", 1970, стр. 17).
     1/1

     И  вот трагический и героический конец Флуранса -- вылазка на Версаль 2
апреля 1871 года.
     B  музее  Карнавале  в  Париже  среди  других  исторических  документов
хранится последнее  письмо  Флуранса -- оно приводится в романе. Пожелтевшая
от  времени бумага, торопливый  почерк. Письмо заканчивается словами: "Нужно
во что бы то ни стало собрать достаточно сил и выкурить их из  Версаляж Идти
на Версаль  --  таково  было страстное желание парижан, их  волю  и  выражал
Флуранс. Он твердо знал: или Коммуна раздавит Версаль, или Версаль  раздавит
Коммуну.
     Как известно,  вылазка  коммунаров  окончилась  неудачей.  Флуранс  был
захвачен  врасплох, версальский офицер  раскроил  ему голову саблей.  Ho  до
конца романа  проходит  тема  бельвильских стрелков  --  Мстителей Флуранса,
самых стойких солдат Революции.
     Коммуна  показана  Шабролем  как  законная власть  народа  (в  дневнике
Флорана Растеля особо подчеркивается, что выборы, проведенные 26 марта, были
наиболее   представительными).  Напомним,   что   для   литераторов-гошистов
чествование  столетия  Коммуны  стало  всего  лишь поводом для  анархистских
призывов.  Коммуна   представала   в   их   панегириках  буйной   вольницей,
бесконтрольной  стихией  спонтанного  гнева.  B  противовес  подобного  рода
сочинениям Шаброль  утверждает: Коммуна не анархия, a революционный порядок,
революционная законность.  B  записях  Растеля  1914  года отмечается:  "Bce
дружно признавали: несмотря на отсутствие полиции, в Париже царил  идеальный
порядок".
     B романе справедливо  говорится о  двух партиях,  деливших  руководство
революцией,--   бланкистско-якобинском    "большинстве"    и   прудонистском
"меныiшнстве", о жарких спорax, разгоравшихся между ними.  Ho  как мы узнаем
из позднейших записей Флорана Растеля, рядовые бойцы Коммуны, те, что сидели
в укреплениях, защищали форты, дрались на  баррикадах, толком и не  знали об
этих  разногласиях.  У  бельвильцев  свои,  самые  простые  и  самые  верные
представления   о   Коммуне:  "Haродоправство!   Справедливое  распределение
продуктовl  Haродное  ополчение!  Наказание  предателейl  Всеобщее обучение!
Орудия  труда  -- рабочему!  Землю  --  крестьянину! ...Сорбонна,  доступная
беднякам! Полиция против богачей! Хозяев -- в лачуги!*

     Известно  замечание B.  И. Ленина  из  его  "Плана  чтения о  Коммуне":
"Революционный  инстинкт  рабочего  класса   прорывается  вопреки  ошибочным
теориям"l. И диалектика романа Шаброля заключается, в  частности, в том, что
народ очень тонко  чувствует,  когда сила Коммуны  переходит  в ee слабость,
когда  формальное  соблюдение законности оборачивается  то  боязныо передать
народу  деньги, ему принадлежащие,  то  милосердием по  отношению  к палачам
Коммуны. На  собраниях,  народнык сходках раздаются самые  различные голоса:
говорят  прудонисты,  бланкисты, анархисты, люди  в политике искушенные и от
нее далекие. Ho в  сумятице этой есть внутренняя логика. Простому  люду чужд
всякий экстремизм, ему не по  пути с политическими авантюристами. Бельвильцы
не жаждут крови, но они едины  в  осуждении  нерешительных действий Коммуны,
они  готовы  сделать  все,  чтобы  предотвратить  падение власти рабочих.  B
майские дни они xjтоят насмерть.
     Версальцы и коммунары.  Силы, казалось бы, неравные. С  одной сторены--
искусство убивать, с другой-- верa. С одной --приказ, с другой -- идеи: "Они
--  тяжесть,  они давят  все  вокруг, они, вобравшие  в  себя  вековой  груз
человечества, две тысячи лет несправедливостей и преступлений*. Это те,  кто
чинил  расправу  над камизарами в  XVIII  веке  и  будет предавать  Францию,
преследуя патриотов и сотрудничая с оккупантами, в XX. Ho нельзя убить веру,
нельзя убить мысль. B последних числах мая Флоран Растель заносит в дневник:
"Может,  сейчас   это   звучит   наивно,  по   в   тот  час   народ  казался
мненепобедимым*. To,  что могло казаться наивным сто лет назад, стало теперь
реальностью.  И  недаром  драматический  рассказ  о   последнем,  прерванном
заседании  Коммуны завершается словами, написанными Флораном  Растелем уже в
30-е годы: "Октябрь 1917 года".
     Книга  Шаброля,  как  и  все  лучшие  французские  исторические  романы
последних лет,  обращена в  будущее.  За  плечами  ee  авторa опыт  движения
Сопротивления, когда совсем еще молодой Шаброль  -- в годы оккупации  ему не
было и двадцати -- познал этот  главный жизненный урок: свободолюбивый народ
непобедим. B послед
     1 B. И. Ленин, Полн. собр. соч., Изд. 5-е, т. 9, стр. 329.

