ище,  но ни в коем случае не
влюбиться в него.
     Выручил  Положая  Воевода.  Словно  бы  почувствовав,  что  сегодня в
Мостище творится что-то  необычное,  Воевода выехал со  двора  на  вороном
жеребце, а нужно сказать, что Воевода всегда и всюду ездил верхом, даже до
ветру,  смеялись люди,  добирался таким способом.  Мостовик ехал  одиноко,
понуро,  поодаль от  него  держался его  прислужник Шморгайлик,  на  сивой
кобыле,  одетый в новое корзно, - видать, выслужился у Воеводы, что-то уже
вынюхал и донес, кого-то продал. Шморгайлика в Мостище ненавидели все. Это
был подлейший человек.  Никогда ничего не  умел,  ничего не делал,  только
шмыгал  длинным носом  да  нашептывал Воеводе о  том  и  о  сем.  Потому и
прозвали его Шморгайликом,  а  как на  самом деле назывался -  значения не
имеет.  Считалось плохой  приметой,  когда  Воевода  выезжает со  двора  в
сопровождении Шморгайлика, и у Положая душа ушла в пятки, но он уже ничего
не мог поделать, двинулся навстречу Мостовику.
     Воевода сумрачно взглянул на Положая,  натянул поводья. Остановился и
Шморгайлик, не решаясь подъехать ближе, издали с любопытством всматривался
в Немого и в Положая.
     - Там такое!  Человек это такой!  -  тяжело выдавил из  себя Положай,
непривычный к разговорам,  и повел округло рукой так,  чтобы одним взмахом
указать и на мост и на Немого.
     - Говори дальше, - велел Воевода.
     - К нам хочет, - объяснил Положай.
     Мостовик,   как  и  прежде,   недовольно  смотрел  на  Положая  и  на
незнакомого человека; спросил со злостью, словно бы хотел отбить охоту:
     - Хочешь к нам?
     Немой молча гладил светловолосую головку девочки.
     - Почто молчишь? - еще сердитее рявкнул Мостовик.
     - Да  он  ведь немой,  -  напомнил Положай,  удивляясь недогадливости
Воеводы,  начисто упустив из  виду,  что  не  успел еще  сказать Воеводе о
странности этого человека.
     Но Мостовик словно бы и не слышал Положая.
     - Все едино должен ответствовать Воеводе, - сказал он.
     - Да, да, - подбросил издали и Шморгайлик.
     Положай испугался теперь уже не  на шутку.  Все гибло из-за упрямства
Немого и  упорной глупости ослепленного своей властью Воеводы.  Действуя с
непривычной для  него  суетливостью,  он  замахал  перед  глазами  Немого,
показывая тому,  что Воевода предлагает ему остаться в слободе, жить здесь
и стоять возле моста.  Немой,  как и прежде, гладил головку ребенка и лишь
пожал плечами, дескать, если вам так хочется, то ладно, мне все равно.
     - Немой,   что   малой,   -   попытался   оправдать   непокорность  и
независимость Немого Положай, уже и не рад был, что привел к Воеводе этого
неучтивого и непокорного человека.  Однако Воевода, видно, был в этот день
в  добром настроении,  что-то ему тоже понравилось в  Немом,  он попытался
даже выдавить из-под  усов улыбку,  что  с  ним  бывало не  так уж  часто,
спросил:
     - А что он может?
     - Да... - у Положая даже дух перехватило от радостных предчувствий, -
силен, как зверь... Пароконный воз с лошадями бросил с моста.
     - Воз? - захохотал Шморгайлик. - Да врешь ведь!
     - Ты!  -  взглянул на него Воевода.  А  потом обратился к Положаю:  -
Возьми у него дитя, а он пускай поднимет того, с конем.
     Положай  начал  беспорядочно размахивать руками,  подмигивать Немому,
тот  наконец  понял,   чего  от  него  хотят;   быть  может,   при  других
обстоятельствах не захотел бы подчиняться,  но тут,  наверное, ему тоже за
это  короткое время опротивел Шморгайлик,  поэтому он  весьма охотно отдал
ребенка Положаю,  шагнул к Шморгайлику, быстро наклонился, подхватил снизу
на  свои  плечи  его  кобыленку,  оторвал ее  от  земли и  понес вместе со
Шморгайликом к Воеводе.
     - Ой-ой-ой! - завопил прислужник Воеводы. - Ой, убил! Ой, смерть моя!
     А  Мостовик криво улыбнулся,  и усы его расправились,  словно бы даже
помолодели.
