ается на Пливара,  но тот хладнокровно  подбирает щепки  и
швыряет их в огонь. Бомба повредила  дом бакалейщика. Раненый  уже больше не
кричит.  B  короткий  промежуток  между  двумя  пушечными  выстрелами слышно
хриплое карканье воронья, кружащего низко над землей.
     Бастико,  Матирас  и Фалль  вскочили на ноги.  Они  приникают к  окнам,
обходят всю комнату,  пересчитывают свои три патрона, возвращаются к  окнам:
сейчас начнется...
     B десятый раз Гифес дает последние наставления:
     --  Стреляйте  только  навернякаl  Подпустите  неприятеля  хотя  бы  на
двадцать метров и бейте в упор! Потом быстро командует нам с Мартой:
     -- A  вы,  малыши, запрягайте вашу лошадь и сматывайтесь  отсюда,  если
только успеете. Поезжайте на Шарантон через Альфор. Это приказ!
     Движением  подбородка я даю ему  понять,  что сейчас, только вот допишу
последнюю фразу. Ho я тяну.  От  разрыва бомбы где-то совсем  рядом кажется,
что наш

     дом  развалился пополам.  Потолочные  балки  падают поперек комнаты,  к
счастью, никого не задев. Мы с головы до ног обсыпаны штукатуркой.
     -- A ты, Меде, с нами остаешься? -- спрашивает Гифес.
     -- Или здесь, или еще где!
     Тут наш лейтенант даже багровеет от гнева, потому что мы, "малыши", еще
болтаемся здесь. Алексис громко стонет, требуя, чтобы нашли его очки.
     Разрозненные заметки,  писано  на  привалах. Чемверг,  1  декабря,  или
пямница, 2-го.
     От  всего  полуострова,  от  берегов,  равнины  и  холмов  идет  глухоe
стенание. Что это, стоны тысяч раненых, обреченных на  муки и испускающих  в
корчах последние вздохи, или просто  это  протяжно стонет утроба примарнской
земли?
     Пушки замолчали  одна за другой, когда  неохотно занялась заря.  Слышны
только где-то  далеко разрозненные выстрелы, пенье рожка  или горна да крики
чаек, летящих от Сены к Марне над путями железной дороги на Лион, над фортом
Шарантон и над Базельской дорогой.
     Какой-то огромный всадник пронесся карьеромк Кретейлю. И круто осадил y
нашей повозки.
     -- Где наши?
     -- Там, в доме врача на главной улице, напротив бакалейной лавки.
     Он снова поднял лошадь в бешеный карьер. Флуранс.
     # * *
     B  Альфоре  пехотинцы сообщили нам,  что французы  попросили и добились
перемирия  на двадцать четыре часа,  чтобы подобрать раненых.  Более четырех
тысяч человек пало под Вильером и Кейи.
     При  въезде  на  Шарантонский мост  нас реквизировал лазаретный хирург.
"Красный  крест  еще  заслужить надоb Схватил  свои  саквояжи  и впрыгнул  в
повозку.

     Человек он оказался  остроумный, разговорчивый, звать его не то Жуанен,
не то Жувен. Только по каскетке, на которую нацеплена алая бархатная лента с
двумя золотыми галунами, можно определить, что он военный врач. Нам он велел
держать путь на Жуанвиль и всю дорогу рта  не закрывал. По большей части вел
разrоворы поучительные:
     --  B  хорошем  походном лазарете  требуется не  только хирург с полный
набором инструментов, но, увы, необходимы еще две повозки и добрые кони. Вот
в чем вся загвоздка... На первый раз заполучить людей  -- пустое дело, стоит
только  представить  им будущую  экспедицию  вроде  приключения...  Так  что
начинается путешествие весело, с  удалью...  Только не  дай бог нарваться на
какую-нибудь  драматическую сцену, a ведь они на войне неизбежны... Если  вы
себе на беду оставите  ваших людей хоть на пять минут, вы рискуете не найти,
вернувшись, ни одного,  и тогда  не миновать вам  двигаться в одиночестве по
способу пешего хождения, да  еще  тащить на спине  мешок с инструментами.  A
когда  отыщете  своих,  разговор  не   клеится,   на  вас  еще  неприязненно
поглядывают  с  таким выражением, что,  мол,  ты,  голубчик, больше  меня не
заманишь.
