ить  популярность  у  левой  Англии".  И  это  тоже
правильно. Ибо и Временное правительство и Англия вели переговоры и выражали
всяческие желания и добрые  намерения,  на  самом  деле  наперед  зная,  что
переговоры эти никогда ни к чему не приведут. Ибо в то время  уже  состоялся
приговор  русского  общества  Царской  Семье:  была   создана   Чрезвычайная
Комиссия, обвинявшая царя и царицу в измене родине и интересам союзников.
   Как же мог Джорджи  приютить  тех,  кого  собственная  страна  собиралась
объявить предателями в их общей борьбе? Как же мог выпустить  Керенский  эту
Семью, олицетворявшую "измену" и "проклятый старый режим"? Так что  все  эти
переговоры были еще одной Игрой - в добрые намерения, в успокоение совести.
   "Мы искренне надеемся,  что  у  английского  правительства  нет  никакого
намерения дать убежище царю и его жене... Это глубоко и справедливо  заденет
чувства русских, которые вынуждены были устроить большую  революцию,  потому
что их беспрестанно предавали нынешним врагам нашим"  -  так  писала  "Дейли
телеграф".
   После чего по просьбе Георга начались переговоры  с  Францией  о  высылке
Семьи в Париж. Англия вела эти переговоры, отлично зная, что республиканская
Франция никогда на это не согласится.

   И еще вопрос. Почему за месяцы их заточения в Царском не было  ни  одного
достоверного заговора, ни одной  попытки  их  освобождения?..  Почему?!  Все
потому  же!  Тогда  был  пик  непопулярности  Семьи.  И  были  тогда  только
хвастливые, пьяные разговоры очень молодых офицеров.
   4 июля Е.А.Нарышкина, статс-дама императрицы (мадам Зизи - как  звала  ее
Аликс), записала в своем дневнике: "Только  что  ушла  княгиня  Палей  (жена
великого князя Павла Александровича.  -  Авт.),  сообщила  по  секрету,  что
группа молодых  офицеров  составила  безумный  проект  увезти  их  ночью  на
автомобиле в один из портов, где будет ждать английский корабль. Нахожусь  в
несказанной тревоге..."
   Почему в тревоге? Почему проект - "безумный"?
   Потому что и Зизи и Палей знают: отношение к Семье таково, что не доехать
им ни до какого порта - схватят и  убьют  по  дороге.  Впрочем,  и  никакого
английского корабля не было и быть не могло.
   Только  газеты,  вечные   изобретатели   сенсаций,   сообщали   очередную
таинственную новость о готовящемся побеге царской четы  -  четы  изменников.
Часто  повторялось  это  слово  "измена"  в  дни  их  царскосельского   (еще
идиллического) заточения.
   Из дневника Николая, 27 марта:
   "После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи (с Аликс.
- Авт.) временем еды и с детьми нам сидеть раздельно...  Будто  бы  ему  это
нужно для того, чтобы держать  в  спокойствии  знаменитый  Совет  рабочих  и
солдатских  депутатов.  Пришлось  подчиниться  во  избежании   какого-нибудь
насилия..."
   Так заработала Чрезвычайная Комиссия.
   Долго она будет заседать. И вместе с ней заседал поэт Александр Блок.  Он
был секретарем Комиссии и приходил  в  Петропавловскую  крепость  записывать
допросы.
   В эти дни камеры Петропавловской крепости напоминали  блестящий  прием  в
Зимнем  дворце.  Кого  только  не  было  здесь  -  весь  петербургский  свет
переселился  в  Петропавловку:  премьер-министры,  директора  департаментов,
военный министр, главы секретной службы...
   По ночам поэт писал в свою записную книжку:
   "Куда ты несешься Россия? И от дня и от белой  ночи  возбуждение  как  от
вина..."
   "Манасевич-Мануйлов    -     омерзительный,     малорослый,     бритый...
Премьер-министр Штюрмер - большая тоскливая развалина, старческие сапоги  на
резинках... Другой премьер-министр Горемыкин  -  полный  рамолик,  о,  какой
дряхлый - сейчас умрет.  Министр  внутренних  дел  знаменитый  Протопопов...
Военный министр  Сухомлинов...  Директор  Департамента  полиции  Белецкий  -
короткие пальцы, жирные руки... лицо маслянистое, слово-охотлив... Особенные
глаза - узкие, точно в них слеза стоит - такой постоянный блеск".
   Некоторые цитаты  из  показаний,  поразивших  Блока  и  занесенных  им  в
записную книжку: "Николай однолюб, никогда не изменял жене..."
   "По убеждению Белецкого, никаких политических масонов никогда не было. За
масонов сходили оккультисты..."
   И наконец, его запись допроса самой Вырубовой:
   "Мы зашли к  ней  в  камеру.  Она  стояла  у  кровати,  подперев  широкое
(изуродованное) плечо костылем. Она что-то сделала со своим судном -  не  то
сломала, не то набросала туда бумаги (нынешние заботы  вчерашней  всесильной
Подруги. - Авт.). Говорила все так  же  беспомощно,  просительно  косясь  на
меня. У нее все данные, чтобы быть русской красавицей... Но все чем-то давно
и неисправимо искажено, затаскано".
   "Беспомощно?"  "Просительно?"  А  в  это   время   беспомощная   Аня   из
Петропавловской крепости  умудряется  наладить  переписку  с  самой  опасной
женщиной в России - с ненавидимой всеми императрицей.
   "Председатель: - Знали ли вы, что  Распутин  был  развратный  и  скверный
человек?
   Вырубова: - Это говорили все. Я лично никогда не видела. Может  быть,  он
при мне боялся? Знал, что я близко стою от двора.  Являлись  тысячи  народа,
масса прошений к нему, но я ничего не видела...
   - А вы сами политикой никогда не занимались?
   - А зачем мне было заниматься политикой?
   - Разве вы никогда не устраивали министров?
   - Нет.
   - Но вы сводили императрицу с министрами!
   - Я даю вам честное слово, что никогда ничего подобного..."
   И, оглядываясь на все происходившее в камерах, Блок писал:
   "Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении  становится  ребенком.
Вспомни Вырубову - она врет по-детски, а как любил ее  кто-нибудь.  Вспомни,
как по-детски  смотрел  Протопопов...  как  виноватый  мальчишка...  Сердце,
обливайся слезами жалости ко всему, ко всему. И  помни,  что  никого  нельзя
судить".
   Если бы народ мог тогда повторить это вслед за своим поэтом.

