именуемая гордо и громко:
Воеводиха.
     Так  молодая жена  Воеводы из  широкой степной воли  попала в  неволю
золоченую,  чем-то  напоминая заморскую птицу,  которую сажают  в  золотую
клетку,  она должна была сидеть в  палатах Мостовика,  перебирая паволоки,
расставляя и переставляя драгоценные сосуды,  примеряя украшения,  которым
не было цены.
     Из половецких кожухов,  грязных,  провонявших потом,  дымом и  пылью,
Воеводиха перешла теперь в шубы,  за каждую из которых могла бы приобрести
целый половецкий стан,  были  здесь шубы из  пупков соболиных и  песцовых,
были шубы из лисиц черно-бурых и бобрового пуха, покрытые золотыми тканями
в  струях  и  травах,   с  нашивками  золотыми,  с  цепочками,  унизанными
жемчугами;  были шубы с боковыми прорезями,  дабы видны были драгоценности
на сапогах: жемчуга, камни в гнездах, серебряные подковы на каблуках; были
шубы нарядные, чистые, столовые, для езды верховой и санной.
     Не счесть всего, что было и быть могло в воеводском доме, что там уже
и  не  вмещалось.  Половчанка  задыхалась  в  этом  строгом  и  просторном
помещении, - Мостовик то и дело повелевал пристраивать то деревянные сени,
то новую горницу для Воеводихи, то каменную гридницу для приема вельможных
посетителей,  то  еще  какую-нибудь  просторную храмину -  опять-таки  для
Воеводихи,   дом   Мостовика   расползался   по   горе,   утрачивал   свой
первоначальный  вид,   внешне  в   нем  царил  беспорядок,   в  противовес
однообразию и скуке, таившейся в стенах, где, словно пойманная ласточка об
окно, билась в безнадежном отчаянии молодая женщина.
     Река,  ежегодно разливаясь и входя в свои берега, постепенно изменяла
русло,  падали в  пущах  старые деревья,  уступая место  молодым,  пели  и
плакали птицы весной и в конце лета, рычал зверь, идя на осенние игрища. А
в  огромном доме Воеводы,  недоступном для посторонних людей и невыносимом
для жизни,  ничто не изменялось,  с утра до ночи металась там среди черных
огней тоски молодая половчанка, и сердце ее наполнялось отчаянием.
     Иногда она  пыталась хотя  бы  на  короткое время вырваться на  волю.
Отбрасывала в  сторону все украшения,  все шелка и  алтабасы,  все пестрые
одеяния,  облачалась в черное, отчего становилась еще меньше, еще тоньше и
загадочнее, садилась на белого половецкого коня, пролетала через Мостище -
так,  что от  испуга (а  быть может,  по повелению Мостовика) шарахались в
сторону  стар  и  млад,  исчезала в  пущах,  возвращалась точно  такая  же
загадочная,  только конь от  мыла покрывался желтизной,  потому что всегда
гоняла его немилосердно.
     Воеводиха никогда не говорила,  -  никто и не знал толком,  есть ли у
нее голос.  Шморгайлик загадочно молчал, когда кто-нибудь приставал к нему
с  расспросами.  Толстый Мытник,  который каждый день  бывал у  Воеводы на
трапезе и,  следовательно, сидел за одним столом с Воеводихой, тоже только
пошлепывал губами на расспросы:  <А? Что? Да кажется, вроде бы, а впрочем,
кто его знает,  потому как она разве что, как говорится, когда нужно, то и
так, а когда нет - словно бы и не оно...>
     Вот так и прозвали ее Вудзиганкой, а еще пошла о ней молва, будто она
- ведьма.  Будто  видели,  как  напускала  свое  половецкое  колдовство на
Мостище.
     А поскольку с Воеводой она жить не может,  как заведено между мужем и
женой, естество же свое обуздать не в силах, то... несет яйца. Каждый день
столько их несет,  сколько на земле умирает людей. Правда, трудно сказать,
какая земля принимается в расчет -  то ли наша,  то ли половецкая - и куда
деваются эти яйца. Возможно, складываются до поры до времени в бесконечных
пристройках Воеводина дома, а возможно, развозит их Вудзиганка по лесам на
своем белом коне, чтобы плодилась всякая нечисть.
     А кое-кто вообще считал,  что вина во всем падает не на Воеводу, а на
саму половчанку.  Какое имеет значение то,  что Мостовик уже в  преклонном
возрасте?  У  старого мужчины кровь такая же горячая и  красная,  как и  у
молодого.   Но  Гримайло  и  Мытник  из-за  своей  неопытности  не  сумели
надлежащим  образом   выбрать   невесту,   половцы  обманули  их,   забрав
четырнадцать возов проса и подсунув жену, чьи члены не могут согреть мужа.
