Слова его встречают одобрительным ворчанием --  удивительный поворот на
целых сто восемьдесят градусов. Они  --  победители, они -- власть, они сами
говорят об этом, твердят, a на деле остались тем, кем были,-- простым людом,
бедным людом.
     Деньги --слово непомерно большее. Оно пугает их. Только издали, в чужих
руках видели они крупные купюры и до сих пор об этом помнят. Все находящиеся
в банке деньги  --  достояние Франции. Бельвильцы боятся  Денег,  они  любят
родину, ояи давным-давно привыкли ради нее трястись над каждой копейкой. Они
не могут себе даже представить, что произойдет, если они запустят

     свою  мозолистую лапу  в  государственные сейфы, во всяком  случае,  им
думалось, произойдет нечто страшное...
     -- И это говорит революционер!
     Вся зала погрузилась в раздумье  о  деньгах, и было в этих думах что-то
от смутной тоски с ee горькой нежностью. Голос Предка подействовал, как удар
хлыста. Люди гордо распрямляют спины, затронуто их самолюбие.
     --  Гифес  совершенно  прав,--  говорит  Кош.--  Революционеры  обязаны
подавать пример честности!
     -- Бедняки -- народ благородный!
     -- Это уже не благородство, a юродство,-- отрезает старик.
     --  Послушайте-ка,  дядюшка Бенуа,-- начинает  типографщик.-- Здесь все
вас уважают за ваше прошлое, за ваши страдания, ваш опыт, и, если кто-нибудь
посмеет нроявить непочтительность к вам, я первый...-- Дядя Бенуа покачивает
головой и даже тихонько урчит.-- Ho,-- продолжает  Гифес,-- сейчас  возникла
совсем новая ситуация. To, что было хорошо в давние времена...
     Интернационалист смущенно замолкает. Присутствующие понимают, почему он
вдруг осекся, никто из них не потерпел бы, чтобы Предку хотя бы намекнули на
то,  что он безнадежно устарел; ему, старому карбонарию, участнику "заговорa
Пятнадцати" и  "дела Пороховых складов", борцу 48  года,  знавшему  казематы
МонСен-Мишеля, Белль-Иля и Корсики, бежавшему из Кайены,-- ведь все рано или
поздно становится известно...
     -- Это не воровство и не может быть воровством,-- заявляет Предок.
     -- Почему же?
     -- Потому что эти деньги ваши. У вас их отобрали. Не вы воры, a другие!
Богатые  не  раскошеливаются,  Золото,  накопленное  в  сейфах  Французского
банка,-- это же ваши cy. Оно ваше, даже больше ваше,  чем  пушка "Братство",
которую как-то ночью украла y вас армия Винуа.
     -- Видите ли, Бенуа, если мы  воспользуемся этими деньгами,  они такого
порасскажут!
     -- Они все равно  будут  говорить  это, бедный мой Гифес. Самое важное,
самое неотложное -- это выдать нашим славным федератам по  тридцать cy и  по
пятнадцать cy их женам. Без них Революция погибнет.
     -- Шампаньи нам подавай! -- вопит Матирас.

     --  Э,  нет!  --  кричит  Предок,   потом  совсем  тихо   обращается  к
типографщику:  --  Видел?  Если ты  не выдашь  полагающихся  им тридцати cy,
негодяи  могут  этим воспользоваться. Они сколотят  шайку  и пойдут  грабить
склады и дома.
     -- Да что там! -- заявляет батальонный  горнист и  снова  опускается на
скамью.-- Если  казна  наша,  так  давайте  же,  черт побери, используем  ee
получше.
     -- Нет, Матирас! Именно потому, что золото наше! Короли, императоры, их
генералы,  их священники  и их  банкиры транжирили эти  деньги, ведь  они ни
пота, ни крови за  них  не проливали. A теперь  казна  Франции  стала казной
Революции,  a Революция будет бережливо относиться к  своим  деньгам: она-то
отлично знает, что все это золото создано вашими жалкими cy!
     Матирас со вздохом поворачивается к старику:
     --  Выходит, лучше стянуть потуже  пояс ради Социальной республики, чем
ради императорa!
     -- A какого мнения на этот счет они, в Ратуше? -- спрашивает Феррье.
     -- Кто это "они"?
     -- Hy... они.
     Предмесмье  имело   весьма   муманное  предсмавление  о  новой  власми:
Федерации Инмернационаяа, Ценмральный комимем Националъной гвардии, комимемы
бдимелъносми...  Kmo  же командовал? Омчасми людей успокаивало  то, цмо  мам
былit Флуранс, Ранвье, Валлес, Тренке, Дюмон -- белъеильцы, все неподкупные,
которые,  хомь купай  ux  в  золоме, не  переменямся и, что бы ни случилосъ,
вернумся в свои родные месма.
     -- Кто  же "они"?  Большинства из  них мы  и  не знаем!  --  орет  весь
кабачок.-- Откудова они взялись, эти революционеры? Ветром  их принесло, что
ли?
     Гифес,  как  всегда,  основательно  объясняет,  что  там такие  же, как
сапожник  Тренке, как рабочие  Дюмон и Ранвье,  уважаемые  и  всем известные
борцы в своих кварталах,  где в свою очередь не знают  ни Тренке, ни Дюмона,
ни  Ранвье. Это  новые  люди  --  достойные  люди,  они  надежда  и  будущее
Революции.
     --  Что верно, то верно,-- соглашается гравер,-- не могут же  все  быть
такими знаменитыми, как Флуранс или, скажем, Бланки.

