рижака
сюда,  то  можно было бы испугаться Воеводы:  а  ну-ка если прикажет взять
этого бродягу и  утопить под мостом ночным тайным способом или же  просто,
не дожидаясь ночи,  отрубить голову непокорному голодранцу, за которого ни
перед богом, ни пред людьми отчитываться не нужно.
     Но Воевода пыжился не от ярости и могущества своего,  а от охватившей
его тревоги.  Слишком уж большие надежды возлагал он  на  этого  Стрижака,
послушав  его  речения  в  часовенке,  чтобы  вот  теперь  не  пугаться их
неосуществимости.  Много  людей  шло  через  мост,  многих  из  них  видел
Мостовик,  рассматривал  пристально,  иногда  и  говорил  с  ними,  а то и
приглашал в хоромы,  но мало попадалось таких, к кому он мог бы обратиться
со своим тайным делом.  Нескольких он уже испытывал. Был у него когда-то в
Мостище даже свой священник,  долго колебался Воевода - посвящать ли его в
свою тайну или нет,  потом попробовал,  и пришлось выгонять попа,  предать
забвению, потому что оказался забитым и бестолковым. После того длительное
время Мостовик не находил человека,  которому мог бы довериться,  а если и
пробовал,  полагаясь  на   безошибочность   своего   глаза,   каждый   раз
наталкивался  на  людей так же неподходящих,  как и давнишний мостищанский
попик.
     Стрижака Воевода не усаживал,  лишь подозвал к себе поближе,  поманив
пальцем;  долго молчал, выдерживая пришельца в напряжении, но тот спокойно
воспринял молчание Воеводы, осматривался по сторонам, выковыривая из зубов
кусочки мяса, потом сказал веселым тоном:
     - Хорошие во  чреве своем имею воспоминания о  корчме,  как те евреи,
которые по пути к земле обетованной вспоминали о египетских харчах, о мясе
и котлах, а еще о луке, чесноке и дынях.
     - Живем  под  святым Николаем здесь,  -  чтобы возвратить пришельца к
делам возвышенным, сказал степенно Воевода, - и живем правдой.
     - Правда?  -  Стрижак не  донес до рта правую руку,  чтобы продолжить
ковыряние в  зубах.  -  Правда -  в  правой руке.  И  в  правой руке сила.
Следовательно,  в силе - правда. А святой Николай завещал жить не правдой,
а правдами. Ибо сегодня она одна, а завтра - другая, и на всякую у Николая
найдется особое слово. На то он и святой угодник.
     - Лепо, лепо, - пошевелил Мостовик усами и хлопнул в ладони.
     Приоткрылась дверь, в щели появилась голова Шморгайлика.
     - Подай два кубка меда, - велел ему Воевода.
     Шморгайлик прошмыгнул к  поставцу,  нацедил меду,  поставил на  столе
перед Воеводой.
     - Исчезни,  - пробормотал Мостовик. - И чтобы не подслушивал! Иначе -
отрежу уши.
     - Ибо  гласит  закон,  -  захохотал Стрижак,  -  непокорных караем на
площадях, а некоторым и носы и уши отрезаем, дабы и остальные страх имели.
     Шморгайлик исчез в сенях.
     - Пей, - сказал Мостовик, пододвигая к себе один кубок.
     Стрижак отхлебнул меду, причмокнул языком:
     - Питие грех, а непитие - еще больший грех.
     - Смотри  сюда,   -  сказал  Воевода  и  открыл  резную  приплюснутую
шкатулку, стоявшую на столе по правую его руку.
     Стрижак сначала ничего  не  увидел,  поэтому вытянул шею,  заглянул в
шкатулку,  но  снова не  увидел ничего,  тогда придвинулся ближе и  только
после этого на  самом дне  заметил распластанную,  выделанную под пергамен
телячью, наверное, кожу, высохшую и потемневшую малость от времени, сплошь
испещренную замысловатыми и путаными письменами.
     - Еще смотри.
     Воевода поднял один  краешек пергамена,  показал маленький серебряный
ковчежец, а в нем - печать на золотом узловатом шнуре.
     - Ну, что видел? - спросил после некоторого молчания Воевода.
     - Грамоту  старинную.  Может,  от  великого князя  или  же  и  самого
ромейского императора, ежели судить по печати, - ответил с непривычной для
него степенностью Стрижак и даже вытер ладонью губы.
     - Кому же грамота?
     - У кого грамота - тому и предназначена!
     - А  о  чем?  -  Воевода торопился.  Не ощущал бессмысленности своего
вопроса.  Спрашивать у человека,  который впервые в жизни взглянул на этот
пергамен, о чем он, - не безумие ли?