Пастух  Шьо  принадлежал к  особенно яростным сторонникам этого  мнения  и
доказывал,  что  у  Воеводихи в  том месте,  которое возбуждает мужчин,  -
коровье или конское копыто и что вообще привлекательна она лишь внешне.
     Доподлинно обо  всем мог знать только Воевода,  но  он,  естественно,
молчал,  сохраняя неприступную загадочность.  Потому  что,  когда  человек
достигает высокого положения,  он  вовсе не  обязан проявлять мудрость или
доверчивую откровенность, - достаточно загадочности.
     Откровенно говоря, женился Воевода все-таки не по княжескому примеру,
а  чтобы ни в чем не дать своим людям превосходства над собой.  До тех пор
пока у него не было счастья в доме,  он не мог иметь и превосходства.  Его
люди, как ни трудно им было, никогда не хотели быть несчастливыми. Воевода
видел это при звездах, слышал в песнях, сталкивался на крутых мостищанских
тропинках.  И  тяжко завидовал своим людям,  от зависти и женой обзавелся,
хотя и без всякой на то надобности,  хотя и ведал, что жена без мужа - это
дом  без  жителей,  целый  и  невредимый,  но  в  котором вечная  тоска  и
презрение.
     Если бы кто-нибудь из мостищан знал о несчастии молодой женщины,  то,
быть может,  и помог бы ей в беде. Набежал бы князь перехожий с дружиной и
умыкнул бы  красавицу;  половцы,  сжигая Киев,  должны были  свернуть и  в
Мостище,  чтобы  отнять  полонянку  и  вознаградить ее  пылкими  объятиями
какого-нибудь  молодого хана;  хитрые купцы  могли  бы  подкупить стражу и
увезти полонянку куда-нибудь за  море.  Да  что там надеяться на бог весть
кого,  когда  она  могла  причаровать своими  глазищами любого из  мужчин,
ежедневно сидевших с ней за трапезой.  Ясно,  не Воеводу, потому что о нем
уже  сказано.  Мытника тоже  никакие глазищи не  могли оторвать от  яств и
питий.  Человек,  что называется,  был ослеплен и поглощен обжорством... А
остальные...  Немой,  в искушении не знавший ни ангелов,  ни дьяволов, оно
жило в нем обнаженное,  вечно молодое,  как молодая трава, как раскованная
вода,  как весенний ветер или цвет бузины. Стрижак, знавший толк не только
в словах, но и во всех наслаждениях, Шморгайлик, наконец, который помышлял
не  столько о  наслаждении,  сколько о  том,  чтобы ухватиться хотя бы  за
краешек Воеводиной власти в Мостище. Чем они все не мужчины!? Однако ж...
     Немой половчанки просто не заметил.  Он любил белолицых.  А  эта,  со
своей  смуглостью,  с  неистовыми  глазами,  скорее  отталкивала его,  чем
привлекала.  Она была для него такой же немой, как и он сам, не привлекала
ничем, - вот и все.
     Стрижаку Воеводиха сразу приглянулась,  однако он  умел сдерживаться,
чтобы  не  утратить  так  неожиданно добытое  выгодное  положение.  Видишь
женщину миловидную,  обойди ее стороной.  Чтобы отогнать от себя греховные
помыслы,   всячески   восхвалял   добропорядочность  Воеводихи,   приобрел
впоследствии у  купцов  золотой  крест  наперсный с  четырьмя знаками <Д>,
вырезанными  в  печати,  и  торжественно преподнес  половчанке  при  всех,
объяснив смысл таинственно-священный: <Древо Доброе Дияволу Досада>.
     Половчанка смеялась -  то ли над собой,  то ли над Воеводой, Мостовик
бормотал <лепо,  лепо>,  а тем временем были поданы перепелки,  жаренные в
меду, Мытник и его жена глотали их чуть ли не целиком, а Стрижак обсасывал
сладкие,  вкусные  косточки,  многозначительно поднимая перст  и  закрывая
глаза от наслаждения.
     А Шморгайлик  глотал  слюну  за дверью,  откуда подсматривал и творил
свое непрерывное  подслушивание.  Он  тоже  мог  полакомиться  перепелками
вдоволь,  и упиваться влагой,  как назывались заморские вина из воеводских
запасов,  и обжираться калачами,  о которых не зря говорится,  что,  ежели
один съешь, другого хочется, а второй съешь - по третьему душа горит.