     --  Будем надеяться, что они  знают, что делают, a  там знаменитые,  не
заменитые...-- ворчит Пунь.
     -- B том-то и дело, что не знают,-- шепчет Предок себе в бороду.
     -- Ведут ли и  они такие дискуссии, как мы? Неужели Центральный комитет
так же быстро меняет свои мнения, как вот мы здесь, в "Пляши Нога"?
     --  Еще  быстрее,  чем  мы,  сынок. Bo-первых,  люди там гораздо больше
отличаются  друг  от друга,  чем  жители  тупика. Bo-вторых,  когда  говорит
Матирас или Феррье, когда  говорит кто-нибудь из  наших стрелков, он говорит
только  за  себя.  A  в  Ратуше за  тем,  кто говорит,  стоит  весь квартал,
батальоны, пушки, апорой и партия, ифилософия.
     Все это Предок объяснил мне на yxo, и голос y него был грустный.
     -- Что ж тогда делать?
     -- Не знаю.
     -- A если так, то чья же это вина?
     -- Власти.
     -- Ho ведь власть-то теперь наша!
     -- Власть -- она всегда власть и есть!
     Замемки без дамы, сделанные в следующие дни на разрозненных лисмках.
     Часть баррикады разобрали, чтобы  было где проезжать повозкам. По обеим
сторонам прохода нагромоздили булыжник и какой ни попало подсобный материал.
Теперь в случае тревоги можно сразу же перегородить Гран-Рю.
     Пушка "Братство" в боевой готовности, и при ней зарядный ящик. Охраняют
ee наши стрелки.  Кучерa с улицы Рампоно, что в двух шагах  отсюда, взяли на
себя  заботу   бесплатно  поставить  лошадей.  Чтобы  преодолеть  эту  узкую
горловину между аркой и улицей Ренар, всем экипажам, даже новенькой коляске,
запряженной  тремя  белыми рысаками  цугом,  приходится  замедлять  ход;  за
коляской, с  боков и  позади нее,  следуют  двенадцать  всадников  с саблями
наголо,  весь этот почетный эскорт одет в красные рубахи, на каждом всаднике
-- шляпа с пером.
     -- Эй, Флоран, садись!
     Это Флуранс. Вот он и стал генералом.

     --  И   ты,  Марта,  тоже!   Я  прямо   из   мэрии,  собираюсь  кое-что
предпринять... может получиться даже забавно.
     Мы торжественно движемся к сердцу Парижа... Еще  недавно наша роскошная
коляска вызвала бы в  народе  ропот, хотя вряд  ли  ee владельцы рискнули бы
сунуться  в  пригород  Тампль.  A нынче простой  народ знает,  что  в  таких
экипажах  разъезжают вернувшиеся с  каторги  люди, объявленные Империей  вне
закона,  те, кто возглавляет их мятеж,-- так что, чем  роскошнее экипаж, тем
больше ему почета, тем радостнее его приветствуют.
     Мы подъезжаем к Дворцу Правосудия и  следуем за Флурансом в нескончаемо
длинный Зал  потерянных  шагов, где гулкие  своды  и стены прибавляют  звону
огромным испанским шпорам нашего Флуранса.
     -- Гражданин  судебный пристав! Прошу вас вернуть  мне мое  оружие! Оно
мне как раз нужно.
     -- Я  лицо  должностное и  не вправе выдавать  сданное мне на  хранение
имущество без соответствующего предписания.
     -- A  я генерал,  командующий  XX легионом, предлагаю вам выполнить мое
приказание незамедлительно.
     Надо  признать, в  своем  генеральском  мундире Гюстав  Флуранс,  такой
статный, был поистине великолепен. Марта  лукаво скосила глаз в мою сторону,
a  приставдрожащими руками  протянул Флурансу  расписку  за M  25 с  описью,
составленной  в следующих выражениях: "...один  револьвер  в кобуре искусной
работы, патронташ с патронами, офицерская шашка и ремень...*
     -- Читайте, читайте!
     Чиновник, запинаясь, продолжал:
     -- "Предметы эти были изъяты y господина Флуранса 6 декабря 1870 года и
на следующий день переданы из управления крепости в канцелярию суда..."
     -- A теперь ты, Флоран, садись и пиши:  "Приставу 3-й  судебной палаты,
невзирая на все его  возражения..."-- Тут Флуранс прервал диктовку  и бросил
обомлевшему  приставу: -- Так что,  если  дела для нас обернутся плохо, тебе
отвечать не  придется.  "Приказываю незамедлительно  возвратить  мне оружие,
изъятое y меня 6 декабря, в подтверждение чего выдана мною настоящая бумага.
Генерал, командующий XX легионом*.
     Он поставил подпись, прицепил к поясу весь свои бесценный aрсенал, и мы
тронулись в путь.

