сшествие воспринял как  личное
оскорбление и искал виноватых. Но Воронцова  не  было,  Реад  лишь  исполнял
обязанности наместника, и выходило, что виноват во всем один Шамиль. [241]



   ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЗОНАНС

   Хуже всего было то, что история получила  громкую  огласку  не  только  в
России, но и далеко за ее пределами. Не помог даже вездесущий  Бенкендорф  с
его Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии.
   Недовольство императора событиями в Кахетии разделяли даже его противники
в войне, правда совсем по другому поводу.
   Командующий турецким экспедиционным корпусом в Грузии  Омер-паша  упрекал
Шамиля в поспешности и нежелании подчиняться его плану совместных  действий.
На это имам ответил: "Я выходил  к  вам  навстречу  с  сильным  войском,  но
невозможно было наше соединение по причине сражения, бывшего  между  нами  и
грузинским князем. Мы отбили у них стада, имение, жен и детей,  покорили  их
крепости, с большой добычей и торжеством возвратились домой, так радуйтесь и
вы!"
   Однако  никакой  радости  демонстративная  самостоятельность   Шамиля   у
союзников  не  вызывала.  По  плану   премьер-министра   Англии   лорда   Г.
Пальмерстона и его союзников Шамиль должен был стать силой, которая  помогла
бы турецкой армии отторгнуть от России весь Кавказ.  Границы  предполагалось
отодвинуть за Терек и Кубань, вернуть Турции и Персии их  прежние  владения,
включая Грузию, а государство горцев оставить под протекторатом Порты или, в
крайнем случае, согласиться на его формальную независимость.
   В  надежде  приручить  гордого  имама  ему  был   обещан   титул   короля
Кавказского, а лазутчики доставили в Ведено соответствующий фирман  султана,
знамя и богатые ордена. Шамиль объявил об этом повсюду, желая поднять боевой
дух сподвижников. Но на приглашения турок и англичан к совместным  действиям
больше не отвечал. Властный тон  турецкого  командования  он  воспринял  как
оскорбление, дарованный ему титул  счел  нелепостью,  а  знамя  и  ордена  -
мишурой, не стоящей фунта пороху или пуда свинца, которых он так ни от  кого
и не получил. Но союзники все еще надеялись на Шамиля и, когда дела их пошли
не так,  как  они  того  ожидали,  объявили  о  возведении  имама  в  звание
генералиссимуса, а сыну его Гази-Магомеду пожаловали титул паши. Это изумило
даже К. Маркса, сообщившего об этом в европейских и американских газетах. Но
Шамиль только горестно  размышлял  над  повадками  великих  держав,  любящих
одерживать победы чужими руками. [242]
   Британский комиссар при турецкой армии бригадный  генерал  В.-Ф.  Вильяме
подошел к делу иначе. Он обратился к Шамилю из турецкого лагеря  близ  Карса
осенью 1854 года уже как к признанному Европой главе государства и союзнику.
Похоже, именно это и было главным в письме, хотя больше в нем  говорилось  о
судьбе пленниц.
   "...Я с особенным удовольствием посылаю Вам письмо сие с целью  уведомить
Вас, что англо-французская армия,  высадившаяся  в  Крыму,  разбила  русскую
армию под  начальством  князя  Меншикова,  лишившегося  при  этом  14  тысяч
человек. Все атаки произведены с  успехом,  и  артиллерии  нашей  предстояло
только открыть огонь по Севастополю. Балаклава нами взята, Анапа же взорвана
на воздух и оставлена русскими.
   Но все сии знаменитые подвиги не помрачают славы, сопровождающей по всему
свету имя Ваше в течение стольких лет. Вы, конечно, примите с благодарностью
искреннее объяснение мое, что при нынешнем  признании  правительства  Вашего
союзными державами нельзя не пожалеть о поступках некоторых из Ваших воинов,
обесславливающих Ваше правление, как они это недавно сделали  нападениями  в
окрестностях Тифлиса...
   Лорд Страдфорт (английский посол в Турции. - Ш.К.), в  качестве  приятеля
Вашего и заступника в Константинополе,  умоляет  Вас  через  меня,  дабы  Вы
приказали немедленно доставить несчастных особ сих обратно в  свои  дома;  к
гласу его  превосходительства  присоединяю  и  я,  в  качестве  воина,  свою
покорную просьбу. От друзей Ваших узнаю я, что поступки сии были совершены с
намерением побудить к размену пленных, но  я  снова  прошу  Вас  последовать
моему совету и полагаться на оружие, Вам никогда не изменявшее, более чем на
вопли несчастных женщин, которых все честные люди обязаны защищать".
