Потому что, пока Воеводиха просто надвигалась на Маркерия, он стоял в
растерянности и то умирал,  то рождался,  будучи не в силах ни испугаться,
ни  оказать сопротивление,  ни ответить женщине чем-то,  чем должен был бы
ответить на его месте не парнишка, а юноша или муж. Но половчанка утратила
терпение,  с  тем  самым загадочно-темным выражением своих огромных глаз и
обезоруживающим изгибом уст,  она  отпрянула на  миг от  Маркерия и  вдруг
одним  движением  рук  разорвала  на  себе  черную,   шитую  по  воротнику
кроваво-красными самоцветами сорочку,  и тело,  гибкое,  смуглое, молодое,
ударило  в   глаза   парню,   тело   было   вездесущим,   обезоруживающим,
умопомрачительным,  а  Воеводиха,  то ли от уверенности в полнейшей победе
над парнем,  то ли от целомудренности, а быть может, вспомнив дикие обычаи
своих предков,  зажала руками перси,  а  потом выпустила их  прямо в  лицо
Маркерию, он схватился за глаза, закрыл их, и только тогда из дальней дали
сверкнула перед ним  болезненная улыбка Светляны,  послышался ее  глубокий
голос, хлопец ужаснулся своей греховности, теперь он не колебался ни одной
секунды, власть Воеводихи над ним закончилась, потому что голая женщина не
может быть ни всевластной,  ни святой, она только искусительница. Маркерий
попятился  от  зловещей  женщины,   лицо  его  было  искажено  болезненной
гримасой,  он  не  скрывал отвращения,  половчанка еще  не  поняла  всего,
качнулась к Маркерию,  прошептала:  <Не уходи! Куда же ты?> А он пятился и
пятился,  покуда не  уперся спиной в  дверь.  Воеводиха настигла его  там,
схватила за  руку,  пыталась привлечь к  себе,  он вырывался,  лихорадочно
искал  рукой  медный тяжелый засов  на  дверях,  тогда  женщина попыталась
обнять его, но он уклонился, оттолкнул ее уже с раздражением, никак не мог
управиться с  засовом,  руки  у  него дрожали,  колотилось все  внутри,  а
женщина билась об  него,  затем упала на пол и,  схватив Маркерия за ноги,
простонала:
     - Ну куда же ты? Не уходи! Не уходи!
     Он уже стучал засовом. Тогда Воеводиха наконец поняла свое поражение,
крепко схватила Маркерия за одежду, зашипела на него гадюкой:
     - Скажу Воеводе, что насиловал меня! Не уходи! А то скажу!
     Он уже открыл дверь,  где-то еще должны быть длинные темные переходы,
тяжелые сундуки на пути,  загадочные повороты, хитроумные преграды, но все
равно  все  это  воспринималось теперь  вольной волей,  потому  что  самую
большую неволю  оставил он  здесь,  вместе с  этой  страшной,  разъяренной
женщиной.  Она не выпускала его одежды, Маркерий рванулся, оставил в руках
у  половчанки половину своей сорочки,  выскочил в  переход и помчался,  не
разбирая дороги.
     А Воеводиха,  даже не одевшись,  не прикрывая своего срама, стояла за
дверью, хищно раздувая ноздри, сверкнула сюда и туда глазищами, решительно
шагнула к  огромному сундуку,  стоящему в  переходе под стеной,  сказала в
темноту за сундук:
     - Вылезай и подойди!
     И,  будто порожденный ее  властным голосом,  отряхиваясь от  паутины,
вылез из темноты Шморгайлик,  испуганно склонил голову,  не смея взглянуть
на свою обнаженную госпожу, она же, забыв, видимо, про наготу, а возможно,
и нарочно дразня паскудного доносчика, подошла к нему вплотную, потому что
это уже был для нее не мужчина, а всего лишь раб, и медленно произнесла:
     - Пойди  и  разбуди Воеводу.  Скажи,  что  насиловал меня  раб.  Вот.
Сорвала с него одежду.  Но он удрал.  Если спит Воевода,  разбуди и скажи,
пускай догонит наглеца и покарает как следует. Слыхал, что должен сказать?
     - Как будет велено, - тоненьким голоском ответил Шморгайлик.
     - Скажешь иначе - погибнешь. Иди.
     - Как  будет  велено,  -  с  трудом  протискиваясь между  сундуком  и
разъяренной нагой  Воеводихой,  пробормотал Шморгайлик,  а  половчанка еще
постояла,  пока он не исчез,  потом вбежала в  ложницу,  упала на постель,
приминая грудью одеяльце из горностаев, и глухо, отчаянно заплакала.