     Но повторил упрямо и даже как-то лихорадочно: - О чем же?
     Но  Стрижак тоже шатался по миру не для того,  чтобы попасть впросак.
Часто бывает,  что за нахальство бьют,  но когда вот так поощряют и просто
подталкивают тебя к  нахальству не обычному,  а бесстыдному,  то кланяемся
низко и с нами благословение божье.
     - Мыслю так.  Грамота о сохранении прав и вольностей своих привычных,
как обретаться в  извечном почтении и  всех обычаев древних придерживаться
пренепременно.
     - Лепо,  лепо. - Мостовик снова хлопнул в ладоши и велел Шморгайлику,
который возник из-за дверей,  как нечистый дух:  -  Подай еще меду,  но не
этого, а красного.
     Шморгайлик несказанно бы  удивился,  но  не имел на это права,  -  он
молча выполнил повеление Воеводы и  исчез,  как слюна в  воде,  а Мостовик
пригласил Стрижака сесть, придвинул к столу скамью, потом они отпили меду,
и  только после  этого  Воевода достал из  ларца  драгоценный пергамен,  с
осторожным шелестом передал его Стрижаку, велел коротко и нетерпеливо:
     - Читай.
     Стрижак  протер  свои  буркалы,  вгляделся  в  каракули  неизвестного
древнего писца.  Писано было,  быть  может,  лет  сто  назад,  но  чернила
держались крепко,  -  видно,  кцяжеские были,  да  и  кожа  тоже,  видать,
изготовлена была умело,  быть может и  заморская,  привезенная от  ромеев.
Стрижак малость разбирался в  книжном писании,  мог  оценить все это,  вот
только писец то ли пьян был,  то ли неловок, то ли просто небрежен, потому
писал как попало,  да и не то беда,  а то,  что писал вдоль,  и поперек, и
накрест,  исписал пергамен с  обеих сторон так плотно,  что и курице негде
клюнуть, а ты вот теперь поди, разбирай! Скуп и бережлив был этот человек!
     - Ну! - нетерпеливо подгонял его Воевода. - Почто молчишь?
     - Хитро  написано,  -  пробормотал  Стрижак,  отхлебывая  мед,  -  но
разберем!  Нет такой грамоты, которую человек не разобрал бы. Нужно только
запастись терпением.  Кто хочет развести огонь,  сначала от дыма проливает
слезы и  только таким способом добывает то,  что  ему нужно.  Или же,  как
говорит господь: делай дело мое, а я прокормлю тебя.
     - Это что: написано в грамоте так? - не понял Мостовик.
     - Может,  так,  а может,  и иначе,  -  бормотал Стрижак. - Слово твое
оправдает тебя,  слово  твое  и  осудит тебя.  Лучше  помолчи,  ежели есть
возможность.  Ибо сказано:  <Всем властям повинуйтесь>. И еще: <Соблюдайте
все, елико завещал вам>.
     - Записано так? - у Воеводы срывался голос. - Так значится в грамоте?
     - Почему бы не должно значиться,  раз грамота есть.  Хуже,  когда нет
грамоты.  А когда она у человека есть,  то этот человек уже не простой,  а
кто? Грамотоносец! Возвышенный над всеми.
     - Читай дальше, - хрипло произнес Воевода.
     Стрижак,  не  переставая разглагольствовать,  разбирал  тем  временем
каракули на пергамене и удивлялся все сильнее и сильнее, и начинал уже его
брать испуг,  потому что влип он  в  такую мороку!  Даже когда его стригли
позорно, прилюдно, лишая священного сана, и то было веселее, ибо вспоминал
одну сестру во Христе,  с  которой застали его перед этим,  и воспоминания
эти не относились к самым худшим. Стригли, - значит, было за что. А здесь?
     Он читал о каком-то сене.  То четыре скирды за рекой, то шесть скирд.
Потом -  о соломе.  Солома исчислялась возами,  а за соломой - репа. Так и
стояло в  грамоте:  <Два  воза репы>.  И  еще:  <Четыре воза репы>.  Далее
прояснилось:  <Дерево дубовое тащили из Переяслава.  Пшена два меха и рыбы
живой  ловленой и  пива  ячневого шесть  ведер>.  Стрижак  сообразил,  что
записи,   видно,   касались  времен  отдаленных,   когда  сооружался  этот
чудо-мост. Княжий человек, тиун или же сам Воевода, записывал на пергамене
все  расходы  на  пропитание рабочего люда  и  скота.  Но  и  не  столько,
наверное,  рабочего,  - что он там может съесть! - сколько лиц почтенных и
значительных.  Ибо  в  самой середине пергамена извещалось о  митрополите,
который приехал, видно, освятить закладку моста.