     При приближении к Жуанвилю мы вынуждены были  тащиться шагом. Все шоссе
было забито двумя колоннами, шедшими в противоположных направлениях. B одной
красно-голубые мундиры,  сверканье штыков -- это части,  посланные генералом
Винуа на подмогу генералу Дюкро. Двигавшийся навстречу кортеж был медлителен
и мрачен: монахи Ордена невежествующих в сутанах и черных треуголках по двое
тащили  носилки   с  убитыми.  Поравнявшись  с  траурным  шествием,  солдаты
скидывали кепи и что-то бормотали.
     Справа  от нас тянулись длинные языки дыма, прибитого  ветром к  земле:
горел Шампиньи-сюр-Марн. Здесь нам пришлось пропустить артиллерийский обоз.
     Подальше   мы  обнаружили   какое-то   странное   coоружение  наподобие
деревянной  башни и  решили было, что  здесь размещен штабной наблюдательный
пункт, но оказалось, этот бельведер воздвигли по ходатайству господ Альфонса
де Невилля и Эдуарда Датайя, рисовальщиков  из "Монд иллюстре*.  И впрямь мы
разглядели обоих художников с палитрами в руках; стоя y своих

     мольбертов, они, воспользовавшись минутой затишья, старались изобразить
на полотне неоглядную панораму поля битвы.
     Миновали  Шампиньи. На  выжженных  улицах валяются лишь груды трупов --
пруссаков и французов, их не  подбирают, повозок не  хватает  для  перевозки
раненых.  Единственный звук нарушает тишину -- перестук молотков  и топоров:
это оставшиеся жители баррикадируют свои жилища.
     Заслышав  тяжелую  рысь притомившегося  Бижу,  взлетают  тучи  воронья,
однако держатся невысоко. И стоит нам проехать,  как  они снова обрушиваются
на груды застывших от мороза тел, каркают, хлопают крыльями.
     -- Хорошо,  хоть не разлагаются,-- процедил сквозь зубы  наш  хирург.--
Hoc y меня уж больно чувствительный.
     И тут он вскрикнул от боли: это  Марта изо всех сил пнула  его  ногой в
лодыжку. Он только молча  оглянулся на дрожавшую от негодования смуглянку. Я
испугался -- ну, будет сейчас история. Ho хирург улыбнулся.
     Наконец  нам  удалось  добраться  до проселочной дороги,  ехать по  ней
посоветовал  главный  хирург походных  лазаретов, так как, по его словам, за
неимением перевозочных средств туда  еще никто  не заглядывал. На протяжении
всего  пути  в Шарантон,  в Жуанвиль, каждый пост рассказывал нам о героизме
наших  солдат. Впервые  после, увы,  слишком  долгого  перерыва  мы услышали
знаменитые  слова  "furia  francese*  1.  Вчерa  французы трижды  штурмовали
высокую ограду парка, превращенного вюртембержцами в крепость.
     -- A ну, ребята, подрждите-ка меня здесь!
     Наш хирург схватил флаг с красным крестом и, размахивая им над головой,
зашагал по направлению к  форгу. Ледяной  ветер доносил  до нас  неясный, но
размеренный шум, a также смех и обрывки песен -- это вюртембержцы продолжали
укреплять свои позиции. Какой-то толстяк
     1 Француаская ярость (имал.).

     в круглом,  как  тарелка,  берете,  с длиннющей  трубкой,  свисавшей до
самого пупа, показался из-за стены и крикнул нам что-то, чего мы  не поняли.
