плоскости было делом хлопотным и  опасным.  Тогда  Ахмед-хан
велел Хаджи-Мураду обложить этой повинностью население ханства - по вьюку  с
каждого дома. Население резонно ответило отказом, потому что  на  Хунзахском
плато леса не растут. Когда Хаджи-Мурад сообщил Ахмед-хану, что  приказ  его
не может быть исполнен, тот решил, что настал его звездный час.
   Хаджи-Мурад был обвинен в том, что он возмущает население против  властей
и принуждает к  неповиновению.  Сверх  того  Хаджи-Мурад  объявлялся  тайным
сторонником Шамиля, хотя последний  должен  был  числить  его  своим  личным
врагом за убийство Гамзат-бека.


   Клюгенау, которого целый год преследовали  неудачи,  решил  отличиться  в
раскрытии опасного заговора и сгоряча велел Хаджи-Мурада арестовать.  И  без
того униженный вздорными подозрениями, Хаджи-Мурад был на девять дней  [109]
позорно прикован к пушке и подвергался  всяческим  оскорблениям.  Затем  его
заковали в кандалы, завязали  рот,  чтобы  он  не  смог  позвать  на  помощь
родственников, и  ночью  тайно  отправили  в  Темир-Хан-Шуру  под  усиленной
охраной.
   Дорога была длинная и трудная. Чтобы сократить путь, конвой направился по
узкой тропе, проходившей над  глубоким  ущельем.  Начальник  конвоя,  прежде
бывший с Хаджи-Мурадом в дружеских отношениях, из сострадания разрешил снять
кандалы. Хаджи-Мурад теперь шел  между  двумя  солдатами,  державшими  концы
веревки, которой были  связаны  руки  арестанта.  Но  не  таков  был  гордый
Хаджи-Мурад, чтобы долго  сносить  унижение,  которое  для  него  было  хуже
смерти. В самом опасном месте он  вдруг  оттолкнулся  от  каменной  стены  и
бросился в пропасть. Увлеченные им за собой конвоиры разбились  насмерть  об
острые  уступы,  а  сам  Хаджи-Мурад  исчез  в  темной  бездне.  Конвой   не
сомневался, что погиб и Хаджи-Мурад, о чем и сообщил начальству по  прибытии
в Темир-Хан-Шуру.
   Но дело обернулось иначе. Хаджи-Мурад был искалечен, но остался жив.  Его
почти бездыханное тело нашли пастухи и тайно доставили  Хаджи-Мурада  в  его
родное село Цельмес. Он вскоре поправился, но ноги его были  повреждены  так
сильно, что он хромал до конца своих дней.
   Обида и жажда мщения привели Хаджи-Мурада к решению,  перевернувшему  всю
его дальнейшую жизнь. Вскоре  Шамиль  получил  от  него  письмо,  в  котором
говорилось: "Ты узнал мою храбрость, когда я  защищал  против  тебя  Хунзах.
Желаешь ли испытать ее теперь, когда я хочу биться рядом с тобой?"
   Шамиль понял, что в этом письме Хаджи-Мурад прислал ему ключ к  покорению
Аварии,  и   мысленно   поблагодарил   Клюгенау,   подарившего   ему   столь
значительного союзника.
   В ответном письме Шамиль отдал должное храбрости Хаджи-Мурада и  назначил
его наибом нескольких аварских сел, которые еще  не  подчинялись  Шамилю.  И
Хаджи-Мурад не замедлил проявить свои дарования самым опасным  для  царского
командования образом.
   Народ принял нового наиба с радостью, а в начале  1841  года  родной  аул
Хаджи-Мурада Цельмес, располагавшийся недалеко от Хунзаха, уже превратился в
центр восстания, охватившего всю Аварию.
   Письма царского командования Хаджи-Мураду с угрозами сурового  наказания,
если он не прекратит подстрекать население и не явится к начальству,  только
подливали масла в огонь. Правивший в Аварии Ахмед-хан, опасаясь мести  [110]
и растущего влияния Хаджи-Мурада, у которого  даже  в  Хунзахе  было  немало
сторонников, убеждал начальство незамедлительно покончить с мятежником.
   Войска в Дагестане были значительно усилены. А против  Хаджи-Мурада  были
брошены части Апшеронского полка. Возглавить карательную экспедицию вызвался
генерал Бакунин, находившийся здесь с инспекционной  поездкой.  Цельмес  был
окружен. Битва продолжалась целый день.  Но  подоспевшие  на  помощь  отряды
Шамиля обратили нападавших в бегство. Был убит и сам Бакунин, так и не успев
отличиться. Хаджи-Мурад, преследуя отступавших, захватил и разорил несколько
принадлежавших ханству сел. Взбешенный Ахмед-хан казнил в Хунзахе  ближайших
родственников Хаджи-Мурада. С тех пор желание отомстить кровному врагу стало
одной из главных целей Хаджи-Мурада. Он подстерегал его  на  дорогах,  делал
засады и набеги. Ахмед-хан хорошо  знал,  на  что  способен  Хаджи-Мурад,  и
принимал чрезвычайные меры для своей защиты. Он даже подсылал к нему  убийц,
но Хаджи-Мурад с ними разделался,  а  жизнь  хана  превратилась  в  сплошной
кошмар.
   Союз Хаджи-Мурада с Шамилем был скреплен  на  долгие  годы.  О  том,  что
Шамиль полностью доверял Хаджи-Мураду, свидетельствовали и письма  имама  по
поводу возникавших в наибстве споров. "...Пошли обе стороны  к  Хаджи-Мураду
для рассмотрения известного дела и для того, чтобы все стало на свое  место.
И если он решит это по справедливости, - ему награда, а если  нет  -  ему  и
отвечать. И мир".
   К весне власть Шамиля утвердилась на огромной территории. Следуя  примеру
Хаджи-Мурада, на сторону имама стали  переходить  влиятельные  люди  из  еще
подвластных царскому командованию областей.
   Значительным событием стал и окончательный переход в лагерь Шамиля  шейха
Джамалуддина  Казикумухского,  ставшего  духовным  полюсом  освободительного
движения.



