й день,
снова  нужно было  сидеть за  столом под  пристальными взглядами босоногих
странников,  и снова досаждали они вопросами,  где Стрижак и Шморгайлик, и
любознательность свою выражали еще тоньше,  еще скрытнее,  умели завернуть
жар нетерпенья в пепел равнодушия - пригодилась наука ухода за кострами!
     Доминиканская проницательность   переходила  всякие  границы.  Выдать
Воеводу не мог никто,  в этом Мостовик не имел сомнения,  ведь он в первую
же  ночь  по прибытии послов сам снарядил из Мостища Стрижака,  а вместе с
ним и Шморгайлика,  при этом не было никаких свидетелей,  подслушивания  и
подглядывания  тоже  быть  не могло,  для того и присоединил Шморгайлика к
Стрижаку.  А еще хотел,  чтобы Шморгайлик был его глазами и  ушами,  чтобы
прослеживал  каждый  шаг и каждый поступок Стрижака в том важном деле,  на
которое их послали.
     Послал же Мостовик обоих прямо навстречу хану Батыю. Быть может, и до
того вызревала уже у  него такая мысль,  в  особенности же  когда тысяцкий
Дмитрий написал свою дерзкую грамотку с требованием сжечь мост. Укрепилась
же эта мысль, когда прибыли доминиканцы, ибо если уж и сам папа римский не
считал зазорным просить мира у  Батыя и  предлагал ему  свою веру,  обещая
всяческое покровительство,  то почему бы он,  Мостовик, не мог поклониться
хану самым дорогим,  что имел,  - мостом, лишь бы только сохранить и самый
мост и  себя,  а  главное же -  и дальше стоять во главе этого моста,  без
которого жизнь немыслима для Воеводы.
     Так и  сказано было Стрижаку:  любой ценой пробиться к самому Батыю и
предложить ему мост.  Пускай переходит по мосту со своим войском в Киев, в
благодарность за  это Мостовик должен оставаться на своем привычном месте,
сменив верховного повелителя, но не сменив своего воеводского положения.
     Чтобы Стрижак и Шморгайлик быстрее передвигались, Воевода не велел им
брать возок,  а дал обоим по паре коней, один из которых шел под седока, а
другой - под поклажу,  ибо известно ведь,  что с  пустыми  руками  к  хану
появляться  не  следует,  поэтому  и  навьючили на коней нужное количество
золотых и серебряных сосудов,  дорогих византийских тканей и мехов,  среди
которых  были  черные бобры и черные буртасские лисицы,  белые горностаи и
мягкие куницы.
     Стрижак без особой охоты отправлялся на  такое дело,  зато Шморгайлик
сразу же  зачванился от  высокого доверия воеводского,  угодливо склонялся
перед Мостовиком,  а  на  Стрижака даже покрикивал,  так  что тому надоело
наконец, и он отмахнулся от доносчика:
     - Не вертись перед глазами, земнородец мракоумный!
     Воевода чуть ли не в  спину вытолкал их.  Чтобы без промедления и  во
что  бы   то   ни  стало  первыми  добрались  до  Батыя,   опередив  отцов
доминиканцев, которых он намеревался задерживать как можно дольше, но в то
же время и не был уверен, что ему это удастся.
     На  самом же  деле  получилось даже  хуже,  чем  предполагал Воевода.
Доминиканцев словно бес  подталкивал под  ребра,  они  сразу  же  заметили
исчезновение обоих посланцев Воеводы,  два  дня  они  еще кое-как терпели,
досаждая Мостовику расспросами,  а  на  третий день с  утра объявили,  что
отправляются навстречу Батыю, ибо и так упустили много времени.
     Если бы  Воевода обладал хотя бы чуточку большей приветливостью,  он,
быть может, сумел бы их уговорить остаться хоть на день, давая возможность
своим посланцам как  можно дальше отъехать от  Мостища,  а  следовательно,
приблизиться к  ордынцам.  Но  Мостовик только то  и  знал,  что без конца
повторял излюбленное <лепо,  лепо>,  которое имело множество оттенков,  но
доминиканцы в этих оттенках не разбирались, они истолковали эти слова так,
что  их  здесь не  задерживают,  да  и  навряд ли  кто-нибудь сумел бы  их
задержать, - такое беспокойство охватило святых отцов.