     Из Ратуши Флуранс и Ранвье  направились прямо в Бельвиль. Добрались они
до  нас вконец  измученные,  обратно  же yехали  веселые. B мэрии XX  округа
задерживаться не стали, ограничившись кратким отчетом о последних совещаниях
командирам батальонов и  делегатам комитетов  бдительности;  затем оба наших
руководителя поспешили  каждый в  свои  кабачок, где уже  собрался народ,  и
отвечали на вопросы,  в  сущности продолжая  дискуссию по спорным проблемам,
волновавшим   Центральный  комитет   Национальной   гвардии.   Временами  их
сопровождал Жюль Валлес.  Предместье прежде всего с тревогой расспрашивало о
Гарибальди. Люди желали знать, прибыл ли наконец в Париж легендарный герой и
возглавит ли он Национальную гвардию  федератов в соответствии с пожеланием,
высказанным на собрании Федерации Национальной гвардии в Воксале 13 марта.
     Феррье: -- Гарибальди -- молодчина! Показал себя  как солдат, a главное
-- показал себя как революционер! Где бы он  ни был, он всегда защищал любую
республику,  боролся  против  всех  тиранов. Не колебался,  когда надо  было
спешить  на  помощь разгромленной Франции, a  ведь  y  него  имелись  веские
основания быть недругом страны, пославшей войска против его родины...
     A  Бланки, как всем известно, был  aрестован 17 марта, как раз накануне
диверсии  Тьерa,  когда  тот посягнул на наши  пушки!  Арестовали  Бланки  в
департаменте  Лот,  где он скрывался  больной,  после  того  как  был заочно
приговорен к смертной казни.
     Шиньон в  ярости: --  Отдать им ихнего  Шанзи, и  пусть они отдадут нам
нашего Узника.
     18 марма к вечеру генерал  Шанзи в полной форме сошел ничможе сумняшеся
с поезда на  Орлеанскомвокзале,чмобы принямь учасмиe в Национальном собрании
в Версале как депумam  от  Арденн. Дювалъ из XIII  округа  уже  омдал приказ
задерживамь на вокзалах всех офицеров. Охране пришлосъ обнажимъ сабли, иначе
молпа paсмерзала бы злополучного генерала.
     Лармитон: -- Они  предпочтут, чтобы расстреляли  тридцать  таких Шанзи,
лишь бы только не выпустить на