     - Отведи его в хижину Гримайлы, - велел Шморгайлику.
     - К Гримайле? На воеводский двор? - ушам своим не поверил Шморгайлик.
     - Кому говорят!
     Незадолго до  этого  умер  у  них  Гримайло.  Был  самым  сильным  из
мостищан,  превосходил даже Положая,  дикий,  мрачный человек,  он  прожил
долгую одинокую жизнь,  не имел никого из родных,  был верен Воеводе,  как
пес,  всем казалось, что существует он здесь точно так же вечно, как и сам
Мостовик,  и будет существовать тоже вечно,  но вот обрушились на Гримайлу
какие-то неведомые тяжкие хворости,  не помогли никакие зелья,  ни  свежая
кровь  убитого  зверя,  в  скором времени свалился он и умер на Воеводином
дворе,  в своей хижине, поставленной для него, - собственно, Гримайло и не
умер, потому что в Мостище люди ведь не умирали, а бесследно исчезали, вот
так исчез и Гримайло,  полетел,  словно птица в теплые края,  был  и  нет,
осталась только на Воеводском дворе добротная хижина, рубленная из крепких
дубовых бревен,  а изнутри по  стенам  и  потолку  обитая,  будто  золотой
чешуей, сосновой, в светлой смоле, дранкой.
     И вот -  Мостовик берет пришельца и сразу же в хижину Гримайлы!  Было
чему удивляться Шморгайлику,  который жадно поглядывал на  эту хижину сам,
прикидывая,  какую подлость надобно сотворить ему супротив мостищан,  дабы
сподобиться от  Воеводы этого подарка.  Но даже и  Положай,  который своей
незаурядной хитростью заманил Немого к Воеводе,  тоже не мог опомниться от
удивления, шел к мосту, чесал голову под шлемом, бормотал:
     - Ну и ну!
     Да  и  сам Воевода при других обстоятельствах не  допустил бы к  себе
постороннего человека,  не  стал бы  нарушать извечный порядок,  но  после
смерти  Гримайлы  в  незыблемом  кольце  его  окружения  образовался такой
заметный разрыв, что Мостовик возжелал как можно скорее его восполнить - и
вот  сама  судьба послала ему  пришельца,  который мог  заменить покойного
Гримайлу и  силою,  и  верностью,  наверное,  еще  большею,  потому что от
бессловесного только и жди что верности и преданности.
     Вот только ребенок.  У Воеводы никогда не было детей,  он относился к
ним как к страшному злу, терпел их только потому, что вырастала из них так
или иначе замена тем мостищанам,  которые перекочевывали из  повседневного
бытия в  черную и  вечную неизвестность,  вот  почему он  решил стерпеть и
девочку Немого. Тем более что в Мостище девчат почему-то рождалось меньше,
чем  хлопцев,  и  уже возникла угроза,  что вот-вот могут начаться раздоры
из-за женщин, а этого допустить Воевода не мог. Так пускай и эта маленькая
девочка тоже будет отнесена к дарам судьбы, а может - и к божьим.
     Кроме того,  детей Мостовик допускал в  ограниченный свой мир,  чтобы
еще больше подчеркнуть значительность Моста.  И  когда приходилось тяжело,
когда содрогалось все, угрожая концом, тогда Воевода спрашивал у мостищан:
<Что вам дороже: мост, вы сами али ваши дети?>
     Вопрос этот звучал в минуту, когда на размышление не хватало времени,
спрашивать всегда нужно именно при таких обстоятельствах,  ибо в противном
случае человек возьмется за голову,  сядет подумает и  увидит,  что прежде
всего нужно жить,  чтобы тебе нужен был мост,  иначе зачем же  он?  Но,  с
другой стороны, если не будет моста, то и тебе не жить, ибо что такое твоя
жизнь?  Это мост. Следовательно, пока стоит он, стоишь и ты, пока он есть,
ты тоже живешь. Вот так. Поэтому и берегли мостищане свой мост больше, чем
родное дитя.  Потому что дитя вырастает и уходит и уж само определяет свою
судьбу,  а мост, при всей своей видимой вечности и незыблемости, нуждается
в ежечасном уходе,  заботе:  казалось, вознесенный над людьми с их мелкими
повседневными хлопотами,  он имел над ними неоспоримое превосходство, но в
то  же  время  существовал только до  тех  пор,  пока  был  в  руках  этих
подвластных ему людей, а покинутый ими, не продержался бы долго, пришел бы
в ветхость очень скоро,  провалился бы,  ни к чему не способный, никому не
нужный. А так люди жили мостом, а мост жил движением и, следовательно, был
нужен.