   Письмо это тоже осталось без ответа.
   Европейские державы, вступившие в войну против России, старались  придать
кавказской политике императора самое мрачное отражение в газетах и журналах.
Но и без того вождю горцев было посвящено множество книг, поэм и песен. А  в
парижском  театре  "Сен  Мартен"  даже  собирала  аншлаги  пьеса  П.  Мериса
"Шамиль". Имам представлялся как трагический герой, борющийся  с  "жандармом
Европы". В послереволюционной  Европе  Российскую  империю  считали  главной
гонительницей свободы, либеральных реформ и республиканского устройства.
   Вновь  вспомнили  маркиза  Де  Кюстина.  Этот  малоизвестный  французский
писатель был приглашён в Россию в [243]
   1839 году для создания книги о великом государстве  и  благоденствии  его
народа под сенью императорского скипетра. С помощью  маркиза  Европе  желали
продемонстрировать Россию в самом выгодном свете. Кюстин получил возможности
даже большие, чем были у  Пушкина,  когда  он  изучал  историю  Пугачевского
бунта. Маркиза принимали в лучших домах  и  возили  всюду,  куда  бы  он  ни
пожелал.
   Кюстин поездил, погостил, посмотрел, вернулся  в  Париж  и  действительно
написал книгу "Россия в 1839 г.".
   Книга быстро сделалась популярной и часто  переиздавалась.  Везде,  кроме
России.  Здесь  она  была  строжайше  запрещена  потому,  что  вместо  гимна
просвещенной монархии Кюстин самым неблагодарным  образом  изобразил  Россию
полудикой  страной  с  варварскими  порядками,  продажными   чиновниками   и
бесчеловечным управлением.
   Европейское общественное мнение увидело в книге воплощение  своих  давних
подозрений, а репутации Николая I был нанесен непоправимый урон.
   Книга Кюстина, хотя и не во всем объективная, настолько ошеломила  власти
в Петербурге, что никто не нашелся что ответить. Зато Герцен, обличавший  из
Лондона тиранию  Николая  I,  нашел  в  Кюстине  яркое  подтверждение  своих
воззрений и бил в "Колокол" с удвоенной силой.
   В Петербурге был создан  тайный  правительственный  комитет  по  Кюстину,
который разработал целую программу по опровержению клеветнических измышлений
неблагодарного   француза.   Руководивший   комитетом   министр    народного
просвещения и главный цензор С.  Уваров  предлагал  своими  силами  написать
книгу-опровержение и издать под  иностранной  фамилией,  а  на  худой  конец
сделать вид, что Кюстина вовсе в  России  не  было.  Обсуждалась  даже  идея
подкупить О. де Бальзака, посетившего  в  ту  пору  Россию.  Считалось,  что
могучее перо романиста вполне  могло  бы  изобразить  трогательное  единение
государя с народом. Однако ничего  так  и  не  было  сделано.  Полагая,  что
выпорхнувшего воробышка уже не поймать, решили  впредь  быть  осторожнее,  а
цензуру усилить.



   ДРАМА НИКОЛАЯ I

   В то время  как  Европа  на  словах  поддерживала  Шамиля,  а  знаменосцы
коммунистических идей К. Маркс и  Ф.  Энгельс  призывали  народы  учиться  у
горцев, "на что способны люди, желающие остаться свободными", в самой России
"кавказский вопрос" выглядел совсем иначе. [244]
   Николай искренне полагал, что  залог  могущества  государства  состоит  в
устройстве всех его учреждений на воинский манер, с  твердой  дисциплиной  и
ясной организацией. Революционные же идеи и республиканство считал  опасными
химерами, способными погубить не  только  Европу,  но  и  весь  мир.  А  тут
выходило, что дух  свободы  и  независимости  начал  проникать  в  Россию  с
Кавказа. И остановить его  было  почти  невозможно,  как  нельзя  остановить
облака  или  отменить   весну.   Общественные   представления,   прежде   не
простиравшиеся  дальше   Марлинского,   начинали   меняться   в   невыгодном
правительству направлении. Вот уже и украинский поэт-бунтарь Тарас  Шевченко
смущал нравы поэмой "Кавказ", выставляя Шамиля символом борьбы  за  свободу.
