халось под рясой.  Никто
не выступил на защиту Кирика,  и  с  монаха сошла благость,  черная злость
заслонила ему глаза,  а голову неотвратимо заполняли проклятия:  проклятие
беспутным,  проклятие  пьяницам,  проклятие  грубым,  проклятие  невеждам,
проклятие  хамам,  проклятие  жестоким,  проклятие  нечестивым,  проклятие
неправедным,   проклятие  насильникам,   проклятие  чванливым,   проклятие
хвастливым,  проклятие словоблудам, проклятие клятым, проклятие проклятым,
проклятие заклятым.
     - Боже праведный,  -  пробормотал,  отгоняя от  себя бесов ненависти,
Кирик,  -  очисти уста мои и помыслы от проклятий напрасных и неправедных,
недостойных,   унизительных,   злых,   дай   возвеличиться  над  грязью  и
ничтожеством.
     Но Стрижак не пустил Кирика в  высокие сферы.  Он снова возвратил его
на грешную землю, снова забормотал что-то про Николая-чудотворца, про двух
Николаев,  ибо один ведь был тот,  что с конем,  как уже сказано, а другой
вот сидит немой и  безмолвный,  потому что чудеса творятся без речи и в не
одинаковых ипостасях, и хотя оба имеют лики одинаковые, но у одного борода
черная,  а  у  другого светло-русая с  проседью,  но  это лишь видимость и
указание  на  одновременное существование двух  стихий  в  этой  земле,  а
именно:  на  степь  с  ее  черными  ветрами зноя,  с  черными всадниками и
женщинами темными, как их Воеводиха, на которой так ожегся греховный отрок
Маркерий, а также на пущи белоберезовые, беловетровые, светловодные...
     Игумен спал  сидя,  лишь  время от  времени у  него  что-то  урчало в
животе,  и  у  Стрижака еще хватило духу дотянуться до  него,  хлопнуть по
плечу.
     - Ага,  -  захохотал Стрижак,  -  страдаешь,  отец игумен?  А  я знаю
способ,  как отучить человека от пьянства.  Скажем, сжечь ласточкины ноги,
растереть в порошок и давать пьянице в питие. Или же достать совиное яйцо,
сварить и  несколько дней подмешивать в  пищу.  Или же взять жабу зеленую,
высушить,  стереть в  порошок и тоже давать во влагу.  Брат Кирик,  видно,
пробовал тертую жабу, потому как не пьет!
     Кирик молчал,  зачем связываться с пьяным и безумным, он изо всех сил
старался не  дать заполнить свою душу озлоблением,  но  все  равно не  мог
ничего поделать,  этот  пьяный расстриженный поп  хоть  кого  довел бы  до
исступления,  Кирик  невольно  начал  придумывать,  как  бы  надлежащим  и
достойным образом отплатить Стрижаку, но это не могла быть месть, ибо не к
лицу слуге господнему быть мстительным,  -  он призван в этот мир лишь для
добродетели,  поэтому следовало найти способ совершить добродетель вообще,
а  для  Стрижака чтобы это обратилось во  зло.  Кирик сидел окаменело,  не
осматривался по  сторонам,  не слушал пьяных разглагольствований Стрижака,
ничего,  казалось,  не видел, сосредоточенный на своих мыслях, на самом же
деле он настороженно выслеживал и примечал все,  что происходило у костра:
и то, как начал дремать Немой, прилаживаясь уснуть прямо у огня, и как все
глубже  и  глубже  погружался в  дремоту  отец  игумен,  который  все  еще
прислушивался к  сытости своего чрева,  но  уже  вот-вот  должен был  либо
свалиться тут  сонным,  либо велеть послушникам отвести его  для отдыха на
кораблец, и то, как напряженно лежит связанный Маркерий, остро постреливая
своими черными глазами так, словно ждет откуда-то спасения, но откуда же?
     Наконец Стрижак совсем свалился,  язык не  подчинялся ему,  вскоре он
захрапел,  как старый вепрь перед гибелью. Тогда и игумен, который, видно,
ради приличия досиживал здесь,  махнул послушникам,  и они сопроводили его
на суденышко.
     Кирик сидел теперь наедине с  Маркерием,  потому что Стрижак и  Немой
спали, а сонный - что мертвый.
     - Виновен?  -  спросил Кирик мягко и сочувственно.  -  Ежели виновен,
скажи, помолюсь за тебя, за душу.
     - Нет! - подскочил Маркерий. - Было так, как ты рассказывал.
     - Все на свете повторяется, в особенности же зло и кривда повторяются
часто. Правда встречается реже. Куда же ты бежал?