     Если бы  она  велела Шморгайлику снарядить погоню за  Маркерием,  то,
возможно,  хлопца сразу бы и поймали. Но ведь велено было сказать Воеводе,
а  Воевода спал,  когда же  он спал,  будить его никто не смел.  И  как ни
боялся Шморгайлик половчанки. Мостовика он боялся еще сильнее, потому-то и
решил ждать, пока Воевода проснется.
     А Маркерий тем временем,  как был, босой, простоволосый, в изорванной
сорочке,  добежал  до  ворот  воеводского двора,  привратный охранник лишь
посмеялся,  думая,  что это маленькая Светляна так пошутила над ним, - они
ведь знали, что характером своим и неистовостью она похожа на отца; парень
забежал домой,  не застал там никого,  да и не нужен ему был сейчас никто,
схватил первую попавшуюся одежку,  краюху хлеба  и  бежал  из  Мостищ куда
глаза глядят.
     Это был первый случай, когда мостищанин убежал из своего селения.
     Но узнали об этом люди не сразу.
     Воеводе снился сон.  Будто едет он  на пароконном возу,  а  воз полон
золотых и  серебряных сосудов,  покрытых цветистой паволокой.  Позвякивают
под дорогим покрывалом сосуды,  он спит сладко и крепко и едет мимо торга,
а  на торгу лежат два его старших брата и тоже спят крепко и сладко,  хотя
откуда бы  ему знать о  том,  если сам он  спит?  Потом он проснулся.  Воз
катится лугом вдоль Реки,  среди трав и цветов, и кони помахивают хвостами
от  мух и  оводов.  А  под ним на возу не золотые и  серебряные сосуды,  а
труха,  прелая солома и старое тряпье. И это - так неожиданно страшно, что
Воевода проснулся и взаправду долго лежал,  облитый потом, даже чувствовал
себя не властелином, а чем-то словно бы похожим на эту труху на возу.
     Но  так  Мостовику лишь казалось,  на  самом же  деле,  как только он
открыл глаза,  возник перед ним Шморгайлик, чтобы одеть своего повелителя,
для которого он,  кроме всего прочего,  был также и слугой или спальником.
Он одевал Воеводу старательно,  не торопясь, как было заведено, молчал при
этом, ибо Мостовик не любил, чтобы ему в еще сонную голову сразу тарахтели
о всякой мелочи,  а такие люди,  как Шморгайлик,  по мнению Воеводы, могли
тарахтеть только о делах незначительных, ведь каков человек, такова и речь
его. Вообще Мостовик презирал всех, кто был ниже его, за их приверженность
к мелочам и слепоте к делам великим.  Он же изо всех сил делал вид,  будто
не  замечает мелочей,  а  пребывает постоянно лишь в  хлопотах о  великом.
Ясно,  человек не может идти к великому, пренебрегая мелким, это все равно
что вознамериться перепрыгнуть сразу море, не умея перепрыгнуть даже через
лужу.  Но  Воевода  относился  к  лицемерам,  на  словах  преданным  делам
значительным,  а  на  самом деле по уши погруженным в  свои мелкие выгоды,
прикрываемые громкими словами о делах целой земли.
     У  Шморгайлика было  достаточно ума,  чтобы давно уже  постичь натуру
Воеводы,  а еще он знал: лишь отпетый дурак торопится с недобрыми вестями.
Поэтому он молча одел Мостовика,  подал ему жбан с питьем,  подождал, пока
тот передохнет, напившись, и лишь затем несмело, предусмотрительно держась
поодаль,  чтобы,  в случае чего,  быть пораженным воеводским словом,  а не
рукой, сказал тихо:
     - Беда стряслась, Воевода.
     - Говори громче, - велел Мостовик, насупившись и помрачнев.
     - Беда.
     - С мостом?
     - Нет.
     - С Мостищем?
     - Нет, тут.
     - Тут не могло,  раз я спал,  - сказал Мостовик с намерением прогнать
Шморгайлика прочь, но тому уже некуда было отступать.
     - С Воеводихой, - упавшим голосом произнес Шморгайлик.
     - Говори громче!
     - Маркерий пробрался к Воеводихе...
     - А ты подсмотрел?
     - Госпожа позвала меня и велела...
     - Говори.
     - Маркерий силовал ее...
     - Зачем?
     - Посягал на честь...
     - На чью?
     - Хотел опозорить тебя, Воевода.
     - Меня? Опозорить? А разве это возможно?
     Мостовик тупо взглянул на  Шморгайлика.  В  самом ли  деле не понимал
ничего или  только делал вид,  чтобы тем  временем прийти к  какому-нибудь
решению.