     Сохранение моста  в  состоянии,  необходимом для  поддержания вечного
движения,  было  нелегким делом.  Ошибался тот,  кто  считал,  будто самым
важным для мостищан было -  пускать или не пускать кого-то там с берега на
берег.  Это была видимая часть их жизни на мосту,  но часть,  право же, не
большая.  Ибо  все  остальное время  и  усилия тратили они  на  то,  чтобы
поддерживать целость моста,  защищать его от всяческих опасностей,  и  это
было самым трудным.
     Речь здесь идет не об обычных исправлениях (для этого достаточно было
нескольких умелых плотников и  хорошей древесины,  чего у  мостищан всегда
было  вдоволь).   Но   взять  хотя  бы  постоянные  нападения  на  мост  и
посягательства на жизнь самих мостищан со стороны людей лихих,  враждебных
или же просто завистливых.  Тут по-всякому бывало.  Нападали открыто,  шли
грудь на грудь, высыпали на Мостище будто саранча, выползая из близлежащих
зарослей.  Или  же  наносили удар  ночью исподтишка,  коварно,  злобно.  А
случалось и так, что прорывались на самый мост под видом обоза с сеном или
сушняком.  Убивали охранников,  врывались в слободку, взбирались на холм к
Воеводе.  Но  всегда  получали быстрый  и  беспощадный отпор,  потому  что
Воевода Мостовик знал  все  разновидности людского коварства и  готов  был
всегда к самому тяжкому.
     Донимали мостищан пожары. Поджечь мост, наверное, никто и не пытался,
зная,  какая  это  непростая вещь,  зато  слободка вспыхивала чуть  ли  не
ежегодно.  Горело от молний,  от небрежения,  от злой руки, сухое дерево с
такой  податливостью стлалось перед  огнем,  что  никому  и  в  голову  не
приходило спасать жилье.  Вырвавшись из пламени и  дыма,  мостищане прежде
всего бросались к мосту,  заслоняли его от огня,  сыпали песок, лили воду,
отбивались от  острых  красных языков,  тянувшихся к  самому  дорогому,  к
самому святому. На месте сожженной хижины легко поставить новую, а сможешь
ли поставить еще один такой мост через Днепр, ежели не убережешь его?!
     Если не пламя,  так лед.  Всегда случалось это ночью, а ночи - словно
кто-то выбирал их нарочно - были черные,  холодные, хмурые; с вечера ничто
беды  не  предвещало - Днепр еще лежал закованный в лед,  затаенно вздыхал
сквозь  полыньи,  а  средь  ночи  вдруг  взрывалось  что-то   в   темноте,
разносилось  яростным  грохотом и треском,  и в тишине,  наступавшей после
этого,  слышен был холодный шорох.  Это трогался с места лед.  Он двигался
сразу  же  на  мост,  и  тогда мост превращался в этакую тоненькую ниточку
между двумя берегами,  в еле заметную паутинку, которая может порваться от
малейшего прикосновения. Зато люди на мосту, хотя и еще меньше и, казалось
бы,  более слабые,  представляли для реки преграду весьма солидную,  из-за
чего  река  каждый  раз  как  бы  старалась  обмануть  людей,  прибегала к
хитростям,  разгадать которые не под силу было  даже  самым  опытным.  Она
всегда  рвала  на  себе  ледяной покров в самый неожиданный миг и сразу же
посылала все ледяные поля в  натиск  на  мост,  чтобы  унести  его  отсюда
навсегда. Однако люди, дабы не оказаться захваченными врасплох, догадались
возвести в воде перед каждой опорой моста прочные ледорезы  из  толстенных
дубовых   бревен;  эти  ледорезы  твердо  встречали  первый  натиск  реки,
раскалывали лед,  разбивали сплошные холодные поля на осколки и хотя  река
не  сдавалась  и посылала новые и новые массы льда,  которые,  будучи даже
расколотыми,  не плыли вниз по течению, а громоздились вокруг ледорезов, в
непрестанном  треске,  шорохе,  скрежете,  создавали  высоченные  громады,
которые окружали ледорезы,  взбирались на них,  поглощали их, и уже должны
были  бы  появиться на том месте подвижные горы льда и двигаться дальше на
мост и тут,  наконец, стереть его и уничтожить, но к тому времени на мосту
уже собирались люди,  стар и мал,  сильный и немощный, и у каждого в руках
был то  тяжелый  железный  крюк,  то  просто  длинное  бревно;  начиналось
состязание,  на первый взгляд неравное и напрасное,  люди расталкивали эти
горы льдину за льдиной, это напоминало попытку вычерпать горстью Днепр или