     - Не знаю.
     - Человек должен знать.
     - А я не знал. Лишь бы убежать!
     - Вот где твой грех, - словно бы даже с радостью промолвил Кирик. - В
бегстве он. Потому и должен ты искупить его в путах ременных. Каешься?
     Маркерий молчал,  через плечо с ненавистью посматривая на желтолицего
занудливого монаха. Он только прикидывался сочувствующим, на самом же деле
он,  наверное,  такой же  жестокий,  как и  Стрижак.  Но  у  Стрижака было
преимущество перед Маркерием в силе,  к тому же ему помогал Немой,  а этот
дохлый  монах  ни  капельки  не  пугал  парня,   поэтому,  с  нескрываемой
ненавистью глядя на  Кирика,  стараясь перехватить его  блуждающий взгляд,
Маркерий начал придвигаться к огню. Для этого приходилось делать множество
лишних неуклюжих движений связанными ногами,  и плечами,  и спиной, парень
извивался на  твердой земле,  торопился как  можно  скорее  приблизиться к
огню, в то же время боясь неосторожным шорохом или треском палки под собой
разбудить Стрижака.  Кирика он  не принимал во внимание.  И  когда наконец
поймал перепуганный взгляд монаха, прошептал сквозь зубы:
     - Молчи, иначе перегрызу горло!
     Кирик раскрыл рот,  но не закричал, а занемел еще больше, занес руку,
чтобы перекреститься, но не смог сделать и этого. Потому что связанный уже
добрался к  костру,  выставил над  пламенем ноги  и  начал жечь свои путы.
Запахло паленым,  горели ремни,  которыми связан был Маркерий,  но  горела
ведь и  кожа у  него на  ногах,  парень добровольно жег себя сам,  лишь бы
только...
     Кирик закрыл глаза,  чтобы не  видеть такого страха.  Он много знал о
муках святых и мучеников.  Еще жестокосердный Нерон после того, как поджег
Рим,  обвинил в этом поджоге крестьян,  и всех,  кого схватили, обматывали
клочьями, обливали смолой и поджигали ночью для освещения садов Нероновых.
Или же расправа над Иоанном Богословом, которого привезли из Эфеса в Рим и
бросили в  котел с кипящим маслом,  из которого он вышел невредимым только
благодаря  вмешательству  силы  божьей,   о   явлении  которой  и  написал
впоследствии,  сосланный на остров Патмос.  А при императоре Марке Аврелии
сожгли  живьем  семидесятилетнего  епископа  Смирны  Поликарпа.  Пресвитер
Пионий в  той же Смирне был распят на кресте и сожжен вместе с крестом.  А
при  императоре Валентиниане римский  архидиакон Лаврентий был  зажарен на
железной решетке.  Император жа  Валент сжег  на  корабле в  открытом море
восемьдесят   священнослужителей   Константинополя,   защитников   чистоты
христианской веры.  Страшными были муки святых, но ведь это были муки ради
царствования небесного, а не ради свободы на этой грешной земле.
     Какой  же  дорогой и  желанной должна быть  зеленая земля наша  этому
отроку,  если  он  отважился даже жечь на  огне собственное тело,  лишь бы
только высвободиться из пут!
     Кирик не  осмеливался раскрыть глаза и  взглянуть на хлопца.  Он даже
дышать перестал, чтобы не вдыхать ужасный дым от костра, он думал, что это
испытание послано ему силами высшими,  и мысленно молился, чтобы перенести
испытание.  А тем временем рядом с ним был еще один человек,  который тоже
не  спал и  видел все,  но  тоже закрыл глаза,  чтобы не  видеть,  не быть
свидетелем освобождения Маркерия.
     Это был Немой.
     Для него Маркерий, при всей своей несхожести с матерью, был дорогой к
Лепетунье,  единственной дорогой и  единственной возможностью возвращения,
он  должен был бы уже тогда,  когда гнали хлопца между конями,  броситься,
освободить его,  отпустить,  получив  взамен  этого  женщину  со  светлыми
волосами и  светлой улыбкой.  Но,  привыкший делать все скрытно,  Немой не
хотел открываться перед Стрижаком,  и  тут,  у  костра,  Немой тоже  видел
Лепетунью,  видел по  ту сторону огня,  она стояла за связанным Маркерием,
его  воля  называлась  Лепетуньей,  стоит  лишь  шагнуть  через  костер  и
развязать ремни на руках и  ногах у парня -  и больше ничего.  Но снова не
хотел Немой раскрываться до  поры до  времени.  То,  что Стрижак мертвецки
упился, помогло ему, - теперь он ждал, пока останутся одни у костра, мешал
ему  лишь хлипкий монах,  которого Немой мог  бы  придушить одним пальцем,
однако  ему  не   хотелось  лишнего  шума.   Так  дождался  и   совершенно
неожиданного,  но  теперь уже  нечего было  делать.  Немой зажмурил глаза,
прикинулся сонным,  он ничего не видел и не знал, ему жаль было хлопца еще
больше,  чем Кирику,  но и  сам он на месте Маркерия поступил бы точно так
же.
