что у
Маркерия все  отчетливее определялись черты мужчины.  Заострилось лицо,  в
каждом движении плеча,  в каждом взмахе руки ощущалась сила,  голос окреп,
даже ростом парнишка стал выше.  Видимо,  все  это  было в  нем и  раньше,
видимо,  накапливалось постепенно,  а  тут  вдруг  открылось под  влиянием
сурового приключения с родным отцом.
     Воеводиха ждала,  что  событие на  Реке скажется на  взаимоотношениях
Светляны и Маркерия заметнее, что не ограничится все лишь расплетением рук
и  видимой отчужденностью,  но и терпения теперь у нее не хватало,  она не
могла спрятаться за равнодушие подлинное или напускное,  решилась ускорить
разрыв между  мальчиком и  девочкой,  который стал  для  нее  таким крайне
желанным, что ей даже самой было страшно.
     Среди своих бесконечных повествований Стрижак,  кажется,  ни  разу не
вспоминал истории Иосифа Прекрасного из святого письма. Историю о том, как
египетский вельможа  Потифар  поставил купленного раба  Иосифа  над  домом
своим,  но,  поскольку Иосиф был  строен и  вельми красив,  жена  Потифара
приметила Иосифа и захотела, чтобы он возлег с нею.
     Как ответил на это Иосиф, и что случилось потом, и как расплатился он
за  то,  что  хотел уберечь честь господина своего,  -  об  этом  говорить
излишне,  потому что никто из участников нашего повествования не слыхал от
Стрижака этой истории,  а  возможно,  и  сам Стрижак не  знал ее или же не
придавал ей  значения,  но  все  равно на  свете часто повторяются события
сходные, и не как отражение давно минувшего, а вызванные самой жизнью в ее
законах, часто причудливых, а то и просто хищных.
     Какое дело  было молодой половчанке до  того,  что  тысячи лет  назад
могло быть уже то,  что могло бы  случиться теперь с  нею,  или же не было
никогда того,  чего она возжаждала внезапно,  всеми силами своей свободной
от рождения,  развращенной,  если хотите,  ранней волей души, впоследствии
безжалостно скованной холодным  Воеводой  Мостовиком.  Воеводиха первой  в
Мостище увидела в  Маркерии мужчину,  еще никто не заметил того,  что было
покрыто пеленой времени, а нетерпеливая половчанка уже сорвала эту пелену,
загорелась сердцем, возжелала этого юного, сильного, смелого юношу, она не
хотела ждать,  у нее не было ни времени,  ни сил для этого,  она возжелала
иметь юношу в своих руках сразу, немедля, - и вот Стрижак заметил, что все
трое  сидят  рядом,  на  той  же  самой  скамье,  сближенные и  сдруженные
знаниями,  которые он  им  передавал,  как  каждый учитель.  Стрижак очень
обрадовался,  а  радость часто ослепляет,  вот  почему он  так и  не  смог
разгадать подлинной причины поведения половчанки.
     Не разгадали этого и  дети,  не почувствовал ничего и Маркерий,  даже
наоборот  -  словно  бы  обрадовавшись человеческому движению  половчанки,
снова брал Светляну за руку, даром что между их отцами случилось что-то на
Днепре  очень  тяжкое;  Воеводиха напрасно  надеялась,  что  между  нею  и
Маркерием проскочит черная искра обоюдной зачарованности;  ничего этого не
произошло,  она лишь сильнее и сильнее загоралась своей мечтой, с огромным
трудом сдерживалась от неосмотрительного поступка,  одновременно чувствуя,
как разъяряется все сильнее и опаснее.
     Время поторапливает, чтобы мы перешли к самым важным событиям, однако
пройти  мимо  половчанки  никак  невозможно,  как  невозможно пройти  мимо
Стрижака и его обучения.  А что такое обучение, кстати сказать? Кто знает,
что пробудилось бы  в  душах Светляны и  Маркерия от  забот Стрижака об их
уме,  можно лишь с  уверенностью сказать,  что  детская чистота их  душ не
потускнела,  того,  что творилось в  черной душе Воеводихи,  они не  умели
заметить или разгадать,  что же  касается Стрижака,  то  внешнее сближение
между тремя его учениками он расценил как следствие своих стараний и, быть
может,  именно тогда вознамерился найти в  Мостище применение своей науке,
избрав для этого,  конечно,  не Воеводиху, слишком высоко поставленную над
всем,  и не Светляну,  слишком маленькую и изнеженную, а Маркерия, доброго
юношу, мужа, мостищанина, быть может, значительного, а то и выдающегося.