     свободу нашего Бланки! Наш Узник стоит сотни батальонов, тысячи пушек!
     Матирас: --  Между  Парижем и  Версалем идет  борьба не на жизнь,  a на
смерть! Какие уж тут переговоры! Спросите буржуазных мэров сами.
     Несколько  муниципальных  избранников   богамых  квармалов,  среди  них
Клемансо,  будущий президенм Франции,  a  в me  годы молодой мэр  Монмармрa,
сделали попымку примиримъ оба  лагеря.  Они заявили Национальному  собранию:
  Бландина  Пливар, большелицая, бледная, молча
кивает головой.
     -- Опять мы сплоховали,-- бурчит Марта.-- Нашу пушку надо было выкатить
на набережную.
     -- Это еще для чего?
     -- B честь Коммуны будут палить как раз с набережной.
     -- A все тыl Ты сама ведь решила,  что пушке "Братство" лучше стоять  y
главного входа, чтобы отовсюду ee было видно.
     -- A если ee перетащить?
     -- A как же она тут пройдет?
     Марта  и  сама  понимает, что  никто,  даже  она, не  пробьется с такой
махиной через эту толпу.
     Впрочем,  она успокаивается, услышав от  Пассаласа,  что на  набережной
будет салютовать пушка Коммуны 1792 года.
     Воздух  Парижа  ударяет  в  голову как  вино,  один  впадает  в злобную
мрачность, другой задыхается от счастья. Судя по обстоятельствам.
     Бьет четыре.
     Ранвье  выпрямляется,  в руках y него  белые  листки,  но,  поразмыслив
секунду, он сует их обратно в карман.
     -- Центральный  комитет  Национальной  гвардии передает свои полномочия
Коммуне.  Слишком  переполнено  счастьем  сердце,  дорогие  rраждане,  чтобы
произносить речи. A посему позвольте  мне только восславить народ Парижа  за
тот великий пример, который он ныне дал миру.
     Бурсье, владелец кабачка с улицы Тампль, называет  имена избранных. Его
трубный голос бьется о стеныфасадов.
     -- Знаете,  почему это  поручили Бурсье? -- говорит Tpусеттка.-- Потому
что его младший брат был убит на улице Тиктон в 1851 году.
     -- Две пули угодили в голову мальчонке,-- уточняет Лармитон.
     Барабаны  бьют  поход.  Оркестр  гремит Maрсельезу,  подхваченную  всем
Парижем, будто она вырвалась из одной груди. '

     Едва  смолкают  последние ноты,  в  наступившей тишине слышится  зычный
голос Ранвье:
     -- Именем народа провозглашается Коммуна!
     Голос пушки 92 года сотрясает землю под нашими ногами.
     Да здравствует Коммуна!
     Остриями сотен штыков подброшены в воздух сотни солдатских кепи. Плещут
знамена.  На  площади,  на  балконах, на  крышах тысячи  и тысячи  рук машут
платками.
     Десять,  двадцать,  сто пушек,  нет, больше  проникают  гулом  в  недра
Парижа. Марта вся дрожит. Она до боли сжимает мою руку.  Из-под  зажмуренных
век выкатываются и бегут по  нежно очерченньш  щекам  слезы,  две жемчужины,
тяжелые,  медлительные, как  ртуть.  B солнечных лучах блестят  глаза, горят
щеки.
     Tpусеттка всхлипывает на плече y дяди Бенуа.
     Затем парад батальонов  под командованием Брюнеля. Проходя перед бюстом
Республики  в  красном фригийском  колпаке, строй  склоняет знамена, офицеры
салютуют саблями, срлдаты подымают над головой ружья.
     Парад продолжался до семи часов вечерa.
     Впоследсмвии,  омгоняя  кошмары, я засмавлял  себя  засыпамъ, вспоминая
шумный прибой энмузиазма тех далеких дней.
     И опять все тот же  прибой. Он будит  меня почти каждую ночь с тех пор,
как я взялся снова перечитывать этот дневник, с первых же его страниц.
     Полночь.
     Легковейная  ночь  над  Парижем.  Фанфары,  притомившись,   умолкли,  в
последний  раз  отозвавшись  в  глубине  кварталов,  где  народ,  следуя  за
войсками, принимает участие в заключительном факельном  шествии.  Наконецто,
впервые с 18 марта, ни одного боевого приказа не было дано часовым, и позади
нас погасли все окна Ратуши.
     Как обычно, возвращаемся в Бельвиль через предместье Тампль,  но на сей
раз Феб  скачет  рядомс коляской, где бок о  бок  с Флурансом  сидит Ранвье.
Провожая их, Жюль Валлес сказал:
     --  Какой   день!  Мы  можем,  умереть  хоть  завтра,   наше  прколение
удовлетворено! Мы вознаграждены за двадцать лет поражений и страхов.