     Кирик раскрыл глаза,  услышав стон.  Сдавленный,  еле слышный, тяжкий
стон вырвался из  груди Маркерия.  Немой не мог этого слышать,  поэтому не
раскрыл  глаза.  Зато  монах  перепуганно захлопал глазами,  не  поверил в
первый миг,  еще раз взглянул,  только,  тогда убедившись,  что хлопец уже
стоит на ногах,  не стоит, а подпрыгивает, чтобы заглушить хотя бы немного
боль ожогов,  но и не отходит от проклятого огня,  наоборот, изгибается, и
приседает,  и вытягивает над огнем еще и руки, чтобы сжечь ремни на руках,
одновременно, быть может, сжечь и руки, еще сильнее, чем ожег себе ноги.
     Кирик  не  выдержал.  Он  вскочил,  подобрал  свою  рясу,  спотыкаясь
подбежал к  Маркерию,  а  тот отскочил от  него,  выставив грудь,  готовый
ударить монаха ногами, всем телом, угрожающе прошептал:
     - Не подходи: убью!
     - Дай развяжу тебя, - умоляюще промолвил Кирик чуть не плача.
     Маркерий помолчал, еще не веря его словам, отошел подальше от монаха,
спросил из темноты:
     - Развяжешь?
     - Ну да.
     - Не обманешь?
     - Христом клянусь.
     - Отцом и матерью поклянись.
     - Клянусь.
     - Не подумай обмануть, я...
     И  Маркерий крутанулся перед  Кириком,  протягивая к  нему  связанные
руки.
     Монах долго морочился с узлами.  Грыз ремни зубами,  плакал над ними,
тихо  молился богу,  Маркерий скрипел зубами,  чтобы не  застонать;  Кирик
посоветовал ему сесть,  но хлопец, как ни больно было обожженным ногам, не
захотел садиться,  готовый бежать в  любой  миг;  он  нетерпеливо вертелся
перед монахом,  пока тот наконец не распутал все узлы, и Маркерий свободно
взмахнул руками.
     - Аще покроем, и бог нас покроет, - пробормотал Кирик.
     Маркерий отпрыгнул в темноту,  подальше от костра,  потом он зачем-то
возвратился,  то  ли  для того,  чтобы поблагодарить Кирика,  то  ли чтобы
убедиться в  своей независимости.  Свободен!  И  снова бросился в темноту,
Кирик пошел за ним, позвал его приглушенным голосом:
     - Куда же ты? Постой!
     - Чего тебе надобно? - издали спросил Маркерий.
     - Ноги твои.
     - Не твои же.
     - Не убежишь. Догонят тебя. А мы бы спрятали.
     - Спрячешь? Где же? На воде?
     - Спрячем и защитим, ибо с нами имя божье. Иди за мной.
     Он повернул к  берегу и,  уже не беспокоясь,  идет ли за ним Маркерий
или нет,  начал,  пробираться между густыми кустами лозняков,  направляясь
туда, где послушники укладывали на сон отца игумена, а может, и сами спали
уже в суденышке, пока он занят был своим делом, неведомо каким - греховным
или душеспасительным.
     Маркерий немного потоптался на  месте,  подавляя невыносимый огонь  в
ногах,  затем  побежал за  монахом,  потому что  вслед за  свободой пришла
растерянность,  теперь он  и  сам  не  знал,  что  ему делать дальше,  как
спасаться:  то ли просто бежать в плавни,  скрываясь от погони и от боли в
обожженных ногах,  то  ли  забраться  куда-нибудь  в  кусты  и  попытаться
пересидеть,  или  же  и  в  самом деле послушаться этого хлипкого монаха и
последовать за ним.
     И Маркерий пошел за Кириком к берегу,  где послушники укладывали отца
игумена в  судне  на  отдых;  по  дороге они  встретили обоих послушников,
возвращавшихся к  костру не  столько для  того,  чтобы согреться,  сколько
из-за боязни темноты, но Кирик велел им вернуться обратно и готовить судно
к отправке, не дожидаясь утра, чтобы до наступления дня отплыть отсюда как
можно дальше, а уж днем и отдых будет для всех.
