ом широком сюртуке, затерявшегося в массе  рабочих XlIIокруга:  это был
Огюст Бланки.
     Перед церковью Мадлен  рабочие предместья удивленно  замедлили шаг: там
стояли  великолепно обмундированные национальные гвардейцы,  в полной форме,
только приспущенной на брюхе: батальоны буржуазных округов.
     B  блузе или в сюртуке, в  кепи или шляпе,  построившись  в колонну или
группами, шаляй-валяй, Париж стекался на площадь Согласия.
     -- Иди же! -- крикнула Марта, хватая меня за руку.-- Прорвемся, чертова
башка. Я желаю сидеть в первых рядах и гроша ломаного не заплачу.
     Известно было, что  происходит за  оградой, Бурбонского дворца, за  его
стенами, rде заседал Законодательный корпус. Из  здания выходили журналисты,
приставы, от них узнавали новости национальные гвардейцы, кто при  оружии, a
кто без оружия. Они прибывали под командой офицеров, a то и своего выборного
командира.  У  входа  на  мост  постепенно скашrавались тысячи парижан  всех
званий и сословий.
     -- Председательствует Шнейдер...
     При этом имени  Фалль, Матирас, Бастико, литейщики от братьев Фрюшан  и
машинисты из Ла-Виллета взвыли от ярости.
     Пока мы локтями прокладывали себе дорогу в толпе,  Марта объясняет мне,
что Фалли вроде беженцы не хуже нас: прежде чем стать литейщиком, наш Фалль,
тот, под окном которого висит клетка с курами,-- работал на заводе Шнейдерa,
где делали блиндажные плиты.  Бастовал,  за что  его  и прогнали,  на работу
рассчитывать  не  приходилось,  слишком он был известен хозяевам; в мае  его
прибилокнам, в  Дозорный, где они поселился в  одной из конурок  с  женой, с
четырьмя больными ребятишками и своим походным  птичьим двором. Только тут я
понял, почему наш сутулый богатырь так напирает на передних, стоящих в толпе
y моста. B его крике: "Да здравст
     вует  Республика!" -- есть и другой смысл: "Смерть  Щнейдеру!" И таких,
как он, немало.
     B глазах  рабочих Эжен Шнейдер, владелец мемаллургических предприямий в
Крезо,  председамель. "Комиме  де  форж", один из  управляющих  Французского
банка, смоящий во главе "Сосъеме женералъ*, личный совемник импеpaмрицы, был
воплощением капимала. B  XI округе  знали Адолъфа Accu *, молодого механика,
возглавившего  вмесме  с другими  рабочими забасмовку  на заводе в  Крезо  в
январе 1870 года.  Шнейдер вызвал могда  крупную воинскую  часмъ: mpu мысячи
усмиримелей.  Среди  них были  neхоминцы,  уланы и жандармы.  На  meppuморию
завода они всмупили с музыкой. Забасмовка с переменным  ycпехом продолжалась
mpu  месяца -- при  поддержм  Инмернационала, редакмоpa газемы  "Maрселъеза"
Рошфорa, объявившего в своей газеме подписку в помощь басмующим, и художника
Курбе *, ycмроившего с мой же целью высмавку своих кармин в Дижоне. B aпреле
суд в Омене приговорил двадцамь пямь забасмовщиков к мюремному  заключению в
общей сложносми  на  двесми  девяносмо восемь месяцев. Сопгни  рабочих  были
выброшены на улицу без всякой надежды найми работу в своем округе. Apесмован
был и Адолъф Accu.
     Вдруг перед нами открылся проход.
     To, что происходило  в зале  заседаний  Законодательного корпуса, помню
очень смутно. Я впервые попал во дворец: колонны, амфитеатр, фрески, трибуна
-- все это впечатляло; впрочем, я сейчас думаю --  a ведь кто об этом теперь
скажетt-- что события там разворачивались в атмосфере величайшего смятения.