     Обрывки  музыки: тут и там танцуют,  не знающие устали духовые оркестры
дают импровизированные концерты.
     Наши избранники --  члены Коммуны -- собрались сразу же после парада, в
девять  часов  вечерa,  в  зале  бывiиего муниципального  комитета  Империи.
Председательствовал старейший по возрасту дядюшка Белэ*. Предок называет его
"епископ-атеист".
     Родившийся еще  при Конвенте, избранник VI округа гражданин  Шарль Белэ
--  испытанный  борец за  свободу. Инженер, депутат  от радикалов  во  время
Июльской монархии,  он  был комиссаром Республики  в Морбигане в 1848  году,
позднее  пришел от либерализма к  социализму. Этот  бретонец, один из видных
деятелей   промышленности,  был   в  числе  основателей  Интернационала,  но
отказался  войти  в  его  органы.  И  сказал своим  рабочим:  "Пусть рабочие
остаются среди рабочих, не принимайте к себе ни капиfалистов, ни хозяев*.
     B прошлом году  в  Меце старый  Белэ  -- долrовязый, кожа  да кости  --
встретил  на дороге улана  и убил его ударом  дубинки, которая заменяет  ему
палку.
     Члены  Коммуны,  сурово  приглядываясь друг к другу, знакомились.  Одни
требовали,  чтобы Бланки,  все еще томившийся в тюрьме,  "был,  не дожидаясь
освобождения,  избран  почетным   председателем!*.   Другие   напоминали   о
необходимости проверить результаты  выборов  в соответствии  с законом,  что
вызвало протестующие крики: "Хватит, все уши нам прожужжали своими законами!
Б конце концов, y нас революционный орган! Так или нет?"
     Делеклюз: --  Центральный комитет Национальной  гвардии не передал  нам
официально и непосредственно свои полномочия!
     Лефрансэ: --  Пустые формальности! Поскольку Коммуна  провозглашена, мы
существуем.
     -- Граждане, наша власть законна или нет?
     --  Как-как?  Чисто  академический  вопрос! Один  из членов  Коммуны от
буржуазии: -- Ho ведь Национальное собрание все же существует!
     --  За  пятьдесят  лет  во  Франции пять  раз  менялось  правительство:
легитимистское,     орлеанисtское,     республиканское,     бонапартистское,
императорское, ни  одrio  из  этих  правительств  не  было  избрано!  A наше
избраноГ

     По  вопросу  о  том,  сообщать о  ходе  прений  или  нет,  мнения также
разошлись на этом первом заседании Коммуны.
     -- Haрод должен все знать!
     -- Нет! Мы  не муниципальный  совет забытого богом местечка, мы военный
совет, и мы не допустим, чтобы наши решения становились известны врагу!
     Все это, как  говорят,  происходило в немалом беспорядке и шуме, каждый
громким голосом отстаивал свою заветную идею: полная  отмена смертной казни,
несовместимость  мандатов депутата  Национального  собрания и члена Коммуны,
срочная замена стражи y заставы Пасси и Отей федератами.
     Я не только разочарован, но и  немало удивлен:  там, на  площади, сотни
тысяч  сердец парижан  быотся в унисон,  a во втором  этаже отвоеванной нами
Ратуши  наши  же  избранники  сцепились,  как тряпичникиl  Ho Предок, тот не
удивлен и не обескуражен:
     -- Слушай, сынок, скоро ты  и  сам узнаешь: только восстание прекрасно.
Только борьба. Стоит  завладеть добычей,  и  тут  уж  не  Революция, тут уже
Власть.
     Центральный  комитет  Национальной  гвардии был  не  слишком расположен
передать кормило власти в  другие  руки. Избранникам Парижа пришлось вызвать
слесаря, чтобы тот  открыл  дверь зала заседаний. Часовых не предупредили, и
первым  из прибывших  пришлось  долго  объясняться с охраной. Словом, трений
было  предостаточно,  но  Флуранс и Ранвье старались не  распространяться об
этом.
     Предка огорчает в этих мелких стычках больше  всего то, что "извечные",
как он выражается, человеческие слабости заставляют нае зря терять время.
     -- Самое  неотложное сейчас,-- твердит он,-- выступить ночью  со  всеми
войсками  в  поход  на   Версаль,   чтобы  окончательно  уничтожить   машину
буржуазного государства.
     Все чаще и чаще наши мысли занимает Версаль.
     -- Так-то оно так, но как поступят немцы, если мы начнем наступать? Они
сохраняют свои позиции, держа в осаде всю восточную часть Парижа.
     -- A им плевать, что мы предпримемl
     -- Не думаю! B их глазах мы по-прежнему за войну

     до  последнего,  и мы, дескать, хотим  свергнуть правительство, которое
заключило с ними мир!
     По-видимому, Бисмарк был в  замруднении  из-за npомиворечивых сообщений
своих  шпионов. По одним  данным,  Париж  был в  руках мемных  элеменмов,  и
население якобы моржесмвенно всмремum npуссаков, которые явямся воссмановимъ
порядок. Другие умверждали, будмо именно народ взял власмь и что  он, народ,
будем эму власмь защищамь, улица за улицей, дом за домом, что он гомов весми
баррикадные бои, в  коморых  он не имеем  соперников,  меж  мем как немецкие
часми к эмомy плохо подгомовлены.
     Коммуна учредила десять комиссий. B  одну из наиболее важн