сенная дверь, она даже не знала, что подумать. Сгоряча подумала:
<Маркерий!> Потом уже спокойнее: <Положай!> Но она ошиблась.
     Пришла Светляна.  Остановилась у порога,  бесстрашно вошла в комнату,
спросила шепотом, еще не осмотревшись, есть ли здесь кто-нибудь:
     - Вы тут?
     - Тут, - шепотом ответила Лепетунья.
     - Они бросили его в поруб, - скороговоркой сообщила Светляна.
     - Кого?  -  спросила Лепетунья,  будучи не в  состоянии сделать выбор
между сыном и  мужем,  еще надеясь без надежды,  что в  поруб брошен и  не
Маркерий, и не Положай, а кто-то третий, возможно даже Немой.
     - Дядьку Положая,  -  испуганным голосом произнесла Светляна и должна
была отпрянуть к косяку, ударенная в грудь причитаниями Лепетуньи:

                    Муженечек мой, моя отрада,
                    За твоей спиной, бывало, притаюсь
                    И никого на свете не боюсь!..

     Но  девочка за  эти дни как-то словно бы повзрослела от горя и  муки,
неожиданности ее не пугали,  не испугал и теткин крик, она не отшатнулась,
не бросилась утешать Лепетунью, а все так же шепотом, не отходя от порога,
велела:
     - Не причитайте, а идите за мной!
     И Лепетунья пошла.  Опытная,  умная, хитрая, в конце концов, женщина,
самая большая выдумщица в Мостище, а следовательно, самая независимая душа
в слободе, послушно пошла за тоненькой девочкой, белевшей в темноте, будто
тонкая свеча.  И  не  в  состоянии была вспомнить,  куда и  зачем ведет ее
Светляна,  приходя в ужас от одной лишь мысли о том, что могло случиться с
Положаем во дворе Воеводы,  а  может,  и  не только с Положаем,  может,  и
Маркерий тоже там пойман, схвачен, - проклятый двор этот со своей зловещей
таинственностью умел  прятать  людей  так,  что  исчезали  они  бесследно,
исчезали даже их  имена,  никто не  смел ни  допытываться,  ни вспоминать,
перед  воротами этого двора,  охраняемого круглосуточно,  останавливалась,
разбивалась,  умирала  человеческая  фантазия,  поэтому,  когда  Лепетунья
увидела в  темноте высокие ворота,  сердце  в  ней  словно  бы  умерло  от
безнадежности, вся она как-то одеревенела, с трудом прошла мимо стражника,
пропустившего ее  по  знаку Светляны,  точно так же оцепенело двигалась за
девочкой  дальше,  не  понимая,  куда  они  идут,  не  веря,  что  и  сама
когда-нибудь возвратится к  жизни,  будет  любоваться звездами и  зелеными
травами,  будет  расчесывать волосы и  слагать свои  бесконечные рассказы,
журча подобно весеннему ручейку.  Светляна привела Лепетунью в свой дом, а
точнее, в дом Немого.
     Дверь за  ними  закрылась,  тихо  и  темно закрылась,  и  внутри была
темнота,  невозможно было увидеть,  что там было,  никто не мог подслушать
голосов, потому что какие же голоса там, где Немой. Возможно, Немой крепко
спал,  утомленный  всеми  тяжелыми  для  него  днями,  в  особенности днем
последним,  хотя и  трудно предположить,  чтобы он  мог спать в  то время,
когда Положай сидел в  порубе,  а его светлокосая жена где-то ждала если и
не самого мужа,  то хотя бы утешительной вести от него, то есть от Немого.