Это было тем более возмутительно, что Шевченко, крестьянин,  выкупленный  из
крепостной зависимости, окончил Петербургскую Академию художеств, за участие
в тайном Кирилло-Мефодиевском обществе был отдан в  солдаты,  но  так  и  не
унялся.
   Отгородившись от "зловредных" западных  веяний,  столичная  пресса  редко
упоминала о кавказских делах, да и  то  под  строгим  цензурным  присмотром.
Вовсе не писать о кавказских событиях было невозможно, а  представлять  дело
так, будто армия осыпает горцев пряниками, тоже не получалось.  Репортажи  с
театра военных действий все же начали появляться  в  газетах,  хотя  и  были
далеки от реального положения дел. Кавказские офицеры представали в  газетах
все  сплошь  героями.  Пестовалось  пренебрежительное  отношение  к   горцам
Северного Кавказа как к "диким народам". Даже декабристы  и  члены  общества
"Соединенных славян" признавали право  на  автономию  и  федерацию  лишь  за
"культурными народами"  и  славянами.  А  драма  с  кахетинскими  пленницами
подавалась  в  печати  как   абсолютное   воплощение   зла,   "свойственного
варварам-азиатам".
   Возвращавшихся с Кавказа солдат и инвалидов в столицах не видели, с  ними
имели дело лишь  провинциальные  помещики.  После  вольного  Кавказа  боевые
ветераны не хотели возвращаться в крепостное состояние и не  признавали  уже
помещиков за своих хозяев. Неповиновение оборачивалось  бунтами,  грозившими
повторить в России кошмар европейских революций.
   Айсберг крепостного права дал смертельную трещину, наткнувшись на горячие
горы Кавказа.
   Однако Николай не решался осуществить свои первоначальные замыслы  насчет
освобождения крестьян и отложил их до лучших времен. А  пока  начал  строить
железные доро[245] ги, которых в Европе было уже много, и  по  ним  легко  и
быстро перевозились не только идеи, но и войска.
   Его прозвали Николаем  Палкиным,  но  давать  прозвища  было  легче,  чем
управлять великой державой.
   Император  не  любил  философов,  как  завзятых  вольнодумцев,  зато   во
множестве плодил военных, инженеров и  врачей.  А  в  интересах  культуры  и
просвещения открывал великолепные музеи.  Знаменитый  Эрмитаж  обязан  своим
рождением именно ему, ценителю изящных искусств.
   Николай был обижен на Европу и всячески  ограничивал  визиты  туда  своих
подданных. Ему хватало и своих либералов, вроде петрашевцев или славянофилов
вкупе с модными и слишком смелыми писателями, которых  приходилось  высылать
из столиц.
   И почему-то  никто  не  хотел  понять  его  высоких  устремлений  в  духе
"официальной народности", предполагавшей устройство государства  как  единой
дружной семьи,  где  у  старших  и  младших  свои  особенные  обязанности  и
царствует всеобщее почитание главы семейства.  Православие,  самодержавие  и
народность! Разве это не лучше дьявольского искушения свободой, равенством и
братством?
   Внутренние проблемы и международная изоляция осложняли и без того трудное
положение Николая I, вынужденного воевать на несколько  фронтов.  Он  видел,
как отстала Россия в военной области, как неэффективна созданная им система,
как разобщены его подданные и как слаба империя, превращенная  в  гигантскую
казарму.
   Тяжело переживая военную и политическую катастрофу, император  угасал  на
глазах. Когда  предавали  вчерашние  друзья-монархи,  ему  уже  было  не  до
кахетинских пленниц.
   Случайная простуда только приблизила его  конец.  18  февраля  1855  года
Николай I умер непобежденным и непобедившим.



   УЗНИЦЫ ВЕДЕНО

   В доме Шамиля княгини смогли наконец отдохнуть и привести себя в порядок.
Им вернули служанок и личные веши.
   Жены Шамиля пришли навестить их. Любопытство было обоюдным. Княгиням было
интересно, каковы жены грозного имама. А жены Шамиля желали  поближе  узнать
знаменитых пленниц, расспросить у них, какие  теперь  в  свете  моды  и  что
делается в Тифлисе. И носят ли теперь те шляпы [246]  и  салопы,  о  которых
рассказывала Шуайнат, вспоминая свою жизнь в Моздоке.