     ние часы  обороны  Бельвиля  Предок  говорит  про  версальцев,  которые
вот-вот ворвутся в  Дозорный тупик: "Они  стары! A мы... Мы  юность мира!" И
слова эти сами собой перекликаются со знаменитой формулой Поля ВайянКутюрье:
"Коммунизм  --  это  молодость  мира".  Вспомним предсмертное  письмо  героя
движения Сопротивления  Габриэля Пери: "Ночью  я долго думал о том, как прав
был  мой дорогой  друг Поль  Вайян-Кутюрье, говоря,  что "коммуtfизм --  это
молодость   мира"   и   "коммунизм   подготовляет   поющее   завтра*1.   Так
устанавливается связь времен, разорвать которую невозможно.
     Роман   значителен  и  по  мыслям,  в   нем  заложеиным,  и  по   своим
художественным доотоинствам. Шаброль не раз говорил, что пишет для народа. A
это означает: стараться писать хорошо. По выходе  в  свет  "Пушка "Братство"
была тепло  встречена  и  широкой  публикой, и  профессиональной критикой. B
прессе мелькали такие  строки: если вы  можете прочитать в этом году  только
одну книгу, возьмите Шаброля. Андре Стиль писал в "Юманите": "Талант Шаброля
по-прежнему блистает.  Повествование соперничает  по величавости с раскатами
пушки*2. B чем же секрет успеха писателя?
     На рубеже 70-х годов нашего века  стали  совершенно очевидны не  только
сильные,   но    и   уязвимые   стороны   произведений   столь   популярного
документального  жанра.  С одной стороны,  давала  себя  знать  определенная
скованность документом;  с другой --  что представляет главную опасность  --
тенденциозный  порой отбор  документов  приводил к  искажению  исторического
процессa. Шаброль счастливо избежал этих опасностей прежде всего потому, что
опирается на подлинно народную  во всей  ee сложности и  противоречиях точку
зрения.  Писатель  непосредственно  обращается  к  документу  там,  где  это
диктуется самой художественной логикой произведения;  обычно документ как бы
уходит в подтекст, составляя незримую, но прочную основу книги. Вместе с тем
документы, тщательно отобранные, раскрывающие преемственность революционного
движения,  оттеняют заложенную  в pdмане идею  непреоборимости исторического
развития. "Пушка "Братство" -- характерный пример
     1  "Lettres de  fusilles*,  Paris,  1958,  p. 24.  8  "L'Humanite",  24
septembre 1970.

     того  нового  эстетического  качества,  который   принес  в  литературу
документализм "на почве истории* (Энгельс).
     Однако документальное начало -- лишь один из художественных компонентов
романа.  Повествование насквозь лирично, эмоционально. Читателя  захватывает
сила  любви Флорана и Марты, озарившей своим светом их жизни в радостные и в
мрачные дни Коммуны. Лирика любовная тесно связана с  гражданской.  B начале
романа почти все его персонажи, в  том числе Флоран  и Марта, живут мечтой о
грядущей Революции, a потом  борются за ee воплощение. И  в этом  -- главный
источник  лиризма  романа.  Воплощение  революционной  мечты  начинается  со
сравнительно  легкой победы 18 марта. B  дальнейшем на первый план выступает
драматическое  начало. Отдельные  эпизоды  романа, в первую  очередь  бои  с
версальцами, воспринимаются как драматические сцены, ведущие к неотвратимому
финалу -- трагедии  мая 1871 года. Шаброль редко ограничивается диалогом, он
предпочитает  многоголосье:   в  романе  звучат   голоса  множества   людей,
составляющих  массу,  самый народ  Парижа.  9та  масса,  то  негодующая,  то
радостная,  то ведущая  смертельный  бой,  и является главным  героем книги.
Романом "Пушка  "Братство" Шаброль  сделал важный  шаг на  пути современного
революционного эпоса.
     Книга  Шаброля  противостоит  как  модернистским  экспериментам,  так и
массовой  продукции  на  исторические  темы;  она  утверждает  неувядаемость
исторического жанра, огромные возмож^ности реализма XX века.
     B романе  оживают  события  столетней давности. Мы словно переносимся в
революционный  Париж конца прошлого  века, a  Коммуна  приближается  к  нам,
становится  частью  нашей жизни, нашей борьбы.  Прислушаемся  к  голосу Жака
Дюкло:
     "Изучение опыта Парижской  Коммуны  отнюдь  не  является  делом  только
истории.  Богатые  уроки  Коммуныне  теряют  своей  жгучей  актуальности.  И
полностью был  прав  автор Интернационала поэт-коммунар Эжен Потье, писавший
после "кровавой недели": "Коммуна не умерла!*1.
     Ф. Наркирьер
     "Правда", 17 марта 1971 г.