   Что же сказала в конце концов Чрезвычайная Комиссия?
   Член  президиума  Комиссии  Александр  Романов  (очередной  однофамилец):
"Единственно  в  чем  можно  было  упрекнуть  государя  -  это  в   неумении
разбираться в людях... Всегда легче ввести в заблуждение  человека  чистого,
чем человека дурного, способного на обман. Государь был бесспорно  человеком
чистым".
   Но Комиссия так и не обнародовала этих размышлений о  "чистом  человеке".
Конечно же (как всегда), это  было  сделано  в  интересах  Семьи,  чтобы  не
раздувать и без того  накаленные  страсти,  не  сталкивать  правительство  с
Советом... Просто через месяц им дозволили быть вместе, а Керенский  заявил:
"Слава Богу, государь невиновен".
   Но никто не постарался, чтобы общество это услышало.  Повторюсь:  слишком
непопулярны они были!
   Так что из ворот Александровского дворца выехали в моторах и направлялись
на станцию - "кровавый царь и его жена - немка, повинные в измене и пролитой
крови русского народа". Вот почему  Керенский  обставляет  такой  тайной  их
отъезд - боится ярости толпы, боится, что "массы" и Совет не позволят увезти
Семью из Петрограда...
   Александр Блок уже тогда  писал  в  записной  книжке:  "Трагедия  еще  не
началась, она или вовсе не начнется или будет  ужасной,  когда  они  (Семья)
встанут лицом к лицу с разъяренным народом (не  скажу  -  с  "большевиками",
потому что это неверное название. Это группа, действующая на поверхности, за
ней скрывается многое, что еще не появилось)".