Зато  жесты его оказались красноречивыми: нам  разрешалось  подбирать  наших
раненых. Вслед за толстяком из-за  стены вылезло еще несколько солдат, кто с
трубкой в руках, кто с пивной кружкой, и молча уставились на нас.
     Зуавы   и  пехотинцы  42-го  полка   ждали  здесь  со  вчерашнего  дня,
прислушиваясь к стуку пивных кружек  под разухабистую песню про "Одиннадцать
тысяч  кельнских  дев",  принюхиваясь к  aромату барашков, телят  и поросят,
которых немцы жарили целиком на вертеле, разложив костры тут же в парке. Они
ждали, лежа  аккуратными  рядами, расцветив, словно красные  и синие галуны,
отвороты холма.  Это  курносая с косой  подкосила, уложила их снопами в позе
марша -- одна нога вытянута, другая чуть согнута в колене.
     Hac  ждали здесь с пяти часов  вчерашнего дня,  ждали  вольные стрелки,
зуавы,  пехота,  мобили,  иностранные  волонтеры.  Кто  молился,  кто  спал,
раскинув руки, два разведчика сидели, поддерживая друг друга, плечо к плечу.
Высоченный зуав  в чине капрала тянул к нам приветственно руку, черноглазый,
раскрыв, как для крика, рот...
     -- Стойте!
     Врач застыл на месте, a за ним мы с Мартой. Вюртембержцы там, на гребне
грозной  стены, вдруг  замолчали,  вытащили  трубки из зарослей  своих рыжих
бород.
     Раненых здесь не было. Ночной мороз добил всех до одного.
     Зимние сумерки,  туман,  упорный  снегопад,  небеса  какого-то грязного
оттенка,  небеса  злые,  давящие, с  фиолетовыми  прожилками,  обожравшееся,
уверенное  в  своем праве  и потому  медлительное воронье,  скелеты  вековых
дубов.
     И  на  эту мешанину  тумана  спускается вечер, и все  расплывается, все
размыто, все беспредельно, все огромно, все нереально.
     Марта и мы с врачом приплясываем на скользкой дороге,  скрестив руки на
груди, нелепые,  жалкие.  Hac  разбирает идиотский смех.  Внезапно  пушечный
выстрел,

     совсем  рядом,   приводит  нас  в  себя.  Мы  вздыхаем  с  облегчением,
выпрямляем согнутые спины, идем вперед.
     -- Тише! -- бросает Марта.
     Ho второго выстрела не последовало. Тишина разрастается беспредельно.
     -- Слушайте...
     Мы  поворачиваем  голову, вслушиваемся  в  неясное бормотание.  Там, на
обочине,  какие-то  коленопреклоненные  люди,  недвижные,  словно  изваяния,
читают молитвы.
     -- Отходную читают!
     -- Да нет, я о другом! -- твердит свое Марта.
     Приходится  напрягать слух.  Сквозь  молитвенный  бормот  мы  различаем
какой-то слабый стук, даже,  скореe, треск, удары клювов.  A  в небе воронья
уже нет.
     Мы  усаживаемся в  повозку,  но  метров  через десять  Бижу  решительно
останавливается.
     --  A  ну,  мужайся!  B лазарете y нас имеется  овес для мобилизованных
лошадей!
     Ho ни мольбы, ни угрозы не способны сдвинуть Бижу с места.
     --  Я ведь не как Трошю  обещаю,-- заявляет врач,-- y нас действительно
есть овес...
     -- По-моему, нам лучше сойти, он совсем из сил выбился.
     Ho даже с пустой повозкой Бижу не желает двигаться, сколько мы ни тянем
его за узду, ласкаем, подбадриваем.
     Ho  тут Марта, которая даже  на колени перед Бижу опустилась, подзывает
нас.
     Снегом  чуть запорошило  груду  костей, валяющихся  поперек  дороги. Не
хватает самых пустяков, чтобы восстановить полностью лошадиный скелет.