     Морису  Шури,  историку Коммуны (1912--1969... он прочел лишь  половину
эмой книги, коморая смолъким ему обязана).
     Жану Лоту, который дал мне идею Пушки , -- нет, самым ярким пямном  в моих воспоминаниях осмалось чудище,
высмавленное Пруссией,  знаменимая пямидесямимонная  пушка, изгомовленная  в
Эссене герром Kpyппом и cмрелявшая снарядами в пямьсом килограммов весом.
     Нынче ночью  даже куры и те не спят. Слышно, как они хлопают крыльями и
злобно кудахчут. Знаю, знаю, о чем думает мама, привязывая клетку с курами к
борту повозки. Крикнул ей из окна:
     -- Лишь бы пруссакам не досталось, да?
     -- Ложись-ка лучше спатьl Сердится, что ee раскусили.
     Свечка  догорает, но все  равно непременно выражу здесь до  конца  свою
волю, свои намерения.

     Ho и в эмой решимосми опямь-маки следуем видемь влияние Предка, который
десямки раз при мне печалился:  "Bom  если 6 я  вел дневник,  ведь  я макого
навидался, смолько всего пережил!..*
     До самых последних дней мне, пожалуй, и не стоило браться за дневник. О
чем было писать -- о своем детстве, что ли, о детстве деревенского мальчика,
об уроках (весъмасвоеобычных)  дядюшкиБенуа по прозвшцу Предок, о том, как я
помогал родителям обрабатывать землю господияа Валькло? A вот теперь столько
6удет всего... Я  купил  (разбив  для  эмой  цели  копилку)  десять  толстых
тетрадей в черных молескиновых обложках и дюжину карандашей. Сложил  все это
добро в старую холщовую  сумку -- папа отдал ee мне, a мама сшила ему новую,
когда он уходил на войну.
     Даю торжественную клятву самому себе вот на этой самой странице: никуда
и никогда не двинусь без этой солдатской сумки. Пусть моя  канцелярия хлещет
меня по боку!
     "Перо повосмреe сабли будемь,-- говаривал Предок.
     Я  рано  начал  пробовамь  свои силы в писании. Все, что я  царапал  на
бумаге, другие, безусловно, написали бы куда лучше меня. Все мои иллюзии как
рукой снимало от одной ухмылки Предка.
     Есть y меня воля, есть самолюбие. И чтобы решимость моя была как сталь,
закалю-ка ee в горниле суеверия: дневник начат, если прерву  его, то накличу
на себя беду.
     Однажды я, словно между прочим, спросил Предка, как делается  вот такая
литературa, как писать про самого себя?
     -- Записывай все.
     -- Как так все?
     -- Все, что входит в тебя через глаза, уши, HOC, кожу, язык и сердце.
     -- Ho ведь... будет и хорошее и плохоe!
     -- Плохоe -- это то, что входит в тебя через rлаза и уши, но не твои, a
чужие.
     Такие разговоры, должно быть, очень нравились нашему cmaрому чудаку, Мы
часмо беседовали с ним о форме и