     Они попытались было расспросить Воеводу о вероятном пути, по которому
Батый приближается к Киеву, однако тут Мостовик уже довольно твердо заявил
о своем незнании, ибо сказано уже было, что монголо-татары движутся всегда
в полнейшей таинственности,  падают как снег на голову,  врываются, словно
внезапный ветер. Были они в прошлом году в Чернигове, но разрушили город и
покинули его.  Были в  Переяславе,  тоже оставили его.  А куда пошли,  где
исчезли, - никто не ведает. Может, где-нибудь в степях, может, в Залесских
землях.  В  Залесье же многим дорогам быть не пристало,  чтобы от хлебного
недорода  и   бедности  не  просачивался  туда-сюда  без  надобности  люд,
существует тут лишь одна дорога, которую гостям и укажет Воеводин человек.
     Человеком этим приставлен был  к  послам Немой,  хотя он  ни  сном ни
духом не ведал ни о дорогах, ни о том, где, и у кого, и как узнать об этой
дороге. Однако он с равнодушной послушностью принял повеление Воеводы, сел
на  передний воз  рядом  с  отцом Джованни и  веселым Венедиктом,  и  обоз
тронулся.
     Вдогонку им погналась было Светляна,  в  своей белой сорочке,  бежала
она  так быстро и  стремительно,  что вот-вот должна была их  догнать,  но
Немой  улыбнулся  ей  издалека,   махнул  успокаивающе  рукой,  и  девушка
возвратилась назад, ибо хотя и не было теперь рядом с нею отца, но не было
и  Стрижака,  за  которого Воевода  неожиданно пытался  выдать  ее  замуж;
тревога отодвинулась, но надолго ли?
     А  доминиканцы тем  временем  углубились в  непроходимые леса,  ехали
день,  и  два,  и  три,  а  на  четвертый день неожиданно обнаружили,  что
очутились снова там, где были на второй или третий день. Еще не веря в это
открытие,  они снова тронулись в путь,  хорошенько накормив коней травой и
ячменем,  но  снова  после  целодневного блуждания  оказались там,  откуда
выезжали.  Получалось так;  либо  их  водил дьявол,  становясь преградой в
выполнении священного поручения,  либо  же  морочил им  голову этот  немой
человек, наученный коварным Воеводой.
     Доминиканцы обрушились было на Немого,  попытались даже угрожать ему,
тут были слова и  про грех,  и про кару небесную,  и про костры тоже было,
однако Немой лишь улыбался. Доминиканцы намеревались даже применить к нему
силу,  для  чего  отец Брунон,  как  сильнейший,  подошел было к  Немому и
толкнул его плечом,  но  почему-то  Немой на ногах устоял,  а  отец Брунон
очутился на земле,  позоря сан свой и звание.  Трудно сказать,  чем бы все
это закончилось, если бы навстречу домиканцам не попался человек.
     Вряд  ли  стоило вести речь о  вмешательстве высшей силы:  слишком уж
неказистым был этот человек и  заурядным для отцов доминиканцев.  Немой же
узнал человека сразу,  потому что это, получалось, была третья его встреча
после встреч на мосту в день прибытия Немого в Мостище и в плавнях,  когда
ловили они вместе со Стрижаком Маркерия.
     Из  пущи,  из непроходимых зарослей,  так,  словно там была широкая и
привольная дорога,  выехал известный уже Немому убогий оратай,  как всегда
сонный   и   равнодушный,   на   смешном  возке,   запряженном  колченогой
пепельно-серой лошадкой с длинными ушами,  опущенными, как у ленивого пса.
Возок  рядом  с  обитыми  железом  доминиканскими повозами  поражал  своей
бедностью и  ничтожностью.  Это был какой-то  беспорядочный ворох старого,
прогнившего дерева,  связанного где веревками, где лыком, а где и побегами
лозы,  колеса, будто четверо чужих людей, были все неодинаковы, ни одно из
них не  имело правильной округлости,  из-за  чего возок покачивался во все
стороны даже на  ровном месте;  все  в  нем  словно бы  стремилось ехать в
разные стороны,  все скрипело,  стонало, угрожало развалиться в любой миг,
колеса рвались каждое само по себе, каждое в полнейшей несогласованности с
другим,  одно словно бы смотрело на Киев,  а  другое целилось в  Чернигов,
оратай,  видно,  хорошо знал капризный нрав своих колес, поэтому обе оси в
возке были длинные-предлинные,  они простирались далеко в  стороны,  чтобы
дать колесам полнейшую свободу в  их  пьяном покачивании,  это вроде бы  и
облегчало дело лошадке,  но  одновременно и  затрудняло,  потому что возок
ехал не  только вперед,  но и  раскачивался в  разные стороны,  то и  дело
угрожая зацепиться за первое попавшееся дерево, и, если посмотреть на него
дольше,  создавалось впечатление, будто оратай мертвецки пьян, и кляча его
перепилась, и возок тоже словно бы пьяный.