   Они  приехали.  Моторы  остановились  прямо  в  поле  рядом  со  станцией
Александровская. На путях стояли два состава. В составах три с лишним  сотни
солдат - сторожить и охранять царя и Семью. Это все  Георгиевские  кавалеры,
молодец к молодцу - стрелки  из  Первого,  Второго,  Четвертого  гвардейских
полков. Все в новых кителях, новых шинелях. За  будущую  службу  им  обещано
жалованье, да еще  командировочные,  наградные.  Во  главе  всего  отряда  -
Кексгольмского лейб-гвардии  полка  полковник  Евгений  Кобылинский.  Боевой
офицер - на фронте с начала войны, много раз ранен и возвращался на фронт, и
опять ранения приводили его в госпиталь. В Царском Селе он лежал в госпитале
в сентябре 1916  года.  И  тогда  "августейшая  сестра  милосердия"  впервые
познакомилась с раненым полковником. "Мы посещали его в госпитале, снимались
вместе... И потом он - настоящий военный" - так  царица  напишет  Вырубовой.
Теперь бывший раненый офицер - хозяин их судьбы.
   В рассветном солнце вереница людей заходит в вагоны. В  одном  составе  -
охрана. В другом - Семья, 45 человек "людей" и свиты. Больше "людей" и  куда
меньше свиты согласились разделить изгнание. Еще в начале марта на вокзале в
Царском  исчезли  ближайшие  друзья  -  начальник  императорской  канцелярии
К.Нарышкин, командир  императорского  конвоя  фон  Граббе,  флигель-адъютант
Н.Саблин,  принц  Лейхтенбергский,  полковник  Мордвинов...  Бежала   наутек
преданная свита.
   И вот с ними едут: гофмаршал князь Долгоруков, генерал-адъютант Татищев и
несколько фрейлин царицы. Все, что осталось от их блестящего  двора.  И  еще
врач Боткин и  воспитатель  цесаревича  швейцарец  П.Жильяр...  Остальные  -
"люди", прислуга...
   Керенский нервничает, сам  руководит  погрузкой  -  бесконечные  сундуки,
чемоданы,  ящики,  грузят  мебель...  В  вагон  входит  комиссар  Временного
правительства Макаров - он будет сопровождать Семью в изгнание (у  него  уже
есть опыт: в начале марта  он  привез  из  Ставки  в  Царское  арестованного
самодержца).
   Оба состава должны идти  под  флагом  Красного  Креста.  С  занавешенными
окнами они будут  проходить  мимо  больших  станций,  и  на  каждой  станции
комиссар Макаров обязан  посылать  телеграмму  премьер-министру  Керенскому.
Даже стрелки охраны не знают пока направление маршрута...

   По путям к своему вагону идут Николай и Александра. Завершается исход  из
Царского Села.
   Полковник Артаболевский (он был в числе охраны) подробно  записал  -  как
они шли к поезду через подъездные пути, по шпалам, как он, поддерживая ее (у
нее слабые ноги), осторожно вел к вагону, как  она  с  трудом  поднялась  на
высокую ступеньку и как легко и бодро (гвардеец!) вскочил  он  на  ступеньку
вагона.
   Это был спальный вагон той  самой  железной  дороги,  которую  много  лет
назад, еще будучи наследником престола, он заложил во  Владивостоке.  Сейчас
по этой дороге он отправлялся в изгнание.

   В рассветном солнце грузили бесконечные чемоданы.
   Генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев, гофмаршал Василий Александрович
Долгоруков, воспитатель Пьер Жильяр, лейб-медик  Евгений  Сергеевич  Боткин,
фрейлины  царицы  Анастасия  Гендрикова  и  баронесса  Буксгевден,  лектриса
Екатерина Шнейдер, две подруги - комнатные девушки Аня Демидова и  Елизавета
Эрсберг, детский лакей Иван Седнев, дядька наследника матрос Нагорный, повар
Харитонов и наш старый знакомец Александр Волков входят в вагон.  Служители,
лакеи, писцы, парикмахер, гардеробщик, заведующий погребом - вереница челяди
заняла свои места в поезде.

   Среди стрелков охраны  был  фельдфебель  Петр  Матвеев.  Сохранились  его
"Записки" - воспоминания о Николае Романове.
   Из "Записок" Петра Матвеева:
   "Мы увидели, что с царской ветки подходит состав международных вагонов  с
надписью красными буквами: "Миссия красного  креста"...  мы  все  так  и  не
знали, куда едем... Лишь повернув от  Петрограда  по  названиям  станций  мы
поняли, что едем по прямой Северной дороге и везем в сибирские леса и  степи
бывшего царя".

   Сверкая окнами в  восходящем  солнце,  двинулся  состав  в  революцию.  В
горькую нашу революцию.

   Последнее письмо из дворца Аликс отправила Ане. Письмо она писала  ночью,
поджидая моторы. Аликс умела дружить:
   "1 августа. Нам не говорят куда мы едем и на какой срок. Узнаем только  в
поезде. Но мы думаем, это туда, куда ты недавно ездила -  Святой  зовет  нас
туда - наш Друг... Дорогая, какое страдание наш отъезд. Все уложено,  пустые
комнаты - так больно: наш очаг в  продолжении  двадцати  трех  лет,  но  ты,
ангел, страдала гораздо больше..."