     В сущности говоря,  Стрижак более всего обуреваем был чувством мести.
Обрадованный на первых порах легко найденным убежищем,  харчами и  влагой,
безделием и выгодностью своего положения,  он вскоре заметил непрочность и
даже унизительность этого своего положения.  То, что Воевода не заботился,
чтобы возвратить ему сан священника, Стрижака нимало не беспокоило. Он сам
выдумал  для  себя  одежду  более  пышную,  чем  даже  у  иереев,  словами
забавлялся вдоволь,  не ведая ограничений церковных служб,  из всех святых
сосредоточился  на  одном  лишь  Николае-чудотворце,   что  облегчало  его
положение  и  спасало  от  нареканий со  стороны  мостищан  за  чрезмерное
обременение их памяти,  каждый день обедал у  Воеводы,  еще и благословляя
трапезу,  -  казалось бы,  имел все права.  Однако получалось так,  что не
имеет он  прав  даже  в  сравнении с  самым последним мостищанским слугой.
Взять к примеру такое: для него не выделили верхового коня, даже словно бы
запретили садиться верхом.  Если нужно куда ехать -  садись в телегу.  Так
велел Воевода.  Стрижака не  пустили жить в  усадьбе воеводской.  Его  дом
стоял на юру между воеводским холмом и  Мостищем,  одной ногой отступил от
Мостища, другой - приблизился к Воеводе, да так и остался на распутье - ни
сюда  ни  туда.  Когда  же  он  пожаловался,  что  на  него  могут напасть
разбойники, Воевода отрезал:
     Нападут - обороняйся.
     - А чем?
     - Языком.
     Стрижак вытаращился на  Воеводу.  Как же  так?  Взял для служения ему
языком, словом, а теперь потешается? Сегодня говорит обороняться словом, а
завтра скажет,  чтобы и  одевался в  слово и насыщался языком собственным?
Или,  может,  Мостовик  думает,  что  не  найдется надлежащих слов,  чтобы
ответить на  его  грубость?  Так  пусть послушает,  чтобы в  ушах  у  него
зазвенело!
     - Исайя глаголет:  <Господь дал  мне язык для обучения>,  -  загремел
Стрижак,  словно бы даже наступая на Воеводу.  -  Соломон же речет:  <Язык
мудрых подает вести,  а  уста  безумных мелют лишь глупости>.  В  Псалтыри
сказано,  что  слово  -  провозвестницы великая  сила.  Апостол  же  Павел
поучает:  <Слово ваше  да  будет ласковым,  приправленным солью,  чтобы вы
знали, как должны каждому отвечать>.
     - Лепо,  лепо, - сказал Воевода, уловив, видно, суть лишь в последнем
или же  просто отмахнувшись своим любимым словечком от разглагольствований
Стрижака.
     Так вот,  из желания отомстить Воеводе,  донять его хотя бы в мелочи,
Стрижак надумал поставить обученного им Маркерия на мосту,  дать ему доску
и писало, и чтобы записывал он всех, кто идет и едет через мост ежедневно.
Зачем нужно было это делать, принесет ли это какую-нибудь пользу, никто не
мог сказать,  не мог бы сказать и сам Стрижак,  да у него и не спрашивали,
таким новым и загадочным было выдуманное им дело. Воевода согласился легко
и без лишних расспросов,  ограничившись своим <лепо,  лепо>,  так,  словно
только и делал,  что ставил писцов на мосту; кроме того, он сразу смекнул,
что  загадочность его  станет  еще  больше  благодаря определению на  мост
отрока  с  доской  и  писалом в  руках.  Мытник  перепугался,  справедливо
рассудив,  что записывание -  это учет и  слежка за  его действиями,  чего
здесь   еще   отродясь  не   было   заведено.   Мостищане  считали   затею
бессмысленной,  но  по  привычке молчали,  самому же Маркерию первое время
интересно было  весь день записывать,  а  потом перечитывать,  что  прошло
сегодня через мост  четыре косаря и  восемнадцать нищих,  из  которых трое
слепых,  остальные зрячие,  одна женщина с  дитятей,  а  одиннадцать жен с
мужьями,  пьяных было шестеро, кричали вельми, порывались к перебранке, но
были  утихомирены стражей;  потом  проехало восемь подвод одноконных,  две
пустые,  три с сеном, одна с дровами, две с просом, а купеческих повозов -
двадцать и  один,  возы  все  полные,  брали  с  них  положенное мостовое,
всадников четырнадцать проехало  кучно,  а  четыре  -  поодиночке,  а  еще
пробежал бездомный пес и  у  одной жены вырвался из  рук петух и  летал по
мосту, учиняя переполох и крики беспорядочные среди люда.