     Доминиканцы соскочили со своих возов и мигом бросились к оратаю.
     - Где дорога? - закричали они в один голос.
     - А  тут,  -  сонно  ответил человек,  через головы отцов с  хитрецой
посматривая на Немого. А может, тому лишь показалось?
     - Ты скажи, - приставал к оратаю Венедикт. - Это люди святые.
     - Святые? - удивился оратай. - Вот те на!.. Он тебе не как-нибудь там
как,  а вот так-таки так.  А только зачем же похваляться?  Ежели святой да
божий, и так видно, говорить о том нет надобности.
     - Покажи дорогу!  -  не  отставали от  него  сгорающие от  нетерпения
доминиканцы.
     - А  что ее показывать?  Вот так и  берите,  -  он показал кнутовищем
через плечо,  небрежно,  неохотно,  но там была сплошная стена деревьев, и
доминиканцы не отставали:
     - Веди сам!
     - Повести -  так  поведу,  -  равнодушно сплюнул оратай,  лишь кивнул
Немому,  приглашая его сесть с ним,  как проводника, и Венедикта следовало
бы посадить,  тоже ведь славянская душа,  как видно,  но то ли уж возок не
выдерживал,  то  ли человек по глазам отцов смекнул,  что не пустят они от
себя еще и  Венедикта,  поэтому взял с собой лишь Немого,  развернул возок
довольно легко, почти на том же самом месте, и сразу же перед возком будто
расступились деревья,  и дорога открылась широкая и вольная, и оживившийся
оратай крикнул послам,  которые уже  намеревались обогнать его,  чтобы  не
плестись за хилой лошадкой:  -  Вот так и поезжайте! А там - еще так и вот
так, да и будьте здоровы...
     Доминиканцы обогнали его  всеми тремя повозами и  тотчас же  утратили
всякий интерес к  нему,  забыли даже  про  Немого,  который остался теперь
позади  на   пьяном  возке,   перед  послами  пролегла  дорога  длинная  и
просторная, даже удивительно было, откуда она такая здесь взялась, и ехали
они по  ней день и  другой,  а  на  третий день снова очутились на прежнем
месте,  только уже не было там ни оратая,  ни забранного у  них Немого,  и
дорога  исчезла,  и  деревья сомкнулись плотно и  угрожающе,  и  нигде  ни
единого следа,  все напоминало землю сразу же после сотворения мира. Тогда
доминиканцы  в  отчаянии  направились  прямо  сквозь  заросли  и  все-таки
пробились куда-то там и  долго состязались с пущей,  чтобы снова оказаться
на проклятом месте.
     Так и  блуждали  они  там  в  пуще  до  изнеможения,  до   полнейшего
исчерпания  сил,  и вечно бы кружились,  если бы были бессмертными,  да и,
говорят,  все чужестранцы,  попадавшие  в  эти  пущи,  никогда  оттуда  не
выбирались,   и   до  сих  пор  еще  блуждают  и  кружатся  там  их  души,
предостерегая  тех,  кто  должен  прийти  на  нашу   землю   с   недобрыми
намерениями.
     А  Немой наутро очутился в Мостище,  прямо на мосту,  сидел,  дремля,
возле серединных ворот, и еще показалось ему, будто заметил, как на другом
конце моста исчезает возок оратая.  Немой пожалел,  что  вместе с  ним  не
поехал веселый Венедикт,  но это уже было не его ума дело,  и  он побрел в
воеводский двор и  встал перед Мостовиком безмолвный,  но вечно преданный,
пришел снова сюда,  потому что ему некуда было больше приходить, и Воевода
пробормотал довольным голосом:
     - Лепо, лепо.


     Хуже всего,  когда важное дело начинаешь в  конце дня.  А  Стрижаку и
Шморгайлику выпало столкнуться с  ордой именно под  вечер.  Перед тем  они
долго ехали,  держась все  время слева от  Реки.  Солнце переходило каждый
день с левой на правую руку, а там падало за спину, так падало оно и в тот
день,  когда  невесть откуда  сыпануло на  них  со  всех  сторон множество
всадников на маленьких крепких конях,  и счастье хоть,  что среди ордынцев
был один бродник.  Ордынцы беспорядочно закричали,  целясь из луков в двух
послов, бродник же издалека прокричал, кто такие и чего им здесь нужно.