     содержании,  сидя  обычно  лемними   вечерами  на  опорной  сменке  под
орешиной,  коромая  зимние  долгие вечерa y  камелъка, и пламенный поклонник
Гюго  под  мреск цикад  или  поленьев  учил  меня  смаковамь  и  уважамъ наш
прекрасный язык.
     Прежде чем задуть фонарь на повозке, мама крикнула:
     -- Фло, a ты ничего важного не забыл?
     Карандаши и  тетради в солдатской сумке, ну a  самое  важное  y  меня в
голове, y меня в сердце, самое валtное -- это завтра.
     И раз Предок после долгих уговоров согласился ехать с нами...
     Записав эти последние строчки, я  отошел от  окна и сейчас задую свечу.
Пишу, положив  тетрадь на колени, потом  улягусь прямо на  пол."Дом,  откуда
уезжаешь, уже не дом. Жилье, где остается богатый урожай и семнадцать лет из
прожитых  тобой  семнадцати,--  самое  пустое  из  всех жилищ, очищенных  по
приказу военных властей. За перегородкой пошуршивает сено.  Расточает сквозь
щели aроматы  луговых  трав,  подрубленных,  срезанных  под  корень  вянущих
цветов,  запахи  лета,  последнего  нашего  лета. Горький ласковый  дух,  от
которого ширится грудь, дрожит все внутри...
     Сенмябрь 1914 года.
     Пишу на мой же ферме  в  Рони, коморую  я купил  после смермu господина
Валькло, благо y меня было омложено  немного прочерный денъ.  Неужели  снова
придемся удирамь омсюда? Ходим  слух,  что немцы  на Марне. Уже почми месяц,
как я без особой oхомывзялся за эти давно забымые мемради. От нечего деламь,
от душевной paсмерянносми. B роковые часы вом  так  проверяешъ, что уцелеем,
что османемся. Мой сын сражаемся где-mo на дорогах нашесмвия, Каким-mo будут
предсмавлямь мои внуки далекого предка, который "был учасмником Коммуны*?
     Лучшлй   из  этих  внуков  недавно  погиб  на  Эбро.   Он  был   бойцом
Интернациональной бригады. Этот-то все понял.

     Вторник, 16 августа 1870 года. Два часа пополудни. Застава Монтрей.
     Бижу, мама, Предок и я  вот уже больше трех часов варимся в собственном
соку, топчемся на одном месте.
     Дядюшка  Мартино, наш  сосед, огородник, всячески заверял нас --  пусть
даже  поклажи  многовато, зато  такой заслуженный конь, как Бижу, без спешки
дотянет  нас  за  четыре часа  до Бельвиля.  Он  даже  указал нам кратчайший
маршрут --  через  заставу Монтрей,  Шаронский  бульвар, Пэр-Лашез и бульвар
Менильмонтан;  сам он  преспокойно вот уже тридцать лет  возит  этим путем в
Париж ранние овощи.
     Мама сразу" все высчитала:
     -- Если выедем в шесть, прибудем  на место еще утром и договоримся  обо
всем с  невесткой. Значит,  еще до темноты  разместимся y твоей бельвильской
тетки...
     B самую последнюю минуту выяснилось, что надо пристроить на повозку еще
один ящик и две бутыли; но  тут наш Бижу,  хотя и получивший  двойную порцию
овса, отказался  трогаться  с места, уперся как мул. Не обращая внимания  на
наши  крики и даже щелканье кнута, Бижу поворачивал в сторону  конюшни  свою
тяжелую  башку  и  все встряхивал ею,  чтобы откинуть  подстриженную на  лбу
челочкой  гриву и поглядеть на  родные места  сперва  одним  своим  огромным
влажным глазом, потом другим -- a нам чудилось, будто он отрицательно мотает
головой: нет, мол, нет и еще раз нет!
     -- Бедняга  чует, что его ждет в Париже,-- проворчал Предок,  подошел к
Бижу, прижался спиной к его груди,  потом положил себе на плечо возле самого
yxa бархатистую конскую морду и, ласково его уговаривая, оглаживая, повернул
в  нужном  направлении.   Так,  поддерживая  друг  друга,  лошадь  и  старик
наконец-то  стронулись с  места.  Встающее солнце  уже  разливало  рыжеватые
запахи  соломы, и эти двое -- человек и конь --  даже как-то благоговейно их
вдыхали.
     Миновав железнодорожный переезд y Мюлуза, мы очутились y подножия замка
Монтро,  прямо  под  фортом Рони.  Я  знаю  этот  форт с тех самых  пор, как
научился ходить. И был сейчас ужасно разочарован. B душе я ждал,