     Митрополит же  не  имел  обыкновения ездить  в  одиночку,  потому что
прибыли с ним <два епископа,  да архимандрит Печерского монастыря,  да еще
игумен, да наместник, да диаконов три, да иеромонахов два, да протодиакон,
да протопопов два человека,  да писаря, келейники, возничие, повара, всего
сорок и  пять человек.  Дано же было им осетра свежего и  соленой рыбы две
белуги,  пять осетров,  икры осенней ведро и  паюсной два ведра,  да живой
рыбы:  стерлядь великую и пять ушных,  две щуки колотки,  трех лещей, двух
судаков, десять карасей, десять окуней, десять плотвиц, вина два ведра, по
ведру трех медов красных и еще вареного,  десять ведер пива,  хлеба, соли,
луку и приправ по вкусу>.
     Ели же люди! Да еще и пили, хотя и божьи слуги!
     - Разбираешь? - спросил Воевода.
     - Соображаю,  соображаю,  повелитель,  -  задабривая его, пробормотал
Стрижак.
     Все теперь в  нем раздвоилось:  зрение,  слух,  внимание,  даже речь.
Думал об одном, говорил другое, смотрел на пергамен, а вычитать должен был
из него...  Грамоту можно читать всяко. Напрямик читают только дураки. Это
все  равно  что  брести через Днепр по  глубокому.  А  нужно искать броду.
Стрижак уже сообразил, что Воевода в грамоте - как пень. Этому жужжи в ухо
что попало,  лишь бы только сумел угодить. Но где же ты его найдешь здесь,
затаенное и угодное,  в этой коже, ежели она сложена совсем, совсем не про
то!


     После  отъезда митрополита писец  у  моста снова принялся за  свое  и
писал:  <Репа дороже той>.  Ага, начал воровать. Да и кто бы удержался при
таком видном деле?
     <Капусты хочется> - стояло в грамоте.
     Вепрятиной обожрался и  осетрами  княжий  тиун,  вот  и  потянуло  на
капусту, видать, еще и на кисленькую.
     <По три кружки меду вишневого, по пять - меду вареного, по ведру меду
цеженого, по ведру пива ячменного>.
     Вот пили люди!  Да только не все.  Как и теперь.  Одни пьют, а другие
лишь слюну глотают.
     <Пшена не было>.
     Мед ведрами пить,  так где же  ты пшена напасешься?!  Князь скуп был.
Лишнего на мост не давал.
     <Было пшено и рыба была привезена>.
     Старательный человек, заботился о рабочем люде.
     <Репа дороже той>.
     Ну и злодей!
     Пергамен был исписан с  двух сторон.  Но  и  на  другой стороне то же
самое: <Борщик рвали в пуще>. А с чем же борщик варили, спросить бы у них!
     <Пшена не было, зато репы два воза, а репа дороже той>.
     Где же он эту репу брал такую дорогую?
     <Пусто было>.
     Да уж когда и пшена нет, то пусто.
     <Дубы везли высокогорные с земли Галицкой>.
     На холоде дерево растет крепче, а в тепле только разнеживается, как и
человек.
     <Рыбину ловили>.
     Но удалось ли поймать, забыл записать княжий угодник.
     <Пшена не было>.
     <Ничего не было>.
     Да было бы у тебя столько счастья, когда ты вот такое писал!
     <Много ели!>
     Ели, да не все и не часто.
     - Что вычитал? - нетерпеливо пошевелился Мостовик. - Что записано?
     - Записано,  чтобы всяк со  страхом божьим знал и  помнил,  что  мост
этот,  самый первый и величайший,  принадлежит Воеводе Мостовику,  - тыкая
пальцем в  то место,  где речь шла про меды и  пиво,  соврал скороговоркой
Стрижак.
     - А кем записано? Мономахом-князем, да?
     Стрижак передвинул свой длинный костлявый палец на осетра, съеденного
митрополитом со свитой, прочел торжественно и размеренно:
     - <Се аз князь Великий Владимир Всеволодович Мономах,  внук Ярослава,
сложил сию грамоту для Воеводы при мосте через Днепр>...
     Врать было трудно,  да еще так внезапно и  напрямик,  Стрижак оторвал
руку от грамоты, с размаху перекрестился, произнес глухо:
     - <Все идем от берега к берегу,  у каждого свой мост,  ему же и длина
своя, а никто не знает, где будет конец...>
     - Молитва такая или в грамоте стоит? - спросил Воевода.