     За то,  что был неполноправным среди прислужников Воеводы, Шморгайлик
мстил  присущим ему  способом.  Когда  собирал  после  трапезы  золотые  и
серебряные кубки и ковши, с дикой злостью вгрызался в их венчики, оставляя
на металле следы зубов,  делал на боках вмятины,  портил чеканку и резьбу.
Немного погодя,  показав Воеводе,  сам  же  возил посуду в  Киев княжеским
золотникам,  которые имели от этого прибыль,  и  чем большую,  тем большее
удовольствие испытывал от  этого мстительный Шморгайлик.  Но  пакостить он
мог лишь тайком, так же как лакомиться воеводскими яствами тоже мог только
украдкой, а явно не был допущен, как и к Воеводихе, чтобы вот так запросто
сидеть с нею за столом,  разговаривать, одаривать ее крестами со значением
или чем-нибудь еще.  А уж он сказал бы ей!  И не столько открыто при всех,
сколько тайно, без свидетелей. Не беда, что засушенный и никчемный на вид,
а  огонь из  него так и  заполыхал бы,  если бы только мог он заполучить в
свои руки эту женщину с ее богатством,  которого хватило бы не на одного и
не  на  сотню Шморгайликов.  Это не то что кроить да примеривать одеяния с
хвастливого Стрижака,  которого Воевода одевал не за какие-то там заслуги,
а  просто  для  приведения его  внешности в  соответствие с  пышнословием,
которым этот человек был наполнен до  отказа.  Если бы Шморгайлик добрался
до всего,  чем располагала у Воеводы половчанка,  он мог бы заселить и все
Мостище и  всю  землю  шморгайликами и  шморгайленками.  Однако смелости у
Шморгайлика хватало только на мечтания, а действовать он не умел и боялся.
Он просто решил ждать подходящего случая,  тем временем накапливал в  себе
знания  мелкие  и  значительные,  почерпнутые  во  время  подслушиваний  и
подглядываний, хотя о самой Воеводихе ничего подходящего он еще не собрал,
но надежды не утрачивал.
     Ласточки прилетали и улетали - и все оставалось без изменений. Стоял,
как прежде,  мост,  настойчиво состязались с судьбой и стихиями мостищане,
возвышался над  ними  сурово-замкнутый  Воевода,  изнывала  в  одиночестве
половчанка,  даже Стрижак привык здесь ко всему, не говоря уже про Немого,
незаметного из-за своей молчаливости и тайного увлечения Лепетуньей.
     А тем временем становились все выше и выше деревья,  и вырастали дети
мостищанские,  и среди них -  Светляна и Маркерий,  неразлучные,  верные в
привязанности  своей,   словно  бы   невинноневольные  соучастники  греха,
творимого Немым и Первулей, но сами безгрешные и чистые.
     И, как это часто случается, они должны были расплатиться за это.
     Навряд ли  следует приписывать Воеводихе сверхъестественные свойства,
как это делали мостищане,  раздраженные ее таинственностью,  хотя, скажем,
таинственность  Воеводы   Мостовика  вызывала  у   них   не   ненависть  и
раздражение,  а,  наоборот,  уважение. Втянутая в мир чужой и равнодушный,
половчанка  платила  тем  же  самым,  единственным  исключением  из  этого
равнодушия можно было считать только ее знание языка мостищан, который она
изучила неизвестно от  кого.  Само  собой разумеется,  Вудзиганка вряд  ли
замечала Светляну и Маркерия, как не замечала вокруг ничего, погруженная в
собственное отчаяние,  в безнадежное прозябание в чужом краю,  с нелюбимым
мужем.
     Зато Стрижак каждый день лез ей  на глаза и  на воеводском дворе и  в
Мостище,  он тоже,  казалось,  не имел здесь назначения,  как и Воеводиха,
точно так  же  был  закован в  безнадежную неволю,  но  находил отдушину в
потоках словес и  непрестанных поучениях во  имя  верного слуги господнего
Николая-чудотворца.