Как бы  там ни было,  но Светляна привела Лепетунью в  свой дом,  и  долго
оттуда никто не  появлялся.  Привратный стражник давно уже дремал,  потому
что время ночной службы закончилось,  а смены почему-то не было и не было,
и вот наконец вышел из двери своего дома Немой,  покачиваясь будто пьяный,
направился к воротам,  нашел там сторожа,  толкнул его потихоньку в спину,
чтобы  шел  спать,   а  сам  оперся  на  копье,  долго  так  стоял,  остро
всматриваясь в темноту, потом, точно так же покачиваясь, возвратился назад
в  свой дом,  откуда точно шла  ему  навстречу,  неизвестно как почуяв его
приближение,  Лепетунья,  они вдвоем побежали в тот конец двора, где был в
земле поруб,  были  только вдвоем,  теперь уже  без  Светляны,  ребенка не
следовало впутывать в дела взрослых,  так считал Немой, а Лепетунья хотя и
взяла бы себе для смелости Светляну, но уже не имела над ней власти, и над
Немым тоже не  имела власти,  зато он имел власть над нею,  и  уже тут,  в
темноте,  неподалеку от глубокого поруба,  где в отчаянии и смраде страдал
ее  добрый,  доверчивый и  ласковый муж,  когда  Немой схватил ее  в  свои
железные объятия, Лепетунья ничего не могла поделать ни с ним, ни с собой,
только  коротко  всхлипнула по-детски,  и  если,  возможно,  и  не  успела
пожалеть,  что нет тут Светляны,  зато горько подумала, почему сама она не
ребенок,  почему  должна искупать своей  мягкой податливостью все  беды  и
невзгоды этого сурового, немилосердного мира?
     И земля под нею показалась твердой,  как камень,  или,  быть может, в
самом деле воеводский двор стоял на  камне,  присыпанном песком?  А  небо,
темное  и  далекое,   еще  дальше  убегало  от  женщины,  отказывая  ей  в
заступничестве;  она  даже  закрыла глаза,  чтобы не  видеть его  темного,
небесного движения.  Земля твердая,  небо высокое,  мир жестокий,  а среди
всего этого -  мягкая,  светлая, податливая женщина, имевшая в себе только
доброту и милосердие ко всему обиженному.  А Немой ради этой женщины готов
был спалить не только воеводский двор,  но весь мир. Никто бы в Мостище не
отважился на то,  на что решался он, но никто и не был здесь Немым, только
он единственный!
     Немой вытащил Положая из поруба, взял его за плечо, другой рукой взял
Лепетунью и  соединил их,  прижал друг к  другу,  а потом легонько толкнул
вперед,   в  сторону  ворот,   показывая,  куда  они  должны  идти,  чтобы
освободиться окончательно.
     Положай не  очень удивился,  когда его вытягивали из  поруба и  когда
увидел Немого и  Лепетунью.  Он считал,  что это его заслуга с этим Немым,
благодарным ему до скончания века,  а  следовательно,  и зависимым от него
всячески.
     Лепетунья знала другое,  но  не могла ни похвалиться перед мужем,  ни
раскрыть ему глаза на  Немого.  Она еще и  до  сих пор не сбросила с  себя
оцепенения,  которое нашло на  нее  то  ли  тогда,  когда стряслась беда с
Маркерием,  то  ли  когда забирали сегодня Положая.  Вот тут бы как нельзя
лучше пригодился какой-нибудь из  ее рассказов,  вот тут бы и  должна была
она  прошептать на  ухо Положаю что-нибудь утешительное,  чтобы не  бежать
молча из этого проклятого двора,  бежать неведомо куда,  но не могла и  не
умела женщина ничего сказать,  -  она лишь коротко всхлипывала,  вспоминая
недавнее, а Положай, ничего не ведая, утешал ее на ухо:
     - Да чего ты, глупая? Замолчи!
     Немой вывел их за ворота,  должен был бы возвратиться к сторожке, но,
наверное,  боялся, что они растеряются и не сообразят, куда идти, а то еще
по своей доверчивости пойдут назад, домой, чтобы их там утром схватили уже
двоих,  поэтому,  когда беглецы направились в  сторону Мостища,  он  почти
грубо повернул их к  Реке,  но и тут не пустил на мост,  зная,  что там их
непременно задержат,  а довел их до самой воды,  не отпускал и там, до тех
пор пока не увидел на черной воде еще более черную лодку деда Иони,  потом
еще раз крепко прижал Лепетунью к  Положаю и  побежал назад,  быть может и
плача без слез немым своим плачем, но никому не суждено было этого видеть.