поймать  в  ладони  ветер;  льда  из ночной темноты наползало все больше и
больше,  люди выбивались из сил до предела,  их крюки только скользили  по
мокрому льду, ничего не задевая, ломались их бревна, повисали от усталости
руки,  а река по-прежнему обладала неисчерпаемой  силой;  проходила  ночь,
наступал рассвет,  люди видели реку,  река видела своими холодными глазами
людей,  их бессилие и хрупкость,  и вот новый натиск,  новые горы льда над
ледорезами,  лед придвигался вплотную к людям, заглядывал им в лицо, дышал
холодом безнадежности,  удивительным образом соединяя в себе  цвет  речной
воды  с какой-то призрачной тусклостью,  казался вдруг желтоватым,  словно
лицо Воеводы Мостовика,  уже некуда отступать,  не было спасения;  зажатые
между   неистовством  стихии  и  неумолимостью  Мостовика,  люди  отчаянно
бросались в новую борьбу с рекой, они должны были либо умереть здесь, либо
победить,  и  получалось  каждый  раз  так,  что  они  все  же побеждали и
возвращались к своему желтолицему Воеводе, отогнав от себя ледяную угрозу,
посланную Днепром.
     А снега?! Зимы были длинными, чуть ли не по полгода продолжались они,
и оставались в памяти одни  лишь  снега.  С  неба  сыпала  сухая  холодная
пороша, били метели, от которых темнело в глазах, - заносы, сугробы, целые
снежные громады возвышались на мосту,  делали его непроезжим, а то и вовсе
угрожали разрушить, навеки похоронить под своей тяжестью. Когда у мостищан
не хватало сил одолеть снега, они нанимали охочий люд из близлежащих сел и
из   подкиевских   слобод.  Воевода  не  скупился  ни  на  угрозы,  ни  на
вознаграждения,  лишь бы только постоянно поддерживался мост в  состоянии,
пригодном для движения. На случай какой-либо беды вдоль моста было сделано
боковое,  крытое убежище для верхового проезда князя или  других  вельмож.
Ежели  снег  и  проникал  туда,  сквозь  окошки-бойницы,  его  легко  было
выгребать,  сам Воевода любил  проезжать  в  сильнейшую  метель  по  этому
крытому проезду,  присматриваясь к тому,  как чистят снег на мосту,  кладя
крест перед иконами Николая -  спасителя  на  водах,  этими  иконами  были
украшены обе стены проезда.  Мостовик верил в силу святого Николая,  много
лет упорно собирал иконы с его ликом,  об этом пристрастии  Воеводы  знали
многие, кое-кто, стараясь задобрить хмурого стража моста, в особенности же
если хотел провезти что-нибудь недозволенное или стремясь хотя бы  чуточку
уменьшить для себя пошлину,  раздобывал какую-нибудь особенную икону, чуть
ли не из самой Византии, бывало, что и в драгоценном окладе, в серебре или
золоте,  такому  подарку  Воевода всегда был рад почти открыто,  хотя и не
любил выдавать перед людьми того,  что происходит у него в душе;  в  конце
моста с древнейших времен поставлена была часовенка,  в которой тоже висел
образ Николая - спасителя на водах,  образ самый  большой  и  драгоценный,
перед  ним  Воевода  простаивал  в молитве долгие часы,  бил поклоны перед
святым,  что-то нашептывал ему своими высохшими злыми губами.  Неизвестный
богомаз писал святого Николая словно бы с самого Воеводы Мостовика.  Точно
такая же седина,  такой же желтоватый цвет  лица,  упрямство  во  взгляде,
дорогой наряд, расцвеченный драгоценным камнем, гневно приподнятый палец в
вечной угрозе.  А может,  это Воевода, в своей привязанности к святому и в
непоколебимой своей вере в его всемогущество,  со временем стал похожим на
него,  подобным Николаю во всем, сам того не замечая, ибо не мог и не умел
взглянуть  на  себя  со  стороны,  взгляд  его никогда не был направлен на
самого себя,  ведь он стоял  над  всеми.  Воевода  был  убежден,  что  все
развалится  в  тот  же миг,  как только он оставит мост без присмотра,  не
будет подгонять, призывать к твердости, к выдержке, к жертвам. Собственно,
он  и  от  святого  Николая  требовал жертв,  чудес и терпения ради своего
пребывания на мосту,  не обещал,  кажется, святому ничего, только просил у
него,  требовал,  выканючивал,  потому  что  мост  должен был стоять любой
ценой, его нужно было охранять и от врагов и от поджогов, и от бурь, и ото
льда, и от снегов.