     Марта  тащила   меня   за  собой  через  огромные  залы,   под  сводами
перекатывались  крики,  топот  людей  и  вопль Фалля: оШнейдер,  подайте мне
Шнейдерa!" Добравшись до трибун, Марта подхватила свои юбчонки,  перешагнула
через перила,  вскочила  на скамьюправыхдепутатов.  За  нами мчался какой-то
молодой бородатый  рабочий, размахивая трехцветным флагом. Рабочие, буржуа и
национальные  гвардейцы,  демонстративно  срывавшие  императорских  орлов со
своих  киверов, теснились  на  трибунах,  выкрикивая без устали  два  слова:
".
     Худшее -- всегда правда!
     Перед  этими  двумя  объявлениями  стояли,  окаменев, жители  тупика  и
соседних улиц -- рабочие, коммерсанты, и в первом ряду аптекарь с мясником.
     B слесарную мастерскую ворвалась Марта. -- Опять взялся бумагу  маратьl
A тут такое происходит! Идем!

     Вдруг она умолкает, на пороге стоит господин Жюрель.
     -- Чего этому окороку здесь надо?
     -- Совсем, забыл, Флоран,-- бормочет, заикаясь, толстяк,-- я принес вам
несколько cy.
     Он  шарит в  карманах и  наконец извлекает  из их  глубин монету  в два
франка.
     -- Какие же это cy?
     Ho господин Жюрель уже исчез.
     -- Вот еще пролаза вонючий!
     -- Успокойся, Марта. Он же все-таки не бретонец.
     -- Все равно от него шпиком разит!
     Пунь, Пливар,  Чесноков,  Фалль и Вормье выходят во двор,  затягивая на
ходу пояса, a в зубах y них ремень  ружья.  Марта сообщила мне, что  Флуранс
сейчас  ведет  где-то  горячую  дискуссию  с  Делеклюзом*,  Ранвье,  Тренке,
Валлесом и прочими. Мы бежим в Ратушу.
     Страсбург! Мецl  Маршал  Базен в  плену.  Тьер  вымаливает  y  Бисмарка
перемирие.
     Над  Бельвилем  разносится барабанная  дробь.  Горнист на  улице Пуэбла
играет   сбор,  ему  отвечает  другой,  из  предместья   Тампль.  Лесопилка,
типография, даже кузница -- все смолкли.
     Вторник, 1 ноября 1870 года.
     День всех святых. Под мрачным небом Париж, поливаемый дождями, похож на
наши души.
     Этот   день  помиковения   мертвых   я   хочу   посвятить  описанию,  в
подробностях, событий,  развернувшихся  с  одиннадцати часов 31  октября* до
четырех часов утра 1  ноября. Часы,  оглушенные зовом горнистов,  барабанным
боем, криками,  пеньем, спорами, беготней, когда мне довелось увидеть вождей
партий и министров за делом, стоять с ними рядом, чуть не касаться их.
     -- Зряшный день,-- сказал Предок.
     И  все-таки  в  траурном рассвете  я  чувствую  не горечь,  a,  скореe,
жестокую усталость.
     Я  так и  не  ложился. Когда  я  уселся  в слесарной  и взял тетрадь  и
карандаш, Марта по обыкновению налетела на меня:
     -- Чего это ты все записываешь и записываешь, целые дни строчишь!

     По ee мнению, ничего интересного в переживаемые нами дни не происходит.
Хлеб наш  насущный, сама жизнь для Марты не тема для записей. Марта голодна,
Марта живет.
     Однако в глубине  души  она гордится тем, что я  сижу, сгорбившись  над
этим дневником.  Если она скандалит, то лишь для того, чтобы подавить в себе
уважение к учености. С "образованными", уверяет Марта, она робеет, злится за
это на  них,  злится  за  это на себя.  A тут еще,  когда я  пишу, я  ею  не
занимаюсь:  значит,  к  ee  досаде  против  моих  писаний  примеiпивается  и
ревность.
     Постояла,  поглядела   на   написанные  мною   первые   строчки,  затем
подчеркнуто  сладко зевнула  и  пошла  легла  на  тюфяк.  Сейчас  она  спит,
скорчившись, подтянув колени к подбородку.