     - Госпожа велела даже разбудить тебя и сказать об этом, - снова начал
Шморгайлик.
     - Почему не разбудил?
     - Не осмеливался...
     - Ага. Лепо, лепо. А тот... где?
     Вот тут и стрельнуло Шморгайлику в голову, что он упустил возможность
отомстить Воеводихе.  Потому что пренебрегала им как мужчиной уже давно, а
сегодня особенно наглядно,  кроме того,  и  как человека презирала,  когда
вытаскивала его из-за  сундука своим окриком,  брезгливо смотрела на него,
говорила вещи обидные,  какого-то  мальчишку поставила над ним непостижимо
высоко даже  в  мыслях.  Он  должен был  бы  сразу  поймать этого малого и
держать вот здесь,  за  дверью,  чтобы теперь поставить перед Воеводой,  а
перед Мостовиком все говорят лишь правду, и тот сгоряча тоже сказал бы всю
правду.  Сказал бы про Воеводиху,  и хотя бы ему и не поверили,  но в душу
Мостовика закралось бы подозрение,  закралось бы сомнение,  а все на свете
начинается с подозрения.
     - Где?  -  повторил Воевода, то ли грозно, то ли просто спрашивал для
приличия, потому что все равно уже твердо решил, как действовать дальше.
     Шморгайлик переступал  с  ноги  на  ногу и не знал,  что сказать.  Не
поймал молодого, не велел задержать именем Воеводы, - его вина.
     - Найти и бросить в поруб до ночи,  - сказал грозным голосом Мостовик
и отвернулся от Шморгайлика.
     Тот выскочил в сени,  потом во двор,  побежал искать Немого. Не вышло
на  этот раз -  выйдет потом.  Хорошо ведал,  что значит <до ночи>.  Ночью
молодого Маркерия поведут к Реке и утопят.  Воевода судил всегда коротко и
безжалостно. Концы в воду.
     Однако оказалось, приказывать легче, чем выполнять повеления.
     Немого во дворе не было.  Ну,  да Шморгайлик еще и не печалился. Было
бы, ясно, приятнее наблюдать, как Маркерия бросает в поруб Немой, отец той
вредной девчушки,  которая презирает его точно так же,  как и Маркерий, но
ежели нет,  то нет,  -  видимо,  сидит где-нибудь на мосту,  возможно, и с
Положаем,   отцом  своим,  всматриваются  в  воду,  пускай  всматриваются,
прозевают разве вон какое зрелище!
     От  имени  Воеводы  Шморгайлик  послал  двух  привратных  сторожей  с
повелением найти Маркерия на  мосту или  дома  и  без  всяких разговоров и
объяснений бросить в поруб, что на воеводском дворе.
     Но Маркерия не нашли ни на мосту,  ни дома. На мосту был Положай, это
верно,  но он не знал о  сыне ничего.  Как послали его к Воеводе сказать о
ловцах преступных,  так и  не вернулся.  С ловцами они управились сами.  А
Маркерия не было. Дома не застали ни Маркерия, ни его матери. Никто как-то
не обратил внимания на то,  что и Немого на мосту не было, тем более никто
бы  не  стал  каким-либо  образом связывать воедино исчезновение Немого  и
Лепетуньи в  одно и  то  же  время,  -  все обеспокоены были исчезновением
Маркерия, все искали его. Потому что Воевода, узнав об исчезновении парня,
велел, теперь уже не скрывая своего гнева:
     - Найти хотя бы под водой! Перевернуть все Мостище!
     Искали.  И  все напрасно.  Уже и Немой занялся поисками,  и Лепетунья
помогала воеводским прислужникам,  забыв,  что ищет сына для наказания,  а
памятуя лишь об  одном:  Маркерия нет,  быть может,  нет  его уже и  среди
живых, найти - воскресить, снова возвратить к живым. Все это было страшно,
в особенности когда Лепетунья вспомнила день,  вспомнила,  как она пошла в
лес собирать лесные ягоды,  а Немой выследил ее и напал в зарослях,  и она
отбивалась от него,  ибо не хотела,  чтобы возвращалось старое, и все-таки
отбилась и  убежала,  но побежала не домой,  а  еще дальше,  в лес,  и вот
наказали ее боги, пробегала она сыночка, теперь не найдет его никогда, она
подскакивала к Положаю, била его по спине, тормошила изо всех сил:
     - Почему же ты медлишь? Почему стоишь? Иди! Беги!
     - А куда? - беспомощно спрашивал Положай.