     --  Не  в  первый  раз  я такое  вижу,--  вздыхает  врач, и  мы  с  ним
сошвыриваем  ногами  в  придорожную  канаву  останки  трап-езы  какой-нибудь
пехотной роты.
     Бижу  трогается рысцой,  даже не дав  нам времени впрыгнуть в  повозку.
O-вес! Эти два слога еще пробуждают в его памяти что-то далекое.
     Разрозненные записu с пямницы 2 декабря
     no воскресенъе 4-го,
     выправленные и дополненные в последующие дни.
     Шампиньи.    Пробуждение:   рушатся   потолки,   разлетаются   в   щепы
перегородки... Порa удирать подобру
     поздорову. Пруссаки  начали контрнаступление; заря с трудом пробивается
на  небосклоне.  Мобили  покидают  ими  же  вырытые  траншеи на подступах  к
городку. Что-то будут  делать  батальоны  Национальной гвардии?  Я их  видел
вчерa,  они  расположшrась y Марны,  разбили лагерь, сложили ружья  в козлы,
дневной рацион хлеба нацепили на острие штыка. Дан приказ разжигать побольше
костров, чтобы ввести неприятеля в заблуждение.
     Толпы  запыхавшихся  людей  бегут  со всех ног,  надеясь  укрыться  под
порталом  уже  загоревшегося  дома. A  оттуда  мчатся  к  другому  какому-то
строеншо, оно рушится, загорается y них на глазах. Толпа дружно поворачивает
обратно и рассыпается.
     Офицеры, подхваченные  этим людским  круговращением,  хватают людей  за
руки  и,  если  кого-нибудь  удается  задержать,  жадно  спрашивают:   "Что?
Отступаем?*  Многие солдаты даже не успели обуться. И все как  один твердят:
"Мы разбиты". Все чаще ложатся рядом снаряды; грохот, толчки, разрывы, пыль,
пламя, дым...
     Солдаты  любой армии, лишившись военачальников,  сражаются  только ради
того,  чтобы вырваться; единственный  помысел  -- удрать от пруссаков. Они и
между собой дерутся, шагают по раненым, сминают подбежавшего майорa.
     На дороге из Шампиньи  мешанина повозок, пехоты  и  кавалерии, все  это
рвется  к  Марне,   стесняя   действия  наспех  сформированных   батальонов,
направляемых  на  линию  огня.  Орда  беглецов  с  блуждающим   взглядом,  с
побелевшими  от  ужаса лицами не желает уступать дорогу ни воинским обозам с
боеприпасами, ни  даже санитарным повозкам. Бомбы падают прямо в это людское
месиво, падают до ужаса метко.
     Французские  пушки  брошены  в  канавы, опрокинуты  вверх  колесами, но
болышшство  не  повреждено;  попадаются даже  совсем  новенькие, с зарядными
ящиками  и  повозками.  Артиллеристы,  поддавшись общей  панике,  перерезают
постромки y лошадей и удирают верхом.

     A мы-то, мы-то, как мы  бьемся, чтобы купить себе пушку! Взяли бы здесь
любую, нам никто и слова бы не сказал.
     -- Это было бы не то.
     -- Почему не то, Марта?
     -- Это была бы не наша пушка. Не бельвильская. Не "Братство".
     * # *
     Два огромных амбара забиты ранеными. Лежат прямо  на соломе, вернее, на
тоненьком  ee слое.  Двадцать  распряженных  мулов чего-то  ждут.  B углу, y
стены, валяется труп расстрелянного солдата  со связанными за спиной руками.
Какой-то майор не отстает от санитаров:
     -- Мне еще вчерa  утром  раздробило бедро. И даже перевязки не сделали!
Что же мне, подыхать здесь прикажете?
     A  санитары следят  только  за умирающими. Стоит  кому-нибудь испустить
дух,  как  они тут  же  выволакивают труп, чтобы очистить  место живому.  Из
свинарника  за  амбаром  несутся  душераздирающие  вопли -- там два  хирурга
ампутируют руки и ноги и выбрасывают их прямо в узенькое окошко.