     - Может,  молитва,  а может,  и в грамоте.  В зависимости от нужды, -
уклончиво ответил Стрижак.
     - А про карасей есть в грамоте?
     - Про карасей?
     - Ну да.
     - Караси в воде, а не в грамоте.
     - Лепо, лепо. А про лещей тоже ничего?
     - Лещ тоже в воде.
     - Лепо. Так, может, хоть про осетра что-нибудь там есть?
     - Сказано так:  <Как осетр царствует над  всеми рыбами,  так  Воевода
стоит над мостом и его людом>.
     Воевода улыбнулся,  желтым отблеском сверкнули его глаза. Трудно было
понять -  от  удовольствия или от  злости.  Стрижак завирался все глубже и
безнадежнее, но уж что будет, то и будет. А Воевода хищно улыбался, потому
что благодарен был судьбе, а еще потому, что ненавидел весь людской род.
     Ибо недостаточно человеку, хотя и особому, иметь под рукой свой мост.
Находятся время от времени среди бояр и  воевод такие,  кто зарится на это
добро,  да и  князья-однодневки докапываются,  есть ли у  тебя привилегия.
Намекал,  что  есть.  Распространял слухи о  грамоте извечной,  от  самого
Мономаха списанной.  Уж  где  и  как достал эту грамоту и  он  ли  или его
предшественники -  об этом молчок.  Грамота есть -  вот и все! Но пока она
лежит в ларце - грамота молчит, а нужно бы поставить человека с грамотой в
руках -  и  чтобы прочел складно и  толково.  И тогда умолкнут все крикуны
навеки.
     Да только где же взять умелого чтеца?  Трудно Воеводе с людьми. Не из
кого выбирать,  некого подбирать. Скольких уже испытывал на грамоте сей, и
все ему торочили о каких-то карасях и лещах, да о пшене и репе, а он хотел
услышать совсем другое!  И уж если послала тебе судьба человека желанного,
так хватай его обеими руками, а то если потеряешь, так навсегда.
     - Хочешь мне служить? - без обиняков спросил Мостовик Стрижака.
     Тот искоса взглянул на желтолицего Воеводу, мгновение подумал, мигнул
глазом, сказал - то ли хозяину, то ли в кружку с медом:
     - Могу.
     Потом, когда Воевода, считая уже и этого причисленным к своему стаду,
встал, Стрижак торопливо добавил:
     - А могу и нет.
     - Будешь  иметь  здесь  все,  -  пообещал Воевода,  пересиливая себя,
потому что никогда никому не обещал ничего, - а от тебя - лишь молитва. По
каждому случаю - своя молитва к святому Николаю.
     - Негоже, - сказал Стрижак.
     Воевода насупился:
     - Что  негоже?  Сказано:  все  будешь иметь.  Дом тебе поставят возле
двора,  к  воеводской трапезе  допущен  будешь,  поставим церковь в  честь
святого Николая, и отпишу ей десятину, как заведено.
     - Не обесценивай,  чего сам не имеешь,  -  важно произнес Стрижак.  -
Молитва - вещь дорогая, и никогда чрезмерно. Ибо что в мире самое дорогое?
Золото?  А  какое  золото  знает  человек?  Кованое?  Платаное?  Прутовое,
пряденое и пареное -  вот и все. А молитва, сам согласен, - на каждый день
и на каждый случай, и каждому делу новая и своя. Сказано же: <От плода уст
своих человек насыщается добром, и воздаяние человеку - по делам рук его>.
И  еще сказано у премудрого Соломона:  <Уста правдивые вечно пребывают,  а
лживый язык - только на мгновение>.
     - Зовешься как? - прервал Мостовик его тираду.
     Другого такой неожиданный поворот разговора сбил бы  с  толку,  но не
Стрижака.
     - Человек может  зваться всяко.  Вот  я  переночевал здесь лишь  одну
ночь, а уже нарекли меня словозлобные твои прислужники Стрижаком.
     - До этого как звали?
     - Был  Екдикий в  честь мученика севастийского из  сорока святых.  Но
темнота людская привела к тому, что звали меня <Как-дикий>, ибо...
     - Как-дикий - не годится. Будешь называться Стрижаком - так проще.
     - Одежку даже человек сам себе выбирает. Имя же...
     - У меня будешь зваться: Стрижаком.
     - Еще не согласился здесь оставаться, Воевода. Не договорились.
     - Уже  договорились.  Будешь иметь все,  сказано тебе.  Дом  поставят
возле воеводского двора,  на возвышении. К трапезе допущен будешь, к моей.