   Всей  Семьей  они  стояли  в  окнах  вагона  и  смотрели  на  Царское   в
поднимавшемся солнце.
   В 6.10 утра исчезает Царское - и вместе с ним вся их прошлая жизнь.

   ГЛАВА 9
   "Благодарю Бога за то,
   что мы спасены и вместе"
   (Сибирский дневник арестанта)
   В этих двух составах, неотступно связанных  друг  с  другом,  -  в  одном
Семья, свита, "люди", охрана и в другом - стрелки (охрана) - они устремились
в Сибирь.

   Из дневника Николая:
   "1 августа. Поместились всей семьей в  хорошем  спальном  вагоне...  Было
очень душно и пыльно - в вагоне 26 градусов. Гуляли днем с нашими  стрелками
- собирали цветы и ягоды.
   2  августа...  На  всех  станциях  должны  были  по  просьбе   коменданта
завешивать окна: глупо и скучно.
   4  августа.  Перевалили  Урал,   почувствовали   значительную   прохладу.
Екатеринбург проехали рано утром. Все  эти  дни  часто  нагонял  нас  второй
эшелон, со стрелками - встречались как со старыми знакомыми".
   Дети и Аликс спали, но он не спал. За занавешенными окнами был  вокзал  в
Екатеринбурге.
   4 августа (продолжение):
   "Тащились невероятно медленно, чтобы прибыть в Тюмень поздно -  в  11.30.
Там поезд подошел почти к пристани, так что пришлось  только  опуститься  на
пароход. Наш называется "Русь". Началась  перегрузка  вещей,  продолжавшаяся
всю ночь... Бедный Алексей опять лег Бог знает когда!"
   В Тюмени их встречали...
   Из "Записок" Матвеева:
   "Смотрю, открываются  двери  вагона  Романовых.  Впереди  всех  показался
Николай. Я обернулся в сторону  собравшихся  военных  властей  и  вижу,  что
Романов  еще  только  собирается  выходить  из  вагона,  а  они  стоят  все,
вытянувшись в струнку, а руки держат под козырек... Как  много  есть  людей,
совершенно не проникнувшихся революционным духом!"

   В 6 часов утра они отошли от Тюмени на пароходе "Русь". За "Русью" плывут
еще два парохода - "Кормилец" и "Тюмень" - на них прислуга и багаж.  Караван
судов идет по реке Туре.
   6 августа они вошли в реку Тобол.
   Из дневника:
   "Река шире и берега выше. Утро было свежее, а днем  стало  совсем  тепло,
когда солнце показалось... Забыл упомянуть, что вчера перед обедом проходили
мимо села Покровского - родины Григория".
   В самом начале их пути к смерти он  опять  рядом  с  ними  -  бессмертный
"Старец".
   Камердинер Волков слышал,  как  она  сказала  проникновенно:  "Здесь  жил
Григорий Ефимович. В этой реке он ловил рыбу и привозил ее к нам  в  Царское
Село". На глазах ее были слезы.
   Они  подходят  к  Тобольску.  Четверть  века  назад  -  молодым  и  таким
счастливым - так же подплывал он на пароходе...
   Из дневника (продолжение):
   "На берегу стояло много народу. Значит, знали о нашем прибытии.  Вспомнил
вид на собор и дома на горе..."
   Из "Записок" Матвеева:
   "На берег высыпал, не преувеличивая, буквально весь город".
   Толпа  глазела  на  невысокого  человека  в  защитного  цвета  рубашке  с
полковничьими погонами и фуражке  с  кокардой.  Рубашка  подпоясана  обычным
походным ремнем с блестящей медной пряжкой, на груди серебряный Георгиевский
крест; шаровары с малиновым кантом и сапоги гармошкой.  Рядом  -  мальчик  в
фуражке, в солдатской шинели с погонами  и  нашивками  ефрейтора.  Она  -  в
черном пальто, и четыре девушки - в темно-синих дорожных костюмах.
   Во всех церквах  звонили  колокола.  Комиссары  Временного  правительства
перепугались, что в городе началась монархическая демонстрация. Но  это  был
праздник Преображения Господня.