     что увижу  его,  ощерившегося  длинными жерлами  орудии, ощетинившегося
штыками,  увенчанного  знаменами,  флагами,  услышу  барабанный  бой,  пенье
рожков,  короче,  увижу  в  зареве легенд  ...  Ho отсюда,  снизу,  крепость
казалась вымершей.  Только под одним  из  выступов  укрепления трое каких-то
расхристанных артиллеристов играли в кости, устроившись на габионах, которые
им полагалось набить землей.
     Голова  нашей  колонны  застряла  где-то y заставы. Молодой  фермер  из
Бри-сюр-Марн, пустив галопом коня, проскакал мимо нас лообочинедороги. Минут
через двадцать он воротился уже шагом  и объяснил: въезд в город перегорожен
баррикадой,либо надо в объезд, либо ждать, пока  ee разберут. Через четверть
часа группа  беженцев из нашей колонны кинулась вперед и, окружив лейтенанта
и двух не старых еще солдат мобильной гвардии, приступила к ним с вопросами.
     --  Терпение, терпение!  Te, кто сложил баррикаду, сейчас ee разбирают.
Это ведь тоже работа -- сначала сделай, потом сломай. Еще вчерa вечером путь
был свободен:  никто блузников  с  этой  улицы  не трогал, ничего от  них не
требовал. И  вдруг нате  вам, им приспичило  вроде  как  по малой  нужде  --
выскочили на улицу среди ночи и давай булыжники из мостовой выворачивать...
     Офицер многозначительно повертел указателъным пальцем y виска. Выпросив
y кого-то из наших табачку, солдат, набивая трубку, буркнул:
     -- С этими, туда их, голодранцами, которых посылают в Эльзас,  парижане
еще  слезы  кулаками  утирать будут!  B воскресенье  уже  в  Булонском  лесу
укреплений понастроили!
     -- Вот тут мы не отстаем,-- хихикнул другой.
     Удары  заступов известили  нас, что  баррикаду сносят. Женщины из нашей
колонны собирались кучками по пятеро, шестеро и, стоя кружком, тесно сдвинув
опущенные лбы,  болтали  за повозками, a мужчины  тем временем paсселись  на
откосе. Из рук в руки переходили вкруговую вино, табак, газеты и письма.
     Наслушалась вдоволь дороra разных небылиц. Коекто начал было распускать
панические  слухи,  но такого  разносчика  слухов  мигом осаживали.  У самой
заставы завязалась драка.

     Тогда,  в  середине   авгусма  1870  года,  хомя  уже   бродило  глухоe
беспокойсмво, мало кмо мог вообразимь себе размеры грядущих бедсмвий. Слухи,
так  сказамь,   привамного  порядка  как  оглашенные   спешили   на  подмогу
официальному бахвальсмву, раздуваемому npессой. Просмой  люд nopaсмерял свои
прославленный здравый  смысл. Да и мало знал об  эмапax  вморжения. Впрочем,
как   можно  было  поверимь,  например,  макому:  4-го  npуссаки  амакуюм  и
уничможаюм дивизию генерала Дуэ под Виссамбуром, 6-го  прорываюм  фронм  под
Фрешвиллером  и  Вермом  и  разбиваюм  наголову  Мак-Магона,  в mom же  день
ucмребляюм  при Шпихерне нашу знаменимую Рейнскую армию*, которой командовал
лично  импеpamop.  A  мам пошло: Эльзас захвачен  неприямелем  и  с тех  nop
французские  войска omcмупаюм  с боями.  B течение  последующих  недель лишь
nocмепенно и с  огромным  мрудом  выяснилосъ, кмо же  за все  в  омвеме:  за
недооценку  сил  npомивника,  за  пуманицу при  coсредомочивании часмей,  за
слабосмь французской aрмиллериu с ee  бронзовыми пушками,  заряжавшимися  no
cmaринке, с жерла, за бездарносмь  генералов... Ho y засмавы Монмрей ни один
из кресмьян,  пробиравшихся в Париж, и не  вздумал бы обвинимь в эмих  бедах
режим, a мем паче особу импеpamopa. "Повинуясъ всеобщему желаниюь,  Наполеон
III   передал  командование   армией   маршалу  Базену,  и  это   официально
подмвержденное  извесмиe скореe уж опечалило людей. Они цеплялись за  декрем
от 8  авгусма, объявлявшего  Париж  на  осадном  положении, и  за  воззвание
импеpaмрицы  к  французам:  "Да  будем y  нас только одна  naрмия  -- naрмия
Франции, и одно лишь знамя -- знамя национальной чесми..."
     Колонна тронулась, мужчины, сбившись группками,  шагали по трое, a то и
по шестеро  возле  чьей-нибудь лошадки и с жаром твердили  о  том,  какие  y
Парижа  мощные  внешние  форты, что  есть еще  y  нас войсковые резервы и во
Франции  и  в Алжире, есть  мобильная  гвардия,  вольные  стрелки, гарнизоны
Национальной гвардии -- от одного  до двух миллионов защитников. Да  и ружей
хватает, даже с  избытком. Шагая тяжело и медлительно, глаз от родной  земли
не подымая, эти  землепашцы  упорно,  каким-то звериным инстинктом  пытались
найти былую веру -- и находили.
     Наш Бижу принюхи