     Маркерия искали всю  ночь,  жгли  костры по  всему Мостищу и  вокруг,
звали, приманивали - не откликнулся, не появился.
     Из  всех  мостищан,  наверное,  одна лишь Светляна,  стиснув кулачки,
окаменело просидела всю  ночь  возле воеводского двора и  мысленно умоляла
Маркерия:  <Не  появляйся,  не  появляйся,  беги куда глаза глядят,  беги,
умоляю тебя!>
     И он послушался. Как исчез, так и не нашли его.
     Утром Мостовику  доложили  о  бегстве.  Шморгайлик  подговорил себе в
помощь Мытника,  взял и Немого,  потому что  сам  боялся  предстать  перед
Воеводой  с  таким сообщением.  Не бывало еще,  чтобы бежал мостищанин,  и
никто не мог угадать,  как поведет себя Мостовик.  Неизвестность же всегда
пугает.  Шморгайлик  хотел было втянуть в это дело еще и Стрижака,  но тот
предусмотрительно уклонился.
     - Го-о-о-о-го!  - захохотал он, услышав, о чем идет речь. - От нашего
Воеводы пользы как от козла молока!  Бывает, что сеют, да и то не родит, а
Воевода  ведь  и  не сеял никогда,  потому как не способен.  Вот и нашелся
юноша, пожелавший позаботиться о ниве.
     - Скажем Воеводе,  что бежал Маркерий.  Воевода гневен вельми.  Нужно
всем пойти и сказать, - смиренно произнес Шморгайлик.
     - Бежал - вот и молодец! Истинно сказано, что свяжете на земле, будет
связано на небе,  а что развяжете на земле,  будет развязано на небе.  Иди
себе, мракоумный Шморгайлик, и встань перед ясными глазами своего Воеводы,
а я тем временем пойду, чтобы благословить трапезу. Аминь!
     О бегстве Маркерия Мостовик выслушал спокойно,  не гневался, не карал
кого попало, только посмотрел на тех, которые стояли перед ним, и спросил:
     - Где Стрижак?
     Все промолчали,  даже Шморгайлик,  не будет же он говорить,  что звал
сюда и Стрижака, чтобы не так страшно было.
     - Позови его сюда, - велел Шморгайлику Воевода.
     - Как будет велено, - мигом крутнулся тот на одной ноге, радуясь, что
гнев Мостовика обрушится теперь на чванливого незадачливого попа,  в своей
ненависти к  Стрижаку даже  не  подумал  о  всей  безосновательности своих
надежд. Да и, собственно, какие основания для воеводского гнева? Он всегда
беспричинен  и  непостижим,  как  все,  что  стоит  над  повседневностью и
заурядностью людской.
     Однако в этой истории уже, видно, суждено было Шморгайлику испытывать
каждый  раз  новое  разочарование.  Ибо  когда  Стрижак  прибежал в  своих
роскошных ризах в воеводские сени,  где грузно сидел насупленный Мостовик,
а  перед  ним  стояли Немой и  Мытник (Шморгайлик не  торопился вырываться
вперед,  держался за  спиной Стрижака),  все произошло вовсе не  так,  как
этого хотелось мстительному доносчику.
     Мытник и Немой чувствовали себя виноватыми перед Воеводой, потому что
один доводился родичем Маркерию, а другой через свою дочь приохотил хлопца
к воеводскому двору. Что же касается Стрижака, то для него это приключение
не  означало  ничего,  а  вид  обескураженных Немого  и  Мытника  и  вовсе
развеселил  его  душу,   он   простер  длань  в   их  направлении,   изрек
торжественно-сочувственно:
     - Блаженны нищие духом, ибо их царствие небесное.
     А потом, уже обеими руками указывая на Воеводу, провозгласил:
     - И  дам  вам наставников по  душе мне,  чтобы они пасли вас честно и
разумно.
     - Лепо,  лепо, - чуточку словно бы просветлел лицом Воевода. - Возьми
Немого и  повоз пароконный и  поезжайте вдогонку за беглецом.  Без него не
возвращайтесь.
     Он махнул рукой,  чтобы все исчезли,  и  никто не стал задерживаться,
даже Стрижак не посмел разглагольствовать дальше.
     Немому долго втолковывали,  что от него требуется, он, видно, нарочно
не  хотел понять;  когда же  Шморгайлик велел запрягать коней и  Немой,  в
котором все ревело внутри от нежелания выполнять приказ Мостовика, увидел,
что должен ехать на одном возу со Стрижаком, он резко подскочил к упряжке,
начал рвать сбрую,  брызгая от  ярости слюной,  если бы кто-нибудь попался
ему под руку,  то ему вряд ли поздоровилось бы.  Остановились на том,  что
оба поедут верхом,  не  говоря об  этом Воеводе,  который почему-то упрямо
требовал от Стрижака, чтобы тот не смел садиться на коня.