   Из дневника (окончание):
   "Как  только  пароход  пристал,  начали   выгружать   наш   багаж.   Валя
(Долгоруков.  -  Авт.),  комиссар  и  комендант  (комендантом  он   называет
начальника охраны  Кобылин-ского.  -  Авт.)  отправились  осматривать  дома,
назначенные для нас и свиты.  По  возвращении  Вали  узнали,  что  помещения
пустые, без всякой  мебели,  грязны  и  переезжать  в  них  нельзя.  Поэтому
остались на пароходе и стали  ожидать  уже  обратного  привоза  необходимого
багажа для спанья. Поужинали,  пошутили  насчет  удивительной  неспособности
людей устраивать даже помещения и легли спать рано..."
   Так они остались на пароходе. Но они были рады воле и  этому  незнакомому
месту.
   Только 6 августа, после телеграммы комиссаров о том, что Семья прибыла  в
Тобольск,  было  опубликовано  официальное  сообщение  об  их  отъезде:  "По
соображениям  государственной   необходимости   правительство   постановило:
находящихся под стражей бывшего императора и императрицу перевести  в  место
нового пребывания. Таким местом назначен город Тобольск,  куда  и  направлен
бывший император и императрица с соблюдением  всех  мер  надлежащей  охраны.
Вместе с бывшим императором и императрицей на тех же условиях отправились  в
город Тобольск по собственному желанию их дети и приближенные к ним лица".

   Губернаторский дом, где предстояло им жить, после  Февральской  революции
называли в городе Домом Свободы, и улицу,  на  которой  стоял  этот  дом,  -
улицей Свободы. Слово "свобода" тогда было очень популярно.
   Дом Свободы и стал первым домом их сибирской  неволи.  (Станция  "Дно"...
пароход "Русь"... "Дом  Свободы"...  "Ипатьевский  дом"  -  все  это  ирония
истории?)
   Дом Свободы имел два этажа - Семья жила на втором. На первом - столовая и
комнаты, где разместилась прислуга.  И  среди  них  -  камердинер  Александр
Волков и комнатная девушка Лиза Эрсберг. Был еще  полуподвальный,  цокольный
этаж. Туда снесли вещи.
   Весь низ дома был заставлен царскими саквояжами, сундуками, чемоданами. В
шкафной стоял сундук, где лежали альбомы с фотографиями. Там был  и  чемодан
темной кожи, где хранились тетради его дневников и письма. Здесь лежало все,
что осталось от исчезнувшей жизни.
   Пока их "люди" мыли  дом,  вешали  портьеры,  расставляли  привезенную  и
чистили купленную в городе мебель, они жили на пароходе и  даже  плавали  на
нем, как когда-то на яхте.
   Из дневника:
   "8 августа. Пошли вверх по реке Иртыш верст за десять, пристали к правому
берегу и вышли погулять. Прошли кустами и, перейдя через ручей поднялись  на
высокий берег, откуда открывался такой красивый вид..."
   Это были счастливые дни.
   13 августа они переселялись в Дом Свободы.
   Татьяна и царица ехали в экипаже, остальные шли пешком.  "Осмотрели  весь
дом снизу  до  чердаков.  Заняли  второй  этаж...  Многие  комнаты...  имеют
непривлекательный вид. (Трудно им после Царского Села. - Авт.) Затем пошли в
так называемый садик, скверный огород! Все имеет  старый,  заброшенный  вид.
Разложил  свои  вещи  в  кабинете  и  в  уборной,  которая  наполовину  моя,
наполовину Алексея".
   Дом Свободы напоминал Ноев  ковчег:  в  большой  столовой  собирались  по
вечерам император и  императрица  несуществующей  империи,  генерал-адъютант
несуществующего императора, обер-гофмаршал несуществующего двора и  фрейлины
несуществующей императрицы. Именовали друг друга  несуществующими  титулами:
"Ваше Величество... Ваше  Сиятельство..."  Перед  обедом  подавали  меню  на
карточке с царским гербом. Неважно, что нехитрые блюда в этих меню. И, как в
Александровском дворце, приглашаются к царскому столу господа из свиты: Валя
(князь Долгоруков), Илья Леонидович  (граф  Татищев),  Жилик  (Пьер  Жильяр,
гувернер) и Евгений Сергеевич (лейб-медик Боткин). Бал теней, фантастический
маскарад разворачивался в  сибирском  доме.  Последний  островок  300-летней
империи.
   "14 августа... Целый день разбирал  фотографии  из  плаванья  1890,  1891
года..."
   Он живет в исчезнувшем мире  -  в  том  кругосветном  путешествии,  когда
впервые увидел Тобольск... И вот он опять в Тобольске... Круг завершился.

   Мирно течет жизнь в тобольском доме.
   "9 августа. Утром высидели в саду час, а днем два часа. Устроил себе  там
висячий турник.