     Удивимельная была девушка, только  временами вроде  ум y нее заходил за
разум.  И всегда это налемало неожиданно,  вдруг. Ничего с этим нельзя  было
поделамь. Все мои усилия избежамь ccop и размолвок  только подливали масла в
огонь, и зрачки Maрмы угрожающе расширялись.
     -- Скажи, Флоран, ты обо мне в своих бумагах тоже пишешь?
     Приоткрыла огромный черный  глаз.  Должно  быть, я забылся  и  произнес
вслух последнюю строчку... Ho Марта уже спит или притворяется, что спит.
     До  меня доносятся  три глубоких  вздоха  Марта теперь перевернулась на
живот, уткнув лицо в скрещенные руки.
     На сей раз меня прервали Предок с Пальятти, последний в рабочей блузе:
     -- Флоран, Марта здесь?
     -- Ciшт. A что?
     -- Нам она нужна.
     -- Она?
     -- Да, она. Никто лучше ee не знает Бельвиля.
     Проснувшись, Марта  начала было ворчать, но замолчала, поняв,  что речь
идет о том, чтобы спрятать Флуранса.

     Наша смуглянка произнесла с понимающим видом:
     -- Идите за мной.
     -- A я вам не нужен?
     -- Пока нет, Флоран.
     И все. Я уже давно, понял, что все считают меня неудачником. Неужели же
теперь я в их глазах еще и подозрительный тип? Пусть идут к чертовой матери,
возьмусь-ка лучше снова за свое "корябанье".
     Четверг, 3 ноября.
     Только  и  разговоров,  что  о  "перемирии",  так  именуют  капитулянты
капитуляцию.
     Слухи  обоснованные.  На Бирже рента поднялась на два франка,  продукты
питания чудом  появляются, словно из-под земли -- цены на них  якобы  упадут
после снятия осады на семьдесят  пять процентов.  Можно купить масло по пять
франков  за  фунт.  Сен-Жерменское  предместье  расплывается в  улыбке,  там
национальные  гвардейцы -- буржуа из батальона святош -- обжираются так, что
чуть подпруги, то  бишь пояса, на них  не лопаются,  a Бельвиль тем временем
шарит по ящикам -- не завалялось ли где что-нибудь съестное.
     Порой, собирая наши cy, мы заглядываем  в роскошные квартиры, брошенные
богатыми  владельцами  и  реквизированные   se  без  труда  для   размещения
многочисленных  семейств,  бежавших  из  пригородов.  Крестьяне-новоселы   в
мгновение ока сменили свои хибары на шикарные  апартаменты. Между бронзовыми
с  чеканкой  настенньши часами  и  люстрой венецианского  стекла  сохнет  на
протянутой  веревке белье, в будуаре свалено  сено,  в комодах  с медными  и
перламутровыми инкрустациями хранится зерно, кролики разгуливают по кабинету
черного  дерева,  утки  расположились  в ванной комнате, куры завладели всей
квартирой.  Жалкенькие,   еще  от  отцов  оставшиеся  ходики,  трухлявые  от
червоточины, водружены над секретером, украшенным фарфоровьши медальонами.
     Гюстав Флуранс скрывается в квартире господина Валькло, a весь Бельвиль
его  охраняет.  Стоит   какомунибудь  полицейскому  переступить  за   линию,
образуемую

     каналом Урк, Менильмонтанским шоссе и укреплениями, как о его появлении
тут  же  становится  известно,  его  застращивают  и  выдворяют  без  особых
церемоний.  Эта поголовная настороженность  отнюдь не излишня -- наш  пылкий
революционер  не  из тех, кто сидит себе тихонько в  углу. Он  хочет быть  в
курсe всех дел, хочет в малейших подробностях знать о  кипении сил народных.
Поэтому при нем создано нечто  вроде  штаба,  тут  и адъютанты  и все  такое
прочее. Пружинный Чуб, Торопыга, Шарлегорбун, оба Бастико, Маворели и тройка
Родюков  под  началом  Марты  обеспечивают связь.  Предок  --  тот вроде  бы
политический  советник.  Гифес  представляет Интернационал.  A  мне  Флуранс
оказал  немалую честь -- взял меня своим личным секретарем.  Каждое утро  он
диктует мне свои  заметки -- собирается написать большой труд о происходящих
событиях. Иной раз он просит меня давать ему отчеты о тех собраниях, где ему
былобынеосторожно показываться.