     - Послы к хану Батыю! - ответил ему Стрижак.
     - Зачем едете? - снова спросил бродник, которого трудно было отличить
от других всадников, таким грязным был он и диким на вид.
     - Про то скажем хану Батыю, - прокричал Шморгайлик.
     Стрижак цыкнул на него и объяснил более путано:
     - Совет имеем. Чтоб татары были велики в небе.
     Вот тут хорошо было бы иметь рядом с собой хотя бы половчанку,  чтобы
она  ввернула еще  несколько своих  половецких словец,  вельми  сходных  с
ордынскими,  чтобы ошеломить этих глупых всадников,  но к  чему говорить о
том, чего нет.
     Бродник  в  сопровождении  двух  всадников  подъехал  ближе,  заметил
одеяние Стрижака,  это произвело,  видно,  надлежащее впечатление, послам,
возможно, и поверили, что у них есть важное дело к самому Батыю, им велено
было остановиться прямо здесь вот, посреди степи в ложбине, и не двигаться
до утра,  тем временем ордынцы ощупывали поклажу Стрижака и Шморгайлика, и
хотя Стрижак довольно бесцеремонно отгонял их,  но  пришлось все  же  дать
нечестивым малость съестного,  лишь  после  этого  отвязались и  исчезли в
облаках пыли и сумерках, будто нечистые.
     Ночь прошла в бессоннице и тревоге.  Стрижак,  вспоминая, как проспал
он когда-то и коней и Маркерия, всю ночь покрикивал на Шморгайлика: <Коней
держи!> А тот, быть может, и огрызнулся бы, да страх на него как напал при
появлении ордынцев,  так уже и не отпускал больше. Он намотал себе на руки
поводья от  всех  четырех коней,  сидел  на  траве меж  конскими мордами и
стучал  зубами.  Стрижак дернул  как  следует из  жбана,  пытался дремать,
вслушиваясь,  как  смачно выгрызают кони  траву вокруг Шморгайлика,  но  в
конское фырканье время  от  времени вплеталась пугливая икота Шморгайлика,
это раздражало Стрижака,  ибо он  и  в  себе,  где-то  глубоко спрятанный,
ощущал испуг, не хотел выпускать его наружу, поэтому злился на воеводского
доносчика и покрикивал на него:
     - Чего дрожишь?
     - Х-холодно же, - скулил Шморгайлик.
     - Врешь,   злоначинатель,   -  трясешься!  Бойся  и  пугайся  теперь,
левоокость твоя уже  ни  для  чего не  пригодится,  внук тьмы египетской и
правнук разрушенного столпотворения.
     Еще  и  не  серело,  как  простор  окружающий наполнился непривычными
звуками.  Сначала  прозвучал -  неизвестно даже  откуда  -  писк,  к  нему
присоединился несмелый свист, а затем отовсюду ударило щебетаньем, птичьим
пением,  чириканьем,  -  все слилось в  сплошной гомон,  закружило в  этом
гомоне землю и  небо,  все  поплыло в  невесомости,  все обрело летучесть,
казалось,  что  и  людей ничто больше не  будет удерживать на  этой полной
страхов и  угроз земле и  они легко поплывут куда глаза глядят на  упругих
волнах предрассветных свистов и песен.
     Они никогда еще не слыхали такого.  Шморгайлик приучился подслушивать
лишь то,  что кому-то можно будет потом пересказать.  Но разве кому-нибудь
перескажешь птичье пение?
     У  Стрижака уши  были  закрыты для  звуков  всего  мира,  потому  что
вслушивался он  лишь  в  потребности собственного тела.  Откуда  ему  было
знать, что на земле существует столько птиц и что они так могут петь?
     Правда,  у обоих где-то далеко позади было детство, а в воспоминаниях
о  тех отдаленных временах нечто подобное словно бы и  слышалось.  Что это
было?  Не  птичье ли  пение?  Но ведь птицы когда-то пели,  сидя на ветвях
деревьев,  а тут вокруг не было даже кустика,  это уже были, собственно, и
не птицы,  живые существа, было самое лишь пение, оно висело между небом и
землей, будто теплое облако или еще что-то и вовсе непостижимое.
     - Что это? - выстукивая зубами, спросил Шморгайлик. - Неужели столько
птиц?
     - Это сила божья, - потешаясь над своим спутником, промолвил Стрижак,
сам, кстати, тоже малость обескураженный этим дивным гомоном.
     - Бежать нужно! - заныл Шморгайлик. - Бежать, пока не поздно.