     День на день не был похож, всякие приключения бывали на мосту, были и
смех,  и слезы,  и горя много,  и веселья, но все равно должно было бы все
это  опостылеть Маркерию,  и  навряд ли  удержался бы  он  долго при  этом
странном деле.  Ну так вот,  опустив множество событий, о которых в других
условиях можно было бы и вспомнить, перейдем к тому, что произошло наконец
между  Маркерием  и  Воеводихой,   потому  что  женщины  в  своей  страсти
последовательны и  упрямы  и  никогда не  отступят от  намерения,  которое
однажды приняли.
     Началось на  мосту,  потому  что  здесь  имело  свое  начало  все  (а
возможно,  и  конец тоже).  Ехали со стороны заднепровских озер ловцы.  Не
верхом,  а  на  трех  подводах и,  как  видно,  не  княжьи  люди,  а  люди
какого-нибудь из подкиевских воевод,  быть может, и бродники, потому что у
всех были суетливые глаза и срывавшиеся на визг голоса. Ловцами назвались,
потому что везли полные возы битых лебедей белых и  черных,  но  в  то  же
время и не должны были бы они называться настоящими ловцами,  ибо не имели
с собой ни кречетов,  ни соколов для благородных лебединых ловов, не имели
даже луков,  а только короткие мечи,  которые в случае необходимости могли
служить и обыкновенными ловецкими ножами, да еще длинные прутья, сложенные
на возах,  окровавленные и в лебяжьем пуху.  Сразу было видно,  что это за
ловцы!  Такие не  морочатся с  соколами,  не пускают стрел под облака,  не
оставляют прекрасным птицам ни  малейшей возможности для спасения.  Где-то
на  озере  или  в  тихой  заводи  догоняют лебедей в  легких берестянках и
безжалостно бьют бордунами или же просто палками.
     Если бы в этот момент на мосту оказался Воевода, он велел бы отнять у
ловцов-разбойников всю  добычу,  а  самих  вытолкать взашей.  Но  Мостовик
отдыхал после обеда.  Мытник, упиваясь воспоминаниями о сытной трапезе при
воеводском столе,  настроен  был  благодушно,  взглянул сквозь  пальцы  на
троих,  сказал: <Раз вас трое, то так тому и быть: каждого третьего лебедя
положите с воза и поезжайте, покуда целы>. Ловцы начали хорохориться. Один
из  них,  видно ватажок,  выдернул с  воза  трех  черных лебедей,  швырнул
Мытнику под ноги, выкрикнул: <Вот тебе от каждого из нас! Мы щедры>. Но на
Мытника не действовали ни хвастуны, ни нахалы. <Щедрых нет, - сонно зевнул
он.  -  Есть  только умные  и  глупые.  Не  хотите по-умному,  окажетесь в
дураках,  ежели не хуже того.  А  ну-ка,  Положай,  возьми их>.  И Положай
быстро управился с  этими тремя,  тем  более что  на  помощь ему прибежала
предмостовая  стража.   Ловцов   связали   веревками,   а   Мытник   начал
присматриваться, кого бы послать к Воеводе за советом.
     Лишних людей  на  мосту  никогда не  было,  однако теперь стоял здесь
Маркерий  со  своей  доской,   человек  лишний,   возмутительно  ненужный,
нежелательный для Мытника,  поэтому он с радостью позвал своего племянника
и  велел ему  немедленно бежать на  воеводский двор;  если  Мостовик спит,
подождать, пока проснется, и только тогда доложить о приключении.
     Маркерий побежал без  лишних  слов,  охотно  и  весело,  он  надеялся
увидеть Светляну,  с которой теперь не имел возможности часто встречаться,
Воеводу решил не беспокоить, пускай выспится и пускай приснятся ему ангелы
или же и сам Николай-угодник, тут парень был щедрым и добрым.
     Ему везло в этот день:  не успел он проскочить воеводские ворота, как
увидел Светляну.  Можно было подумать, что она ждала Маркерия или же вышла
его встречать.
     - Светляна! - крикнул Маркерий еще издалека.
     - А ты возгордился своим мостом, - сказала девочка.
     - Стою с утра и до вечера, переписываю все на мосту, но скучно...
     - И мне тоже, - призналась Светляна.