     Шморгайлик позаботился о  том,  чтобы обоим принесено было достаточно
сыромяти для  вязания Маркерия,  на  что  Стрижак пробормотал,  что они не
половцы  поганые,  которые  за  рабами  отправляются  в  путь,  а  честные
христиане,  к тому же не сыромять нужно приторачивать к седлу, а харчей да
питья как можно больше в  сумы накладывать,  потому что иначе он заляжет в
корчме Штима,  а  в  погоню за беглецом пускай себе едут всякие мракоумные
земнородцы.
     Положили им  и  харчей и  питья.  Немой как-то  словно бы успокоился,
разорвав сбрую и добившись довольно легко, чтобы ехать не на повозе вместе
со Стрижаком,  а  каждому конно;  не теряя времени,  оба и выехали,  но за
Мостищем между ними снова произошла стычка,  потому что Стрижак сворачивал
на дорогу,  обсаженную дубами,  в  сторону Чернигова,  а Немой с неистовым
упрямством добивался ехать не отрываясь от Реки.  Собственно, его вовсе не
интересовало, поедет Стрижак или нет, - он просто повернул коня, да и все.
А конь Стрижака потянулся следом,  потому что его ездок хотя и проклинал в
душе Немого,  а  еще более -  Воеводу,  но все же толком и  не ведал,  где
следует искать беглеца. Одно было ясно: не бросился Маркерий на ту сторону
в Киев,  потому что должен был бы перейти через мост, да и властей в Киеве
больше, чем где бы то ни было в другом месте, а человек как раз убегает от
власти,  а не бежит к ней в объятия.  Но ведь и за пределами Киева мир вон
какой  широкий!  И  Переяслав,  и  Чернигов,  и  Новгород,  и  неисходимые
Залесские земли: Суздаль, Владимир, Ростов, Рязань. Правда, всюду князья и
воеводы,  но  кто  же  на  этом  свете минует их  рук?  Не  спасет тебя ни
сообразительность,  ни отвага, ни даже нахальство или просто терпеливость.
Поэтому решение Немого удариться вдоль Реки в надежде на то,  что Маркерий
засел  где-нибудь  в  зарослях  верб  или  лозняка,   показалось  Стрижаку
бессмыслицей,  но вступать в  спор было лень,  к тому же пришлось бы тогда
бороться не  только  против Немого,  но  еще  и  против собственного коня,
который охотнее сворачивал на  травы к  Днепру,  чем на  княжескую выбитую
дорогу вдоль дубов. Стрижак ехал позади Немого и сердито бормотал:
     - Создал бог зверей земных по роду их,  и  скот по роду его,  и  всех
гадов земных по роду их.  И  увидел бог,  что это хорошо.  А  зачем создал
Немого? И что это такое?
     Про  Маркерия же  можно сказать,  что  он:  жил дорогой,  мучился ею,
болел,  ужасался дороги,  переживая ее  уже пройденную,  а  еще больше ту,
которую суждено было пройти.  Он направился вдоль Реки, потому что не знал
других путей,  а вверх, против течения, пошел не потому, что боялся погони
на  челнах,  а  просто руководствуясь привычкой,  потому что  всегда гнали
коней на новое пастбище за Десну,  другой дороги Маркерий и не представлял
себе. Ему не приходилось никогда уходить дальше, чем за Десну на пастбища,
потому углубился в неизвестность со страхом и неуверенностью, но отступать
не мог,  потому что позади был страх еще больший.  Не думал он о кривде, о
том,  что нет правды на свете,  не думал и  о Воеводихе,  а тем более -  о
Мостовике,  иногда  вспоминал  мать  и  отца,  еще  чаще  -  Светляну,  но
воспоминания эти  не  приносили облегчения,  от  них  становилось больно и
горько,  ибо все равно дорогое пропало,  отодвинулось от  него,  словно бы
провалилось на тот свет.
     Он утратил счет дням и ночам.  Спал, подложив под щеку бородатый мох,
а чудилось: будто отрезал у Светляны прядь мягких волос и подложил ее себе
под голову и дышит ее светлым духом. А потом вскакивал и бежал дальше.
     В плавнях никто не попадался ему навстречу,  если же издалека замечал
пастухов, или просто какого-нибудь человека, обходил его стороной, прячась
в  зарослях лозы и вербы.  Твердо решил избегать кого бы то ни было,  хотя
должен был бы  понять,