   И те и другие узнали  очень  много  нового.  А  правильная  русская  речь
Шуайнат напомнила княгиням их недавнее существование в кругу добрых  друзей.
История пленения  и  замужества  Шуайнат  особенно  занимала  княгинь  своей
романтической красотой. Эта пламенная любовь на фоне грандиозной войны  была
достойна пера романиста.
   Надеясь  на  лучшее   обращение,   мадам   Дрансе   представилась   женой
французского генерала и дополнила беседу сообщениями насчет  великосветского
парижского общества, хотя имела о нем весьма приблизительное представление.
   Вскоре поговорить с пленницами пришел Шамиль. Для него на веранде,  рядом
с дверью в комнату пленниц, поставили плетеный  стул,  похожий  на  те,  что
брали с собой в походы царские офицеры. Рядом  с  Шамилем  стоял  переводчик
Идрис, который до перехода к горцам и принятия ислама звался Андреем.  Таким
образом, они говорили, не видя друг друга.
   Когда переводчик представил всех пленниц, Шамиль  выразил  соболезнование
Варваре Орбелиани,  сказал,  что  весьма  уважал  ее  мужа  за  храбрость  и
честность. Затем предупредил, что только правдивость пленниц может  принести
им его расположение и от этого будет зависеть их дальнейшая судьба.
   В  подтверждение  добрых  намерений  Шамиль  велел   передать   пленницам
несколько писем, но предупредил, что ответы их будут изучаться  специальными
людьми и только потом отсылаться. Впоследствии пленницы получали  от  родных
не только письма, но и посылки со всем необходимым. И даже могли  беседовать
с их посланцами, желавшими убедиться, что семьи князей живы и здоровы.
   Условия же их освобождения оставались прежними.
   Пленницам Шамиль показался человеком гораздо моложе его 57 лет.  В  своих
воспоминаниях мадам Дрансе оставила его портрет: "Он высокого  роста,  черты
лица его спокойны, не лишены приятности и энергии.  Шамиль  похож  на  льва,
находящегося в спокойном положении. Русая и длинная борода его много придает
величественности его осанке. Глаза его серы и продолговаты, но он держит  их
полуоткрытыми, на восточный манер. Губы у него алы, зубы очень красивы, руки
малы и белы,  походка  тверда,  но  не  медленна;  все  в  нем  обнаруживает
человека, облеченного высокой властью".
   Личность Шамиля столь впечатляла пленниц, что даже после тяжких страданий
и долгого плена они не сказали о [247] нем дурного слова.  Более  всех  была
очарована этим "просвещенным варваром" мадам Дрансе. "Одаренный  от  природы
высоким умом, - писала она далее, -  Шамиль  может  быть  назван  не  только
великим полководцем, но и великим законодателем. Он проводит  большую  часть
дня  в  своем  кабинете,  заваленном  книгами  и  пергаментами.  Имам  часто
разъезжает по аулам, проповедуя своим народам Коран и одушевляя их любовью к
независимости".
   В Ведено пленниц  окружила  совсем  иная  жизнь,  нежели  в  Тифлисе  или
Цинандали. Здесь все было скромно и сдержанно. Жены имама выходили из своего
сераля очень редко, лишь по особым надобностям и закутавшись в вуали.
   В столице Имамата жили  русские,  поляки,  грузины  и  множество  другого
разноязычного люду. Жили наравне с горцами и при  своей  вере.  Здесь  можно
было достать газеты "Русский инвалид",  "Кавказ"  и  даже  журналы,  которые
Шамиль читал с переводчиком, а после отдавал в библиотеку.
   Понемногу пленницы привыкали к обычаям имамского дома. Видели они  Шамиля
очень  редко.  Встречаться  глазами,  кроме  как  мужу  и  жене,   считалось
неприличным, и пленниц заранее предупреждали, если Шамиль должен был  пройти
мимо их комнаты.
   Шуайнат старалась опекать княгинь, сделалась доброй их  феей.  Сочувствуя
княгиням и сетуя на общую  для  всех  судьбу,  она  горестно  вздыхала:  "Не
понимаю, чего ищут люди? Зачем они  воюют,  когда  могли  бы  жить  мирно  и
счастливо со своими семействами".