     Стрижак  не   ставил   своей   целью   сделать  мостищан  ревностными
христианами, потому что они, собственно, ничего не имели ни против Христа,
ни против епископов,  священников и монахов-калогеров, ни против церквей и
монастырей киевских,  считали их,  наверное,  незаурядным украшением земли
своей,  сами же убеждены были твердо, что главнейший бог для них и святыня
- это мост.  А Николай-угодник,  коль охраняет мост,  -  святой, достоин и
веры и уважения. Казалось: все здесь ясно. Однако Стрижак, чтобы оправдать
преподносимые ему  калачи и  влагу Воеводы,  взялся изо  всех сил  поучать
мостищан,   пересказывая   им   без   конца   житие   и   чудеса   святого
Николая-чудотворца,  был  назойливо-неутомим в  своем спасительном деле до
надоедливости,   но   никто  не  пытался  ни  пожаловаться,   ни  выразить
неудовольствия,  раз уж так хотелось Воеводе.  Да и  сам Стрижак сводил на
нет свои поучения, глубокомысленно изрекая время от времени:
     - Не води дружбы со старшим своим,  только слушай словеса его,  а  по
делам не твори.
     Следовательно, слушать слушай, а сам поступай как знаешь.
     А Стрижак неутомимо вычитывал из приобретенной Мостовиком пергаменной
дорогой  книги  новые  и  новые  чудеса  заступника  в  бедах  -   святого
Николая-угодника.  То  о  Василии,  сыне Агрикове,  как  освободил его  от
сарацин.  То о  Дмитрии из Константинаграда -  как вывел утопающего со дна
моря и перенес в хлев его собственный.  То о попе Христофоре из Митилены -
как трижды забирал святой меч из руки аравита,  который должен был казнить
попа.  То  о  чуде Плакомидийском -  как  взял святой меч  и  смело срубил
дерево, на котором гнездился бес. То о слепом Антонии, который и солнца не
видел,  а  от  молитвы Николая прозрел.  То  об одержимых бесами,  которых
исцелял Николай-чудотворец,  имена же  им:  Козьма,  пастух Павел,  Зенон,
Кирьяк,  Мермис,  да еще и не все>.  То о трех девицах, то о муже Иване, у
которого поле не  родило,  то о  бесплодной жене из града Зенополя,  то об
утаенной  воде  в  горе  Кесарии,  то  о  Николае-монахе,  то  о  человеке
неверующем,  то о царе Синагрипе.  Колодец бездонный,  ручей неиссякаемый,
река безбрежная -  вот что такое была эта книга в руках Стрижака.  Хорошо,
что  Мостовик не  расщедрился на  покупку новых  книг,  как  это  водилось
повсюду,  ибо тогда совсем была бы беда -  замучил бы Стрижак мостищан,  у
которых было  для  употребления и  свое  письмо,  но  оно  было  простым и
целесообразным,  записи велись на деревянных досках из рода в род,  записи
простые,  экономные,  существенные,  без пустой болтовни, без многословия,
без суесловия,  столь милых сердцу Стрижака и,  наверное,  всем тем писцам
книжным,  портившим телячью  кожу  невесть  чем.  Человек бы  просто  себе
сказал: <Медведь>. Стрижак объяснит: <Один зверь, рекомый аркуда, которого
называют <медведь>.  Человек пожалуется: <Кашель>. Стрижак объяснит: <Имел
недуг лют  зело того удручающ,  по  словенским слогам глаголемый кашлица>.
Человек,  увидев монаха из Киева,  ухватится тотчас же за какую-нибудь там
застежку и скажет просто:  <инок>.  Не то у Стрижака:  <Инок одинокий, сам
отъединенный и уединенный, уединяясь один-одинешенек, сам самого лишь бога
на  помощь призывая,  сам  самому лишь богу молясь и  глаголя>.  Вот такая
морока.
     Да и то сказать, что книги слишком дорогая вещь на этом свете, и если
возьмешься их покупать, то и мост продашь и последнюю сорочку сбудешь, как
тот князь Роман Смоленский, который издержался на книги до нитки, а умер -
так и  похоронить было не  в  чем,  пришлось простым людям складываться по
ногате. А люди эти вряд ли и заглядывали хотя бы в одну книгу!
     За трапезой у Воеводы, успевая выпивать и съедать надлежащее, Стрижак
развлекал мрачных  собеседников пересказом историй о  Николае-чудотворце и
всяких других, которых он знал бесчисленное множество. Любил он очень одну
историю о  Николае-монахе,  как плыл по морю и  налетела буря и уже думал,
что утонет,  но помолился монах Николаю-угоднику и увидел: идет чудотворец
в белых ризах по морю,  как по сухому,  и,  простерев руку, молвит монаху:
<Восстань,  брат мой, ничтоже не бойся, не дремли, но иди на свою работу с
радостию>.