     Берегли - и мост стоял.
     Работать на мосту должны были все, кроме Воеводы (хотя он считал, что
работает там  больше всех) и  его жены.  Даже малышей заставляли работать,
бороться со стихиями,  и каждый мостищанин, вырастая, уже хорошо знал, как
и что нужно делать в случае пожара,  метели, ледохода, вражьего нападения.
Никто  не  отваживался нарушать издавна установленный порядок,  потому что
каждый  сознавал:  от  его  старательности и  усилий  зависит устойчивость
моста,  а следовательно,  и его собственное благополучие, потому что никто
из  мостищан  не  мог  представить  себя  где-либо,   кроме  этого  места,
хлопотного,   опасного,   многотрудного,   однако,   в   конечном   счете,
счастливого.
     Но вот пришел к ним человек не менее странный по своему образу жизни,
чем они сами,  и хотя он вовсе не походил на них,  хотя самим своим бытием
представлял образец плохой и  даже вредный,  как  для Воеводы,  так и  для
мостищан,  но, наверное, так уж суждено было, чтобы Воевода - о диво! - не
прогнал его, а позволил остаться в Мостище, даже более того: приблизил его
к себе так же, как Немого, хотя, казалось, напрасно было бы ждать от этого
бродяги чего-либо путного.


     Человек  остановился  перед  мостом  в  дождливый  осенний  день,  не
торопился на ту сторону,  в Киев, увидел корчму, поставленную перед мостом
напротив часовенки со святым Николаем, отряхнулся, будто гусак, от дождя и
торопливо направился в ту добрую хоромину,  где льют,  да пьют, да еще раз
наливают.  Одет он был в  непонятную одежду (ибо,  в самом деле,  может ли
быть  понятным промокшее насквозь),  но  бросался в  глаза  своей осанкой.
Высокий и согнутый, будто клюка для дерганья соломы, он напоминал черта из
ада,  который питается одной  смолой,  а  от  смолы известно какая пожива:
только слипаются кишки, да и все. Именно такой слиплостью во всей фигуре и
отличался этот человек, да еще костистостью и колючестью, хотя и прикрывал
свои  мослы широкой греческой хламидой,  из-под  которой снизу выглядывали
довольно поношенные,  некогда,  видно,  дорогие штаны, с которыми никак не
согласовывалась обувка:  что-то вконец изодранное,  тут обрывок кожи,  там
лыко.  Лицо его  обросло пепельно-серой бородой,  усы  похожи были на  усы
Воеводы  Мостовика;  волосы  торчали клочьями,  будто  человека стригли на
скорую  руку  огромными  ножницами:   там  отхватили,  тут  оторвали,  там
отрезали,  тут  оставили.  И  прикрывались  эти  свежесостриженные  клочья
стареньким клобучком,  то ли монашеским,  то ли поповским, а возможно, и у
незадачливых чертиков тоже были такие же клобучки -  кто же об этом знает?
Однако пришелец,  видимо,  и не хотел, чтобы над его клобучком люди сушили
головы,  -  перешагнув порог корчмы,  он  сразу же  сорвал его с  головы и
швырнул куда-то в  угол,  а  сам поплелся туда,  где горело пламя и что-то
жарилось, где полыхало и шипело.
     Корчмарем мостищанским Воевода  поставил Штима,  человека острого  на
язык и в добром здравии,  чтобы мог, ежели понадобится, дать по зубам кому
следует или  вытолкать взашей перепившегося;  еще был Штим в  меру веселым
человеком,  ибо  трудно  оставаться мрачным  среди  вечного  веселья этого
маленького мира.  Потому-то,  увидев  странного бродягу,  Штим  насмешливо
бросил ему навстречу:
     - Что это за стрижак прибился к нам?
     Все,  кто  был в  корчме,  посмотрели на  нового гостя,  все,  видно,
отметили меткое слово Штима,  потому что в дальнейшем за ним и закрепилось
имя Стрижак, да он и не пробовал называть себя как-нибудь иначе.
     На этот раз Стрижак не смутился,  отфыркиваясь так,  будто только что
вынырнул из воды,  направился к