     А Лепетунья,  словно бы только и делала, что плавала на лодках, мигом
прыгнула в лодку, села на среднюю скамью, тихо велела Положаю:
     - Сталкивай.
     Он стоял на песке, беспомощный и неподвижный.
     - Сталкивай, чего же ты?
     - А как же я?  -  сказал Положай,  пугливо суетясь возле острого носа
лодки.
     - О люди добрые!  -  всплеснула в ладоши Лепетунья. - Что за человек!
Ну садись, я сама столкну, садись скорее и поплывем. Вот здесь садись, вот
так, а я сейчас. Смотри, вот так.
     Она легко выскочила на песок, столкнула лодку, впрыгнула в нее, лодка
закачалась на  воде.  Лепетунья прошла к  Положаю,  почти  упала на  него,
уселась быстро и умело,  свобода придавала ей сил, она возвращалась в свое
привычное  состояние,  в  ней  расковывалась  фантазия,  и  когда  Положай
по-глупому  спросил:  <Куда  это  мы?>  -  она  закрыла  ему  ладонью рот,
зашептала быстро и горячо:
     - Поплывем да  наловим рыбы.  Да такой рыбы,  которая больше людского
голода.  Ты,  видно,  не слыхал о такой,  Положай.  Наловим,  как дед Ионя
ловит.  Да повезем в Киев,  не Воеводе повезем,  а в Киев на торг,  а то и
самому князю. Слышишь, Положай, наловим рыбы...
     - Да наловим,  -  бормотал Положай под натиском жены,  которая всегда
опережала его во всем.
     - Так бери же  весло и  греби,  а  то нас вода несет,  -  сказала ему
Лепетунья, - сел и сидишь, будто ты и не мужчина и не Положай мой.
     Положай пошарил вокруг себя будто слепой и произнес растерянно:
     - Нет весла.
     - Ежели нет, так нужно искать.
     - А где ж его искать?
     Тем  временем  лодка  как-то  незаметно отплыла  довольно  далеко  от
берега,  и  тут  ее  подхватило сильное днепровское течение,  попала  она,
наверное,  в тот водоворот,  который шел от Черторыя,  и их понесло, будто
легкую щепку, прямо на мост, черневший поблизости, длинный и страшный.
     - Положай,  где же весло?  -  испуганно вскрикнула Лепетунья.  -  Ищи
скорее весло!
     Положай, поднятый криком жены, вскочил с сиденья, попытался метнуться
на  корму,   споткнулся,   чуть  не  упал,   лодка  закачалась,  угрожающе
наклонившись,  но Положай, неумело ступнув назад, не выровнял лодку, а еще
больше накренил ее,  в  это время быстрое течение донесло их  до  мостовой
опоры,  ударило о нее, лодка перевернулась, течение понесло ее дальше, уже
перевернутую и  уже  без людей,  потому что оба они упали в  глубокую воду
мгновенно, так и не сообразив, что же происходит и почему так случилось.
     - О  грешная душа  моя!  -  только и  успела прошептать Лепетунья,  а
Положай  молча  пошел  на  дно,  удивляясь,  что  его  хитрость так  и  не
пригодилась ему в жизни.
     А где-то  над  ними  стоял  могучий  темный мост,  и омывала его вода
днепровская,  вода греха,  вода несчастья. А была же когда-то эта вода для
них обоих знаком детства, любви, счастья, мира. Теперь всему конец. Ничего
не услышат, ничего не увидят, ни о чем не будут знать.
     Не   увидят,   как   кроваво  заполыхает  над  Мостищем  пожар,   как
взбудоражатся люди, как будут бегать к их пылающей хате уже и не тушить, а
просто на  огонь,  как  даже  Воевода приедет в  сопровождении Шморгайлика
взглянуть на  странный пожар,  как  из  темноты зловеще будет посматрива