     После этого Стрижак шел спать не без радости, другие же могли идти на
работу,  как  это  повелевал святой  Николай:  Воевода -  в  объезд  своих
владений,  Немой -  к его стремени, Мытник - на мост, ну а Воеводиха - кто
его знает, что должна была делать эта истомившаяся по ласке женщина?
     И вот она, слушая Стрижака с видимым нежеланием, неожиданно для всех,
может быть и для самой себя, в конце одной трапезы внезапно сказала:
     - Научи меня.
     Все переглянулись.  Никто не мог взять в толк, к кому она обращается.
Но ежели разобраться,  то кто же мог ее чему-нибудь научить?  Воевода?  Да
он,  наверное,  выложил уже  своей жене все,  что  должен был  выложить из
требований своих и  повелений.  Мытник?  Человек только и  знает жевать да
собирать мостовое,  пакуя его в кладовые.  Жена Мытника? Куда муж - туда и
она. Немой? Смешно и думать! Оставался Стрижак.
     - Научить? - переспросил он.
     - Научи, - повторила половчанка почти с отчаянием.
     - Лепо, лепо, - промолвил Мостовик, - научи ее.
     Стрижак  вытер  губы,  откашлялся,  изрек  торжественно и  словно  бы
отпугивая:
     - Слезы  теплые,  плаканья  душевные,  воздыхания  сердечные,  бдения
всенощные,  пения трезвенные,  молитвы беспрестанные, стояния неседальные,
чтения старательные - вот что такое обучение книжное!
     И,   заметив,   что  Мытник  не  слушает,  а  делает  свое,  то  есть
проглатывает огромные куски жареного мяса, загремел:
     - Не  глотай без  разжевывания,  чтобы не  растолстела твоя плоть еще
сильнее и не укоренились мысли в лености!
     Стрижак был зол не из-за того,  что Воеводиха своей прихотью выдумала
ему работу. Половчанка коснулась больного места в душе Стрижака.
     Одно  лишь слово,  а  как  много значит оно,  вся  премудрость и  все
суесловие всех  книг,  сложенных вместе,  не  могут заменить единственного
слова  <научи>.  Много-много  лет  назад  обрушилось это  слово на  голову
маленького  мальчика.  К  незначительному  пересопницкому  князьку  заехал
досточтимый игумен киевский и  после  трапезы щедрой заметил среди малышей
одного  худого  костлявого мальчика,  с  глазами то  ли  мученика,  то  ли
одержимого.  Игумен ткнул перстом в горячие глаза этого подростка и сказал
князю: <Научи его>.
     - Так он ведь робичич, - засмеялся князь.
     - А кто вы все?  -  спросил строго игумен.  -  Рабы божьи. Обучится в
обители нашей,  постигнет мудрость,  высвятится в  священника и  к тебе же
возвратится слугой твоим и божьим.
     Малого отправили тогда вместе с  игуменом.  Не  сказали даже  отцу  и
матери.  Он  так и  не увидел их больше никогда.  Только запомнил навсегда
отца,  как  тот  возвращается с  княжеских ловов,  держа тяжелое ратище на
плече.  Всегда ходил с ратищем на плече,  мог пробить навылет вепря и даже
тура  остановить  в   бегу,   но  однажды  не  сумел  остановить  и   упал
растоптанный. Об этом узнал Екдикий, возвратившись через много лет к князю
уже священником.  Матери своей тоже не застал - после смерти отца она была
продана князем куда-то  к  германцам или  фрягам,  потому что умела хорошо
вышивать.  Вот  так научился изрекать путано-пышные словеса,  а  ничего на
свете не имел,  кроме далекого воспоминания об отце,  с тяжелым ратищем на
костлявом широком плече,  да  матери,  склоненной над тяжелой вышивкой для
князя с княгиней: белые туры на золотой земле.
     Когда  после  трапезы  вышли  в  сени,   наперерез  Воеводе  бросился
Шморгайлик и  торопливо зашептал о  чем-то;  Мостовик отмахнулся от  него,
тогда прислужник подошел к Стрижаку и не без ехидства спросил:
     - Что  бы  это  значило?  Приснилось два  беса.  Один  наг,  другой в
кафтане. Схватил нагого, проснулся - ничего в руках.
     - Хватал бы того,  что в кафтане,  хотя бы кафтан имел, - пробормотал
Стрижак, с трудом отрываясь от болезненного воспоминания.
     Во дворе увидели,  как к  воротам идут двое детей,  взявшись за руки.
Светляна  и  Маркерий.  У  Немого  тепло  сверкнули  глаза,  ему,  видимо,
захотелось догнать дочь и хотя бы прикоснуться ладон