   НЕУДАЧИ ГОЛОВИНА

   Оказавшись перед угрозой полной потери  края,  Головин  решил  переломить
ситуацию. Свои войска в Дагестане и Чечне, усиленные 14-й пехотной дивизией,
Головин разделил на три отряда: Дагестанский, Чеченский и Назрановский.  Два
первых отряда, соединившись на реке Сулак, атаковали  Шамиля,  засевшего  на
Хубарских высотах. Оттеснив имама, заняв стратегически важный аул  Чиркей  и
желая ог[111] радить приморские владения от новых вторжений,  они  принялись
строить  на  Сулаке  сильное  укрепление,   названное   в   честь   Головина
Евгеньевским.
   Чеченский отряд вернулся  в  Грозную  и  занялся  укреплением  Сунженской
линии, а Назрановский оседлал Военно-Грузинскую дорогу и старался удержать в
повиновении окрестное население.
   Но и Шамиль не сидел сложа  руки.  Укрепляя  свою  власть,  распространяя
шариат и набирая новых воинов, он непрерывно совершал военные рейды.  А  его
небольшие "летучие" отряды нападали  на  царские  войска  повсюду,  где  они
находились, изматывая и лишая покоя самые боеспособные части.
   Его отряды легко преодолевали кордоны и появлялись  в  самых  неожиданных
местах, вплоть до берегов Каспия. Наиб Шугаиб Центороевский совершил удачный
набег на Кизляр, а наиб Ахвердилав проник даже на Военно-Грузинскую  дорогу,
где захватил Александровское укрепление и вернулся с богатыми трофеями.
   Граббе, намереваясь вернуть в повиновение чеченцев, прошел по Чечне.  Но,
подвергаясь беспрерывным нападениям, штурмуя лесные завалы и не имея точного
плана действий, вынужден был с большими потерями вернуться назад в Грозную.
   Неясность положения, неудачи экспедиций  и  грозящая  отовсюду  опасность
повергли кавказское начальство в уныние. В  столице  требовали  впечатляющих
результатов и неоспоримых побед. Между генералами начались споры и  интриги,
окончательно расстроившие и без того не блестящее состояние дел на  Кавказе.
А попытки Головина вступить в новые переговоры с  Шамилем  не  дали  никаких
результатов, кроме поднятия авторитета имама среди его приверженцев.