   Шуайнат вскоре должна была родить, и  на  некоторое  время  их  отношения
прервались. Роды проходили тяжело. Местные женщины использовали всевозможные
средства для облегчения  страданий  Шуайнат  Две  другие  дочери  Шамиля  от
умершей жены Патимат - 12-летняя Написат  и  9-летняя  Патимат  -  всю  ночь
читали молитвы. Но  самое  неожиданное  средство  применил  их  родной  брат
Магомед-Шапи. Прослышав, что при родах помогают выстрелы, он всю ночь  палил
из пистолета, прохаживаясь перед комнатой Шуайнат. Наутро родилась  девочка,
которую назвали Сапият.
   По этому поводу зарезали множество баранов и устроили  торжество,  угощая
всех, кто приходил поздравить Шуайнат  с  дочерью.  Несколько  дней  Шуайнат
навещали жены наибов и других важных лиц, дарили подарки  и  желали  доброго
здоровья. Девочка была единственным выжившим ребенком Шамиля от  Шуайнат,  и
отец очень о ней заботился. Княгини подарили Шуайнат серьги для дочери, а  к
вечеру нашли в своей комнате красивый ковер. [248]
   Старания же Магомеда-Шапи получили совершенно иное  развитие.  За  ночную
пальбу и прочие шалости его отправили учиться в медресе в далекий аул.
   Оказалось, что баранов зарезали  слишком  много,  тогда  оставшееся  мясо
пересыпали солью  и  повесили  сушить.  Такая  солонина  считается  в  горах
деликатесом и сохраняется на зиму.
   Княжеские  дети  уже  играли  с  остальными,  быстро  выучились  говорить
по-аварски и по-чеченски и дружно  повторяли  за  мюридами  их  единственную
песню   "Ла-ильлаха-иль-алла".   Младшие   дочери   имама   удивляли   своей
мальчишеской прытью и вместе с тем образованностью - к семи  годам  все  уже
умели писать, считать и знали Коран. Дети Шамиля, наибов и других  мусульман
учились в медресе при мечети.
   Шамиль детей очень любил и не делал различий между своими и чужими, когда
одаривал их ласками и сладостями. Если же  им  случалось  заболеть,  горские
лекари пользовали детей, пока  те  совершенно  не  выздоравливали.  Особенно
заботились   они   о   маленьком   Александре   Чавчавадзе,   который   стал
олицетворением ожидаемого обмена "сына на сына".



   ЖЕНЫ ИМАМА

   С  женами  Шамиля  у  пленниц  сложились  разные,  но  довольно   близкие
отношения. Загидат, дочь шейха Джамалуддина, считалась старшей и  заведовала
всеми  делами   дома.   Шуайнат   была   царицей   сердца   имама   и   этим
довольствовалась. Когда Загидат завидовала княгиням, что у  христиан  всегда
одна жена в доме,  а  вот  у  горцев  по-другому,  Шуайнат  горячо  защищала
мусульманские обычаи. Она доказывала княгиням, что Шамиль  справедлив  и  не
делает между женами различий, а не ценить этого - значит  не  любить  своего
благородного мужа.
   Третья  жена  Шамиля  юная  Аминат  отличалась  красотой  и  бойкостью  и
надеялась со временем стать любимой женой имама.
   У жен его было только одно преимущество перед другими домочадцами  -  они
могли приходить к Шамилю без разрешения, которое требовалось всем остальным.
Однажды, когда  Шамиль  был  в  походе,  они  устроили  для  пленниц  тайное
посещение кабинета имама.  Скромность  его  убранства  удивила  княгинь.  Их
внимание привлекли лишь ковры,  богатая  библиотека  и  красивое  оружие  на
стенах. [249]
   Провожая мужа в поход,  жены  готовили  ему  припасы,  чистили  амуницию,
вышивали чехлы для  пистолетов  и  чинили  одежду.  Выезжая,  Шамиль  трижды
припадал к коню, так как ворота не позволяли ехать в полный рост,  и  каждый
такой поклон жены воспринимали на свой счет.  Они  же  и  встречали  его  во
внутреннем дворе, когда имам возвращался. Тогда они оживали, прихорашивались
и закрывались в своих комнатах, пока не выяснялось, к которой из жен  Шамиль
постучался на этот раз. Получив условный знак, избранница становилась весела
и старалась всех облагодетельствовать. В такие  вечера  пленницам  приносили
богатый ужин, а дет