     Мы отвозим полную стонов и криков  повозку  к  берегу реки, где раненых
поджидают маленькие суденышки. Bo  время этого короткого переезда скончались
два гвардейца. Хирург скинул трупы, чтобы подобрать двух раненых, плетущихся
пешком,--  одного   вестового  с   огнестрельной  раной  в  груди  и  одного
артиллериста. Рука y  него висит буквально на ниточке, и  хирург  не  мешкая
перерезает сухожилия.
     Набережная  Межиссери. Раненых,  которых положат в Отель-Дье, выгружают
здесь, a тех, кто попал в лазарет Сальпетриер,-- y Аустерлицкого моста.
     На набережной толпится народ, люди перегибаются через парапет, бормочут
что-то жалостливое,  потом  молча  расступаются, расчищая  путь санитарам  с
носилками.

     Каждое  суденышко  привозит  свою  дслю  глухих  стенаний,  прорезаемых
пронзительными воплями.  Из  кают наползают тревожащие запахи порохa, крови,
пота, страхa и гниения.
     До самого вечерa  по реке взад  и вперед  снуют  суденышки  с ранеными.
Позади Соборa Парижской богоматери артиллеристов обучают обращению  с только
что отлитыми орудиями.
     B окошках омнибусов видны носилки, мертвенно-бледные, растерянные лица.
Стрелок с перебитыми ногами и вестовой с рукой  на  перевязи ошалело толкуют
об ужасах  предстоящей ампутации. Газетчики пытаются раздобыть хоть какие-то
сведения. Два художника делают зарисовки.
     Tpoe офицеров  с негодованием  рассказывают  о  "трусости" бельвильских
батальонов. Раздается чей-то слабый протестующий писк, смотри-ка, это поднял
голос хозяив "Пляши Нога" капрал Пунь. Мы берем его к себе в повозку. Правая
коленная  чашечка  y него  раздроблена пулей. Военный врач уверяет, что, чем
скореe ампутируют ему ногу, тем лучше. Мы расстаемся с ними y Отель-Дье.
     Марта  еще загодя  вытребовала y хирурга свидетельство от  лазарета, и,
таким образом, наша повозка, запряженная Бижу, превратилась в санитарную. На
обратном пути мы дали обещание остаться в распоряжении нашего хирурга.
     По словам Пуня, один гвардеец из Дозорного стрелял в офицерa.
     -- Нищебрат?
     -- Нет, Фалль.
     Розоватый отблеск  пожара  кладет на  ночной  небосклон  силуэты темных
громад  Консьержери  с  ee  часовой  башней,  a  пароходики   тем  временем,
разгрузившись, снова 6erут в  Шампиньи.  Мы  с  Мартой пешком отправляемся в
Бельвиль,  в ушах гудит от стонов и воплей, руки не сгибаются, ноги не идут,
a между нами движется пустая повозка, вся заляпанная кровью.
     На следующий день  Флуранс  aрестован,  Пальятти, Меде,  Феррье,  Леон,
Нищебрат, Гифес и Фалль исчезли.

     Понеделышк, 5 декабря 1870 года.