   ПЕВЕЦ КАВКАЗА

   Тот 1841 год был омрачен  еще  одним  событием,  возбудившим  в  обществе
неприязненное отношение к делам на Кавказе. Сосланный в  ссылку  "властитель
дум", знаменитый поэт Михаил Лермонтов погиб 15 июля на дуэли в Пятигорске.
   Он знал Кавказ не понаслышке. Здесь он бывал  с  детства.  Под  Кизляром,
почти на самой кордонной линии, располагалось имение Е. Хостатовой -  сестры
его бабушки. Лермонтов подолгу жил здесь, отсюда его возили  на  минеральные
воды. "...Как сладкую песню отчизны моей, люблю я [112]
   Кавказ!.." - писал 16-летний юноша  под  впечатлением  первых  поездок  в
горы. Еще тогда он впитал дух горской жизни, с восторгом слушал  героические
легенды и были, знал песни, танцы и обычаи горцев  и  казаков.  "Синие  горы
Кавказа, приветствую вас! Вы возлелеяли детство мое; вы носили меня на своих
одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили..." - писал
уже зрелый поэт.
   В 1837 году, сосланный на Кавказ  за  стихотворение  на  смерть  Пушкина,
Лермонтов нашел горную страну уже объятой войной.
   Живой, опасный и деятельный мир сильных людей принял  Лермонтова  в  свои
объятия, как родного. Влиятельные  люди  старались  уберечь  поэта  от  пуль
бесконечными переводами в новые части.
   Проехав весь Кавказ, Лермонтов  прибыл  в  Тамань.  Новые  впечатления  и
знакомства,  в  том  числе   с   четой   молодых   черкесов-контрабандистов,
промышлявших  доставкой  пороха  и  свинца  немирным  горцам,  стали   затем
материалом для повести  "Тамань".  Здесь  Лермонтов  едва  не  стал  жертвой
рискованного приключения, но отделался утратой дорогого оружия и шкатулки  с
деньгами.
   Круиз поэта по Кавказу закончился там же, где и начался -  в  Ставрополе.
Здесь  он  встретил  сосланных  на  Кавказ   декабристов,   с   которыми   и
присутствовал при въезде в город императора.
   Хлопоты бабки Лермонтова привели к переводу его в  Гродненский  гусарский
полк в Новгород. Лермонтов до последнего откладывал свой  отъезд,  душа  его
отогрелась на юге и не желала новйх мытарств.
   Прощаясь с Кавказом,  Лермонтов  создал  серию  живописных  работ,  будто
торопясь запечатлеть образы  мира,  окружающего  героев  "Мцыри",  "Демона",
"Сна", "Измаил-Бея", "Хаджи  Абрека",  "Беглеца",  "Героя  нашего  времени",
"Поэта" и многих других его кавказских произведений.
   Однако прощание оказалось недолгим. В 1840  году,  после  дуэли  с  сыном
французского посла де-Барантом, Лермонтов был отправлен в  Тенгинский  полк,
стоявший в Темир-Хан-Шуре.
   "Убьют меня, Владимир", - предрекал Лермонтов В. Соллогубу на  прощальном
вечере у Карамзиных. А уже с Кавказа писал А.  Лопухину:  "Завтра  я  еду  в
действующий отряд на левый фланг в Чечню  брать  пророка  Шамиля,  которого,
надеюсь, не возьму..."
   В июле 1840 года Лермонтов попал в отряд под  началом  генерал-лейтенанта
Галафеева, воевавшего в чеченских ле[113] сах с наибами Шамиля. Сражение при
реке Валерик продемонстрировало столь высокое боевое искусство  горцев,  что
Галафеев отмечал в своем  донесении:  "Должно  отдать  также  справедливость
чеченцам; они предприняли все, чтобы сделать успех наш сомнительным". В этой
битве участвовал и Лермонтов, описавший ее в послании к В. Лопухиной: "Я Вам
пишу:  случайно!  право..."  Как   свидетельствовали   очевидцы,   "гарцевал
Лермонтов на белом, как снег, коне,  на  котором,  молодецки  заломив  белую
холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! - ибо кто
же кидался  на  завалы  верхом?!"  За  храбрость,  проявленную  в  этом  бою
Лермонтовым, Галафеев представил  его  к  ордену  Владимира  4-й  степени  с
бантом, но Головин заменил его на Станислава  3-й  степени,  так  как  орден
Владимира давался лишь тем, у кого уже были ордена. У Лермонтова их не было,
была лишь слава замечательного поэта. Но  и  это  представление  императором
было  отклонено.  Как  и  более  позднее  представление  князя  Голицына   о
награждении Лермонтова золотой саблей с надписью "За храбрость".
   Описывая жаркое сражение, Лермонтов, наряду  с  документальной  точностью
этого "трагического балета", обнажал бесчеловечную сущность братоубийства:

   И с грустью тайной и сердечной
   Я думал: "Жалкий человек.
   Чего он хочет!.. небо ясно,
   Под небом места много всем,
   Но беспрестанно и напрасно
   Один враждует он - зачем?"