     Послушники недовольно что-то  пробормотали,  хотя вслух не осмелились
произнести то, что было у них на уме.
     - Ночью? - не поверил один из них.
     А другой жалостливо промолвил:
     - Ой, отче!
     В  этом  восклицании слилось все:  и  нежелание ночью  тащить тяжелое
суденышко против течения,  и огорчение,  что не дадут им поспать у теплого
костра,  и,  быть  может,  страх,  вызванный неожиданным поступком Кирика,
потому что  послушники мгновенно догадались,  как  было с  Маркерием там у
костра.
     И  тогда Маркерий,  словно бы для того,  чтобы рассеять все сомнения,
опасения и  нежелание послушников,  молча и неожиданно метнулся в темноту,
сильно напугав этим Кирика,  а  уже  через миг послышался его тихий свист,
который неведомо кого и  призывал.  Еще  чуточку погодя,  хотя длилось все
это,  как показалось Кирику, целую вечность, Маркерий возвратился так, как
в  начале этой ночи появились они у костра:  идя между двух коней,  одного
белого,  другого темного, с той лишь разницей, что теперь он был развязан,
никто не гнал его, а, наоборот, он, свободный, вел коней в поводу.
     - Кони?! - удивился Кирик.
     - Кони, - сказал Маркерий, - приладим, они и потянут лодку.
     - Какую лодку?  Свят,  свят! - замахал на него руками Кирик. - Украв,
грех великий сотворишь.
     - Ты меня украл, а я коней.
     Не слушая его,  Маркерий вел коней к берегу, а Кирик, путаясь в своей
длинной рясе позади, бормотал в отчаянии:
     - Воровство - что ложь. А ложью прилепляемся к лукавому.
     - От лукавых убегаем,  а не прилепляемся,  - успокоил его Маркерий. -
Без коней Стрижак за нами не погонится,  больно ленив.  А на конях они все
равно настигнут нас и  снова меня свяжут.  Тогда и  ты страху натерпишься,
отче.
     - Страхом божьим очищай от скверны, - бормотал Кирик.
     - Да процеживай вину,  да достаточно омывай ее в мимо текущей воде, -
посоветовал Маркерий.
     - Откуда знаешь святые поученья? - спросил Кирик, забыв о конях.
     - Обучен,  -  ответил Маркерий. - А ну, где тут ваши веревки, опутаем
коней кое-как да и потянем.
     - Ох,  спать хочется!  -  потянулся один из послушников, на что Кирик
прошептал сразу же с неожиданной для него злостью:
     - Не спи много,  но моли бога о помощи,  дабы избежали мы, яко птица,
сетей.
     И  еще погодя,  наблюдая,  как Маркерий в темноте умело управляется с
лошадьми,  приспосабливая их к лодке, вздохнул, то ли с облегчением, то ли
с сочувствием самому себе:
     - Меру отмеряйте, и возмерится вам.
     - Садись,  отче! - позвал приглушенно Маркерий, потому что послушники
уже  прыгнули в  суденышко,  легко  и  тихо,  чтобы не  разбудить игумена,
который сразу бы выгнал их на берег,  да и  неизвестно,  как бы обошелся с
тем хлопцем, которого спас Кирик.
     Кирик взобрался на  лодку,  сел и  начал молиться.  Спать он  не мог,
удивлялся бодрости Маркерия, нравилась ему сообразительность и подвижность
парня,  хотя последней, кажется, было в нем слишком много. Всякие хворости
досаждали Кирику всегда и  повсюду,  он мало ел,  мало спал,  строгостью к
собственному телу хотя и  не отгонял болезни,  но удерживал их,  связывал,
что ли,  находя спасения в размышлениях,  в воспоминаниях,  в исчислениях,
потому что обучен был всему,  даже в греческих книгах разбирался свободно,
умел находить путь по  звездам в  небе,  знал индикты греческие и  римские
календы,  вот и сейчас,  сидя на скамье в суденышке и присматриваясь,  как
весело идут вдоль берега кони белый и  черный и  тащат лодку,  хотя тянул,
кажется,  лишь один конь, а какой - белый или черный, - и не понять, Кирик
уже не думал ни о Маркерии с обожженными ногами, ни о тех двух, оставшихся
у  костра,  ни  даже об отце игумене,  который рано или поздно проснется и
увидит все  и  может разгневаться,  потому что  гневается он  легко и  без
видимых причин,  - так вот, Кирик не думал ни о чем, то ли для успокоения,
то  ли просто чтобы насладиться знанием,  которым никто здесь не обладал и
обладать не мог,  принялся исчислять,  какой день наступает,  сколько дней
висел  месяц  на  западе  побледневшего неба.  Получалось  так,  что  было
девятнадцатое июля и  месяц на небе тоже был девятнадцатидневный,  если же
взять по  римскому исчислению,  то была четырнадцатая календа августа,  но
месяцу небесному и  у  римлян было бы  дней девятнадцать.  Исчисления были
сложные,  запутанные,  но тем больше удовольствия получал от них Кирик,  и
так увлекся, что даже не заметил ни рассвета, ни зардевшегося неба, увидел
уже солнце,  как выплывало оно на востоке, золотое и огромное, а на западе
бледным пятном, будто круг сыра, держалась луна, и получалось, стало быть,
так,  что они бежали не украдкой,  не тайком, а открыто, при двух небесных
светилах сразу.