     - Лучше всего нам вдвоем, правда?
     - Да.
     - Но от моста теперь не оторваться.
     - Опостылел мне этот мост, - чуть не плача сказала девочка.
     - Берега соединяет, а нас разорвал, правда, Светляна?
     - А  между нами не мост -  а пропасть теперь.  И такая скука тут,  на
этом холме.
     - Знаешь что! - заговорщицки наклонился к ней Маркерий.
     - Что?
     Но тут он увидел у нее в волосах зеленую ленточку. На светлых волосах
она  выглядела так  прекрасно,  что  рука Маркерия сама потянулась к  этой
ленте то  ли  для  того,  чтобы погладить волосы Светляны,  то  ли  просто
дернуть,  девочка исподлобья смотрела на  парня,  не мешала ему,  но и  не
подбадривала,  тогда  он  неожиданно для  самого  себя  коротким движением
сорвал ленту с ее волос,  девочка бросилась,  чтобы отнять,  но он высоко,
так что она не могла достать, поднял руку, крутанулся, отбежал от Светляны
и быстро, ловкими движениями, повязал себе ленту на шею.
     - Отдай, - сказала Светляна.
     - А не отдам.
     - Мне отец подарил.
     - А теперь пускай мне будет.
     - Зачем это тебе?
     - Буду стоять на мосту, а ты словно рядом...
     Светляна  засмеялась.   Она   была  еще   слишком  маленькой,   чтобы
разобраться  в  чувствах,   да  и  у  Маркерия  нежность  пробивалась  еще
неосознанно, голос ее был невнятным и непостижимым.
     Они  очень скоро забыли о  ленточке и  начали бегать -  один  убегал,
другой догонял,  они оживленно резвились, не мальчик и девочка, не будущие
муж и  жена,  а  просто двое детей,  которые не ведают о  поле,  а  если и
ведают,  то  не переносят этого на себя,  щедро уступая все преимущества и
радости взрослым.
     И  не  знали дети,  что за ними следят зорко и  неотрывно два хищных,
черных, как половецкая ночь, огромных глаза, следят упорно, неутомимо, все
замечают,  все запоминают:  и их улыбки при встрече,  и пожатие рук, и эту
ленту, и веселую беготню, и невольные объятия, и раскрасневшиеся щеки.
     Половчанка была терпеливой. Так в степи хищный зверь выслеживает свою
добычу,  твердо убежденный, что не миновать ей своего, но и не отваживаясь
напасть  прежде  времени,   чтоб  случайно  не  вспугнуть  и  не  утратить
безвозвратно.  Однажды заприметив Маркерия, она уже не отступала от своего
намерения,  время помогало ей,  каждый новый день вливал в отрока больше и
больше  мужских сил,  нужен  был  теперь  только случай,  но  Воеводиха не
опережала событий,  выжидала и выслеживала.  Сегодня она и в мыслях ничего
не  имела,  Маркерия сама  судьба посылала ей  в  руки.  Поэтому она  даже
растерялась,  когда парнишка,  вдоволь набегавшись со  Светляной,  хлопнул
себя по лбу,  будто вспомнив что-то,  схватил девочку за обе руки, шутливо
потормошил на прощанье, а потом побежал в воеводские палаты, прямо в сени,
в  которых пряталась половчанка,  вскочил туда  запыхавшийся,  торопливый,
словно  прибежал  прямо  с  моста  для  старательного  выполнения  приказа
Мытника.
     Вот так запыхавшийся,  в горячей испарине, по-юному гибкий, на голову
выше  Воеводихи,  встал  он  перед  нею  в  сенях,  чуточку обескураженный
неожиданной встречей,  но  и  не  напуганный,  ведь сидел длительное время
здесь рядом с нею, да еще и на одной скамье, случалось.
     Воеводиха не дала ему возможности промолвить ни слова, тихо велела:
     - Иди за мной.
     - Мне  к  Воеводе,  -  попробовал было сопротивляться парень,  еще не
догадываясь о  беде,  но уже подсознательно пугаясь этой загадочной темной
женщины, блеска ее огромных глаз, всей фигуры ее, преградившей ему дорогу.
     - Иди за мной, - тихо повторила Воеводиха.