   Дальнейшая военная жизнь поэта  вошла  в  легенды.  Компания  бесшабашных
удальцов образовала "беззаветную команду", мало соответствовавшую  воинскому
уставу. Барон Л.  Россильон,  представитель  Генштаба  в  отряде  Галафеева,
гневно сообщал: "Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не
признавали огнестрельного оружия, врезывались в  неприятельские  силы,  вели
партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда..."
   Участвуя в походах против горцев, Лермонтов  тем  не  менее  не  стал  их
врагом: "Я многому научился у азиатов, и мне хотелось проникнуть в  таинства
азиатского миросозерцания... Поверьте мне, там  на  Востоке  тайник  богатых
откровений".
   Уважение противников друг к  другу  являло  самые  удивительные  картины.
Русских,  оставшихся  лежать  убитыми  под  Гехами,  наиб  Ахвердилав  велел
похоронить по христианскому обряду. Для этого даже был  выкраден  священник,
которого затем доставили обратно. [114]
   А неизбежное преображение офицеров, попавших на эту войну, в людей,  мало
отличимых от самих горцев, Лермонтов описал в очерке "Кавказец":
   "Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают  кавказцы?  Кавказец
есть существо полурусское, полуазиатское; наклонность  к  обычаям  восточным
берет над ним перевес...  Настоящих  кавказцев  вы  находите  на  Линии;  за
горами, в Грузии, они имеют другой оттенок;  статские  кавказцы  редки:  они
большею частию неловкое подражание...
   Настоящий кавказец человек удивительный,  достойный  всякого  уважения  и
участия. До 18 лет он  воспитывался  в  кадетском  корпусе  и  вышел  оттуда
отличным офицером; он потихоньку в классах читал  "Кавказского  пленника"  и
воспламенился страстью к Кавказу. Он с 10 товарищами был отправлен  туда  за
казенный  счет  с  большими  надеждами  и  маленьким  чемоданом.  Он  еще  в
Петербурге сшил себе ахалук, достал мохнатую шапку  и  черкесскую  плеть  на
ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал, и первые
дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он  явился  в
свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут  влюбился,
как следует, в казачку, пока до экспедиции; все прекрасно!  сколько  поэзии!
Вот пошли в экспедицию, наш юноша кидался всюду, где только провизжала  одна
пуля. Он думает поймать руками  десятка  два  горцев,  ему  снятся  страшные
битвы, реки крови и генеральские эполеты.  Он  во  сне  совершает  рыцарские
подвиги - мечта, вздор, неприятеля  не  видать,  схватки  редки,  и,  к  его
великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не  сдаются,  тела  свои
уносят. Между тем жары  изнурительны  летом,  а  осенью  слякоть  и  холода.
Скучно! Промелькнуло пять, шесть лет: все  одно  и  то  же.  Он  приобретает
опытность,  становится  холодно  храбр  и  смеется  над  новичками,  которые
подставляют лоб без нужды.
   Между тем хотя грудь его увешана крестами, а чины нейдут. Он стал  мрачен
и молчалив; сидит себе да покуривает из  маленькой  трубочки;  он  также  на
свободе читает Марлинского и говорит, что  очень  хорошо;  в  экспедицию  он
больше не напрашивается: старая рана болит! Казачки  его  не  прельщают,  он
одно время мечтал  о  пленной  черкешенке,  но  теперь  забыл  и  эту  почти
несбыточную мечту. Зато у него явилась новая страсть, и тут-то  он  делается
настоящим кавказцем...
   Он понял вполне нравы и обычаи горцев,  узнал  по  именам  их  богатырей,
запомнил родословные главных семейств. [115]
   Знает, какой князь надежный и какой плут; кто с кем в дружбе и между  кем
и кем есть кровь. Он легонько маракует по-татарски; у него  завелась  шашка,
настоящая гурда, кинжал - настоящий базалай, пистолет  закубанской  отделки,
отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает, лошадь - чистый шаллох
и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и  сшит
ему в подарок  какой-нибудь  княгиней.  Страсть  его  ко  всему  черкесскому
доходит до невероятия...
   Он равно в жар и в холод носит под сюртуком ахалук на вате, и  на  голове
баранью шапку; у него сильное предубежденье против шинели  в  пользу  бурки;
бурка его тога, он в нее драпируется;  дождь  льет  за  воротник,  ветер  ее
раздувает - ничего! бурка, прославленная Пушкиным,  Марлинским  и  портретом
Ермолова, не сходит с его плеча, он спит на ней и покрывает  ею  лошадь;  он
пускается на разные хитрости и пронырства, чтобы достать настоящую Андийскую
бурку, особенно белую с черной каймой внизу, и тогда уже смотрит на других с
некоторым презрением..."