     Солнечные лучи  пригрели темя  отца игумена,  спавшего простоволосым,
игумен поднял голову,  взглянул на Кирика,  на плывущий берег,  на коней -
белого и черного, на быстрого хлопца возле них, снова воззрился на Кирика,
с трудом начал вспоминать вчерашнее, видимо, так ничего и не вспомнил, но,
обладая трезвым крестьянским разумом,  быстро понял все,  что случилось во
время его сна,  зевнул,  перекрестил себе рот, сказал успокаивающим тоном,
обращаясь к Кирику, который уже склонял голову в провинности и раскаянии:
     - Верно сделал, сын мой, что спас младенца.
     - Коней он...
     Кирик не  мог вымолвить слово <украл>,  вообще никакого слова не  мог
найти. Но игумен сказал даже с радостью:
     - Коней продадим: славные кони.
     Кирик должен был бы обрадоваться такому неожиданно легкому разрешению
его  сомнений  и  опасений,  но,  подвластный привычке сопоставлять все  с
записанным в  книгах,  он вроде бы и не услышал слов игумена,  а продолжал
свое:
     - А кони будто в видении и объявлении Иоанна Богослова -  конь черный
и  конь белый,  только без всадников и без предначертаний высоких,  ибо не
может быть  высокосвященным неправедное.  Сказано же:  <Кто  плох,  пускай
будет еще хуже>.
     - Продадим  коней,  -  повторил,  зевая,  игумен,  -  еще  и  выгодно
продадим!
     Он и  в  монастыре все время скупал коней и перепродавал их то другим
монастырям,  то купцам,  то боярам,  а то и всяким темным людям,  не боясь
греха.  Кирик знал об этом,  да и кто бы не знал,  но как-то забывалось от
волнения,   да  и  не  могло  прийти  в  чрезмерно  мудрую  голову  Кирика
предположение,  чтобы  игумен  с  легким  сердцем  сразу  решил  продать -
подумать только! - краденых чужих коней!
     А  в  это  время Немой,  не  уснувший до  самого рассвета,  растолкал
Стрижака  и,  прикидываясь разъяренным и  огорченным,  показывал ему,  что
стряслось, как их обманули, обвели вокруг пальца, обокрали, ограбили.
     Стрижак  сел,  протер  глаза,  взглянул на  беспорядочно разбросанную
чью-то,  кажется его собственную, одежду, на давно уже погасший костер, на
пустые жбаны,  валявшиеся у ног,  на седла и сумы, на плавни, где не видно
было их коней,  перевел взгляд на прибрежные лозняки,  надеясь,  что, быть
может,  это все шутки,  быть может, там и кони и Маркерий, но и там ничего
не  увидел,  а  поскольку Немой  и  дальше продолжал бесноваться,  Стрижак
наконец понял всю глубину их позора,  подскочил к  Немому,  схватил его за
грудки, заревел:
     - Проспал, немая скотина!
     Тот играючи толкнул Стрижака в грудь, и поп задрал голые ноги. Не мог
выбрать места,  куда падать,  зарылся головой прямо в  золу,  поперхнулся,
словно кот, выбрался из пепла, заскулил:
     - Обокрали,  распроклятые монахи!  Будь они трижды прокляты, будь они
прокляты стократно!  И  коней украли!  Не  догонишь.  Что  скажет воевода!
Связался же я с этим Немым земнородцем!
     Немой  стоял уже  спокойно,  прикидываться дальше огорченным не  было
потребности.  Теперь он  мог  замкнуться в  обиду,  за  которой было легко
скрывать торжество и  насмешку над  Стрижаком.  Стри