     - А куда бежать - вперед или назад? - насмешливо спросил Стрижак.
     - Н-не знаю,  - выстукивая зубами, пробормотал Шморгайлик, который за
одну ночь стал еще  меньше,  еще  мизернее и  ничтожнее -  вот  так  и  не
заметишь, как человек богу душу отдаст и ты один останешься среди поганых.
Стрижаку словно бы  даже жаль стало Шморгайлика,  он подмигнул ему,  подал
жбан с медом.
     - Освежись и  подбодрись,  земнородец плюгавый.  Ты  не знаешь,  куда
ехать,  зато я  знаю все.  Держись за меня,  не пропадешь.  Видишь,  какая
благословенная ложбинка?  Еще и пение божье для утехи.  Вот и сиди.  Назад
рванешь -  к  Воеводе прискачешь.  Там тебе и  смерть за  непослушание.  А
вперед сунешься - стрелу вражью в гортань получишь, и квакнуть не дадут.
     Оба они вздрогнули от тишины,  упавшей на них неожиданнее, чем птичий
гомон.  Птицы  умолкли сразу  и  мгновенно,  жуткая тишина наполнила серый
рассвет,  и  в  серой  безмолвности,  там,  где  небо  сходится с  землей,
появились темные всадники и  стали в  отдалении,  и только тогда Стрижак и
Шморгайлик поняли,  что не птицы подавали им свои голоса и  не божья сила,
а,  наверное, кровь у них тревожно напевала, сама жизнь кричала им со всех
концов, земля родная обращалась к ним, быть может, в последний раз, теперь
все  занемело,  потому что  стояли на  меже  нового дня  темные,  зловещие
всадники, и за ними таилась тревожная неизвестность.
     Еще и  солнце не всходило,  а  набежчики объявились на этот раз уже в
большем количестве,  не  менее десятка,  потому что вчера их  если и  было
четверо или пятеро,  то и  хорошо,  с непривычки же показалось,  будто вся
степь была заполнена ими.
     Вчерашний бродник держался возле одного из всадников, видно старшего,
может десятника или же сотника,  они вдвоем подъехали к послам, оба слезли
с коней,  ордынец тотчас же бросился ощупывать поклажу - искал оружие, или
леший его знает,  что он искал, и все это делал молча, в спешке, будто его
кто-нибудь гнал в шею. Бродник стоял равнодушный и безмолвный, - видно, он
привык  уже  ко  всему,  привык  и  к  жизни  кочевой,  давно  уже не имел
собственного очага и не знал,  найдет ли его  когда-нибудь,  во  всем  был
похож на этих своих хозяев.
     - Ты хоть бы умылся, злоначинатель, - сказал ему Стрижак.
     - Вот они тебя умоют, - мрачно пообещал бродник в ответ.
     - Гортань, может, хоть промочишь?
     - Ежели есть чем, так почему же?
     Стрижак подал  ему  жбанчик.  Но  не  успел  бродник и  отхлебнуть из
посудины,  как ордынец подбежал к  нему,  вырвал жбан у  бродника из рук и
принялся сам торопливо лакать мед,  перевел дыхание, взглянул на Стрижака,
что-то крикнул.
     - Говорит, чтобы ты дал ему еще, - объяснил бродник.
     - Пусть выпьет, что имеет.
     Ордынец показал на своих воинов.
     - Он  говорит,  что они порежут тебя на ремешки,  -  снова равнодушно
объяснил ему бродник.
     - Мы послы,  -  степенно откашлялся Стрижак,  -  имеем дело к  самому
хану, нас убить никто не может.
     Тогда ордынец, не отрываясь от жбана, лишь изредка облизываясь, начал
допытываться,  какое у них такое важное дело к хану и чем они докажут, что
они настоящие послы,  а не подосланные лазутчики, - послов ненастоящих они
убивают без промедления.
     Стрижак пустил в ход все свое красноречие, он хотел ошеломить темного
ордынца,  однако то  ли  слова его оставались непонятными,  то  ли бродник
переводил с пятого на десятое, но получалось так, что один твердил свое, а
другой молол свое,  и  оба не  могли понять друг друга,  хоть плачь,  хоть
разбейся,  для ордынца все это было ни к чему, он даже справил малую нужду
прямо под ноги Шморгайлику,  а  тот оцепенело стоял,  боясь хотя бы на шаг
отступить от унизительного орошения,  для Стрижака же в этой балочке могло
навеки закончиться его посольство вместе с жизнью, которая хотя и грешная,
но  не  лишена все