   Новые хлопоты бабушки и бесспорное отличие в службе позволили  Лермонтову
получить двухмесячный отпуск в Петербург. Общество упивалось его  рассказами
о  кавказских  приключениях,   зачитывалось   новыми   его   произведениями,
завистники  и  соглядатаи  писали  на  него   доносы,   а   генералы   вновь
ходатайствовали  о  награждении  поручика.  Однако  император  был  строг  и
последователен: вместо награды, прощения и разрешения выйти  в  отставку  он
повелел, чтобы Лермонтов "состоял налицо на фронте" и  ни  под  каким  видом
больше не покидал полк.
   Возвращаясь на родной уже Кавказ, Лермонтов с горечью написал:

   Прощай, немытая Россия,
   Страна рабов, страна господ,
   И вы, мундиры голубые,
   И ты, им преданный народ.

   Быть может, за стеной Кавказа
   Сокроюсь от твоих пашей,
   От их всевидящего глаза,
   От их всеслышащих ушей.

   На этот раз Лермонтов ехал на Кавказ  неохотно,  подолгу  задерживаясь  в
пути, будто предчувствуя и стараясь отсрочить свой роковой  час.  Добравшись
до Ставрополя, он решил изменить маршрут.  Сопровождавший  его  А.  Столыпин
[116] убеждал не гневить начальство, но подброшенная  монета  решила  судьбу
Лермонтова  -  выпало  ехать  в  Пятигорск.  Там  он  надеялся   выхлопотать
разрешение лечиться водами от лихорадки, якобы подхваченной  в  дороге.  Ему
разрешили. Пятигорск ожил, поглядеть на  знаменитость  съезжались  отовсюду.
Гвардейская  молодежь  расслаблялась   после   боевых   будней   отнюдь   не
минеральными водами. Завертелась упоительная курортная жизнь.
   "Лермонтов был душой общества и делал сильное впечатление на женский пол.
Стали давать танцевальные вечера, устраивать пикники, кавалькады, прогулки в
горы", - вспоминал декабрист Н. Лорер. Однако острый на язык Лермонтов,  сам
того не заметив, создал себе и партию тайных врагов, считавших его выскочкой
и несносным задирой и ожидавших, что непременно найдется  желающий  проучить
дерзкого поэта. Поводов было  предостаточно.  Бывший  однокашник  Лермонтова
майор в отставке Н. Мартынов появлялся в обществе в нелепом подобии горца, с
пистолетами за поясом, плетью на плече и даже с обритой  головой.  Лермонтов
не раз выставлял  его  шутом  и  совершенно  извел  насмешками,  на  которые
Мартынов не находился, что ответить. Когда же в  присутствии  дам  Лермонтов
откровенно поднял Мартынова на смех, тот вызвал  обидчика  на  дуэль.  Дуэли
были запрещены, секунданты  пытались  предотвратить  поединок,  но  Мартынов
настоял на своем. В назначенный час дуэлянты стояли у барьера. Были нарушены
важнейшие статьи дуэльного кодекса, но Лермонтова это  не  интересовало,  он
объявил, что стрелять не будет. Мартынов сначала  не  решался  стрелять,  но
затем прицелился в Лермонтова, гордо скрестившего руки, и  нажал  на  курок.
Лермонтов, получив смертельное ранение, упал. В нарушение  того  же  кодекса
врача на месте дуэли не было. Остальные участники, один за другим, уехали  в
Пятигорск. Туда же отбыл и перепуганный секундант Глебов, накрыв  Лермонтова
своей шинелью и оставив умирающего лежать под разразившейся грозой. Почти  в
точности сбылось предсказание поэта:

   В полдневный жар в долине Дагестана
   С свинцом в груди лежал недвижим я;
   Глубокая еще дымилась рана;
   По капле кровь сочилася моя.
   Лежал один я...

   Только через четыре часа Лермонтова привезли в Пятигорск. Он скончался по
дороге.
   Город  наводнило  невиданное  количество  зевак  и  жандармов  в  голубых
мундирах. Духовенство не решалось хоронить [117]
   Лермонтова на кладбище, как самоубийцу.  Священник  Эрастов  спрятался  с
ключами от церкви. Похоронив поэта в могиле на  краю  кла