     Чудесный  холодный  денек. На  пороге виллы неподвижно стоит  Мокрица с
неизменной своей метлой в руках.  Выпученные ee  глаза перебегают  от арки к
фасадам,  от  кабачка  к мастерским.  Тетушка  Пунь подсунула ключ под дверь
"Пляши Нога",  a  сама отправилась в  лазарет ухаживать за  мужем,  которому
ампутировали ногу. Родюки  и Маворели с  полуночи заняли очередь  в  венскую
булочную  и  овощную лавку --  госпожа  Кабин  решилась  открыть  бочонок  с
копчеными сельдями. При Шампиньи было убито полторы  тысячи лошадей,  конины
хватит дня на два. Под аркойраздаетсяшумшагов, иКлеманс Фалль и Сидони Дюран
высовываются из окон, откуда несется пронзительный крик младенцев. Ho на сей
раз это оказался просто Кош, он притащил охапку  кривых дощечек, выклянчил в
Куртиле  остатки  каких-то  разбитых ящиков. Снова шаги,  и  снова  из  окон
выглядывают головы, но теперь это  служащий  мэрии  в  сопровождении четырех
национальных  гвардейцев  из  какого-то  дальнего  батальона; пришел навести
справки о  наличии пустующих  мастерских.  Декретом от 12  ноября  разрешено
временно реквизировать пустующие помещения и устраивать в них мастерские  по
изготовлению  и  усовершенствованию  уже   имеющегося  оружия.  Чиновник  на
редкость  хорошо осведомлен,  и не  удивительно, раз в  муниципалитете  дела
вершит  наш  аптекарь Диссанвье;  особенно их интересуют кузня  и слесарная.
Барден  слушает  и  ничего  не понимает, С тех пор как глухонемой кузнец  не
ворочает больше своих кувалд,  он  вроде даже стал меныне ростом и все время
зябко  кутается  в  драное  одеяло.   Мариаль  куда-то  исчез.  Кош  вежливо
выпроваживает проныру-чиновника с его полуротой и снова берется  за  работу:
мастерит  гробик  для  младенчика.  Совсем  плох   новорожденный  Нищебрата;
неожиданно умер вчерa один из сыновей Пливара, четырехлетний Фелисьен.
     Армия возвратилась в Париж.
     Батальон бельвильских стрелков распущен.
     A Мокрица все  стоит на  крыльце  и  глядит  в конец Дозорного,  откуда
доносятся звонкие  удары молотка  --  это  Кош забивает  последние  гвозди в
маленький детский гробик.

     Среда, 7 декабря.
     Париж  замело  снегом. Редко встретишь  экипаж  или  прохожего, улицы и
бульвары хранят свою непорочную белизну.  Никогда  еще Марта  не видела свои
Париж таким чистеньким.
     Только  временами  грохнет  где-то  далеко  пушечный  выстрел,  как  бы
подчеркивая  своим  стальным  отзвуком  тишину, охватившую  город.  B  нашем
тупике, на Гран-Рю прохожие жмутся к стенам. Буквально весь Париж смотрит на
сверкающую вершину, на Бельвиль, на этот опасный нарыв.
     Стрелки,  считавшиеся пропавшими без  вести,  постепенно  возвращаются,
понурые,  и,  ни  на кого  не  глядя,  ни  с кем  не обменявшись  ни словом,
расходятся по домам: Гифес,  Фалль, Феррье, Нищебрат,  Леон. Пальятти пришел
последним.  Он участвовал  в арьергардных боях, которые вели гарибальдийские
части,  прикрывая  нашу  отступающую  армию.  B конце  концов  на  последнюю
перекличку не явился только один Меде. Бывший подворотный попрошайка, должно
быть, пал под ударом уланской шашки.
     Флуранса  aрестовали в  Мэзон-Альфоре. Теперь  он содержится  в  тюрьме
Мазас.
     Bom как сам  вожак бельвильцев описываем  это собымиe на 190-й смранице
своей  книги  "Париж,  который предали", где Флуранс, не церемонясъ, пишем о
себе в  mpемьем лице:  "C  31  окмября Флуранса  разыскивала  пдлиция, a  он
безвыходно  жил в доме  одного  своего  друга.  Ho,  узнав, что его  cмрелки
посланы  на  передовую, что  они еели  бой  с npуссаками,  что  mpoe из  них
погибли, он не  усмоял npомив искушения соединимься с  ними в Мэзон-Альфоре.
Там  он попал в  ловушку. Пока  он  в  одиночесмве  добирался  do  Kpемейля,
бамалъон  cмрелков  получил приказ немед