Церковь  возведем в  честь  святого  Николая  и  десятину отпишу  ей,  как
заведено от Владимира-князя.
     - Мало, - вздохнул Стрижак смиренно.
     - Мало?  -  воскликнул Воевода с угрозой в голосе. - Кому же, святому
Николаю?
     - И ему,  и мне. Прежде всего - мне. Потому как я - ненасытный. Чтобы
кое-как перекусить,  за один присест съедаю печенку барана, гуся жареного,
две курицы вареных,  печень воловью, три хлеба и запиваю тремя мерами меду
выстоянного, да пива, да...
     - Накормлю!
     - Могу и все здесь сожрать!
     - Не сожрешь.
     - Видал и воевод и бояр.  Обещают все, а потом за ножницы хватаются -
и стригут. Волосы же на человеке все равно что разум. Безволосым к богу не
прорвешься.  Безволосый -  что  безголосый.  Бог  в  облаках,  а  волосы в
лохматости своей что есть? Тоже облако человеково.
     Воевода терял свое превосходство, первенство у него забирали прямо на
глазах,  нахально и бесстыдно, он сам был виновником наглости Стрижака, и,
чтобы   прервать   бесконечные  разглагольствования  расстриженного  попа,
Мостовик мрачно остановил его:
     - Говори: хочешь служить на моем мосту?
     Однако мех с паскудными ветрами непослушания,  единожды  развязанный,
уже невозможно завязать. Теперь Стрижак не бормотал безумолчно и не болтал
просто так - он гремел словами высокими  и  едкими,  он  проповедовал,  он
поучал  заблудшего Воеводу,  пронизывал его словесами - так пастух цепляет
герлыгой паршивую овцу, отбившуюся от отары, и бросает ее в стадо.
     - Не рцы <добро мое>,  а глаголь:  <поручено мне на мало дней,  я же,
словно ключарь,  доверенное раздаю по  высшим повелениям>.  Ибо  богатства
всего мира уподобим реке:  отсюда уйдут вниз и снова сверху поступят. А мы
стоим на берегу, где велено, и разводим руками, не хватая в ладони, потому
что пустыми будут,  сколько ни хватай. Ибо если длится только смена, то не
длится ничто.
     Воевода тяжело пошевельнулся,  словно бы  намереваясь встать и  одним
махом  покончить  с  такой  пустопорожней  болтовней,   в  которой,  кроме
оскорбления для  Мостовика,  никто бы  ничего уже  и  не  услышал.  Одного
Воеводина  слова  было   достаточно,   чтобы  этого  языкастого  пришельца
выбросили отсюда,  выгнали из  Мостища,  будто  шелудивого пса,  избили до
полусмерти палками,  швырнули с моста в самое глубокое место Реки - да что
угодно сделали бы, стоило лишь Мостовику шевельнуть усами!
     Однако Воеводе снова  вспомнились бесконечные княжьи наезды на  мост,
неожиданные и своевольные, вспомнилось и то, что было с ним самим и что до
него здесь творилось,  было ли оно или и вовсе не было, - все стояло перед
ним будто во снах или видениях, князья надвигались на мост с обоих берегов
Реки,  наскакивали и налетали то с киевской стороны,  то с черниговской, а
Мостовик стоял как бы разодранный, как бы разделенный на части между двумя
берегами,  он принадлежал и одному берегу и другому,  обреченный соединять
несоединимое,  примирять непримиримое,  удерживаться меж  двух огней и  не
гореть,  стоять на водах и не тонуть.  Имея мост,  легко выходить сухим из
воды, но живым из огня - это требовало от человека незаурядного умения.
     Яростно  состязались за  Киевский стол  чуть  ли  не  со  дня  смерти
Владимира Мономаха Мономаховичи и Ольговичи,  и могло даже показаться, что
спор  этот  родился между  двумя княжескими гнездами с  момента сооружения
моста через Днепр.  Ибо сколько стоял мост, столько же и дрались князья за
Киев. Хватало бы одного только Мономаховича - Рюрика Ростиславовича, с его
неистовостью и неверностью,  а еще ведь прискакивал сюда и Роман Галицкий,
и  упорно  по-воловьи  двигался  на  Киев,   не  брезгая  даже  половецкой
поддержкой,  черниговский Всеволод Чермный, а юный Даниил Галицкий, идя на
татар под Калку,  разве же  не сворачивал на мост,  чтобы взглянуть на это
подкиевское  чудо,   и  разве  не  пугал  Воеводу  так  же,  как  все