     Черная искра пролетела между ними,  а может, и не искра, а целый сноп
черного огня,  и этот огонь мгновенно приковал парня к  половчанке,  и  он
молча,  ужасаясь в душе,  пошел за нею,  украдчиво переступал по скрипящим
полам,  подстраиваясь к беззвучной  походке  своей  повелительницы,  умело
находил  дорогу  в  темных  таинственных переходах,  еле освещаемых сверху
маленькими окошками-прорезями,  густо  переплетенными  коваными  железными
решетками;  они  углублялись  в  темень,  в  затаенность,  в недоступность
воеводского   дома,   половчанка   открывала   тяжелые   двери   и   легко
проскальзывала  в  переходы  еще  более  тусклые,  заставленные  тяжелыми,
окованными железом сундуками,  о которые больно ударялся Маркерий; женщина
продвигалась легко, умело, она знала здесь каждый поворот и каждый уголок,
так человек, брошенный на множество лет в темный и ужасный поруб, на ощупь
изучает  свою  темницу  и  со  временем знает в ней малейшую мелочь,  хотя
честно говоря, там и не может быть ничего достойного человеческого знания.
Потом  Воеводиха,  видно  уже  заведя  Маркерия на самое дно своей неволи,
толкнула невысокую дверь в стене,  снова  повторила:  <Иди  за  мной>,  он
переступил  порог  и очутился в ложнице загадочной женщины,  хотя и не мог
подобрать название этой палате;  половчанка чуточку,  словно бы растерянно
то  ли  раздумчиво,  поправила  на широком ложе одеяльце (атлас золотой по
лазурному полю,  на горностаях, грива по атласу унизана жемчугами, в гриве
двадцать  два  яхонта  лазоревых,  да шестнадцать лалов,  да двадцать один
изумруд),  пышность,  а следовательно, и назначение которого тоже не могли
быть известны парню,  привыкшему к быту простому и суровому,  да,  судя по
всему,  Воеводиха и не намеревалась  поражать  Маркерия  пышностью  своего
обиталища,  не о том шла речь, ее издавна затаенное намерение простиралось
дальше,  ей не нужен был чей-то восторг,  удивление или ошеломленность  от
богатств,  которыми  она  была  осыпана,  она  стряхнула  бы  с  себя все,
отбросила бы,  с радостью оставаясь нагой,  как в  день  рождения,  -  все
теперь было жалким и ничтожным для нее,  кроме ее жажды, она задыхалась от
мысли об осуществимости неосуществимого;  вот он стоял перед нею,  гибкий,
сильный,  с горящими глазами,  он пришел за нею послушный и покорный,  тут
должен  бы  стать  смелым,  безудержно-наглым,  порывистым,  какими   были
половецкие мужи в звездной степи ее детства; она ждала, чуточку застенчиво
перебирая  горностаи  в  подбое  своего  тоненького  одеяльца,  могла   бы
приказать еще раз:  <Иди ко мне>,  но тогда бы развеялись чары, давнишняя,
полузабытая   Лала   из   степей   почувствовала   всю    будничность    и
невыразительность  любых слов и,  расширив и без того огромные свои глаза,
молча сама пошла на  Маркерия.  Он  попытался  отступить,  попятиться,  но
впечатление было такое,  будто женщина не приближается к нему,  а окружает
со  всех  сторон,  она  была  всюду,  заполнила  все  вокруг,   когда   же
прикоснулась  к  парню  своим телом,  то сожгла его всего,  чтобы сразу же
родить нового,  сильного,  жадного - к чему? Не знал, ничего не мог знать,
не умел вырваться, убежать, исчезнуть, половчанка шла на него, подняв руки
до уровня плеч, она входила в него, как в реку, всем своим телом - ногами,
бедрами,  животом,  грудью,  было  в  этом что-то неизведанно-прекрасное и
одновременно отпугивающее,  в первый миг он  не  смел  убежать,  привыкший
подчиняться Воеводе,  а следовательно,  и Воеводихе,  потом забылось,  кто
она,  потом вообще уже ничего не помнил,  потому что жило только тело, оно
говорило,  оно ощущало,  оно трепетало,  будто птица, пойманная в силки. А
Воеводиха темным  призраком  надвигалась  на  Маркерия,  молчаливая,  дико
нетерпеливая, она и сама была смятенной не менее парня, и для нее все было
неизведанным,  ее тоже всю  охватывал  испуг,  но,  в  отличие  от  своего
невольника,  она  ведала,  чего  хочет,  давно  вырастила  в  сердце  плод
вожделения к этому стройному, как молодое деревце, парню, поэтому не знала
колебаний,  поэтому,  боясь в глубине души,  старалась добиться своего как
можно скорее,  нетерпеливость должна была спасти половчанку,  но она же  и
погубила ее.