     Клуб Фавье Заседание 6 ноября.
     Нынче  вечером  публика  в  нетерпении ждет  результатов  муниципальных
выборов, проходивших  в  воскресенье. Первых ораторов выслушивают paссеянно.
Фарадье, старший  мастер  на лесопилке  Cepрона, приятный  седеющий мужчина,
пытается убедить нас,  что  y  хозяев  и рабочих,  мол, общие  интересы.  Он
перечисляет  несколько бельвильских маленьких фабричек, желая  доказать, что
капиталисты  -- это  иной  раз  бывшие  пролетарии, только более работящие и
бережливые, чем все прочие.
     -- Te,  о которых ты говоришь, самая дрянь и есть!-- кричит Предок.  --
Эти бедняки, отрекающиеся  от своего класса,  готовы  на  любую  низость, на
любую  пакость,  лишь  бы  их приняли  в  свои  круг  буржуа,  которыми  они
восхищаются!  Ренегаты!  И  такие  еще  опаснее,  потому  что  хорошо  знают
рабочего.
     -- Hy,  молодец этот чертов Бенуа! -- восхищенно и с нежностью вздохнул
Флуранс, когда я рассказал ему, как Предок срезал Фарадье.

     -- Все эти мастерa только мастерa гадить! -- проворчал  Матирас.--  Они
там все свалялись с хозяевами!
     --  Cepрон,  хозяин  лесопилки,--  шепчет мне  Марта,--  наследника  не
имеет... Смекаешь?.. Значит, Фарадье...
     --  Мелкие  буржуа  еще  порастленнее крупных  будут!  --  подхватывает
Фалль.--  Торговцы  --  это  самые  что  ни  на  есть  подонки!  Спросите-ка
гражданок, что они им всучивают, когда те простоят несколько часов в очереди
и получают на четыре cy конской колбасы!
     ЗКенщины криком  одобряют эти  слова,  жалуются  на  подлость  людскую,
обзывают бакалейщиков, мясников и булочников ворами и хапугами.
     Проведя привычным жестом ладони от носа к груди, наш Фалль приглаживает
свои висячие усы, потом, вращая выкаченньши глазами, продолжает:
     -- Разве мы этого не видим, даже y нас, в Бельвиле, и  уже дня два. Они
совсем раскисли от  счастья, что  перемирие на носу. И хнычут: достаточно мы
настрадались, порa кончать!
     Koe-кто изженщин в залепризнается,  что и с  них хватит,  что они  тоже
немало намучались и от бесконечных очередей, и от лишений. Супруга Бьенвеню,
парикмахеpa  с  улицы Рампоно,  заявляет,  что она,  мол,  от  души  рада --
неведомо откуда в магазинах при первых же слухах о перемирии появились давно
исчезнувшие консервы.
     Стрелки Флуранса гневно протестуют:
     -- A ну, бабенки, марш на кухню! Кош кричит:
     -- Смотрите лучше, как бы y вас жеребячья похлебка не убежала!
     И все это под смех присутствующих.
     Ho  тут подымается председатель и объявляет  результаты выборов в мэрию
XX округа.
     --  Наш  пленник Ранвье получил 7500  голосов. Теперь надо выбрать  ему
достойных помощников.  Впрочем, они уже выдвинуты самим народом: этоМильер*,
Флуранс, Бланки; подавайте за них голоса, и  вы тем самым возьмете реванш за
события 31 октября, образумите реакцию! Париж спасет Францию и весь мир.
     Неистовое "браво" прерывает его речь.

     Армин,  бондарь   с  улицы  Лезаж,  поддерживает  кандидатуру  Мильерa,
"ученого профессоpa коммунизма, который уже решил социальный вопрос".
     -- Вот уж действительно коммунист! -- ядовито ухмыляется Флуранс, потом
печально добавляет: -- Он тоже 6ыл бондарем. Надо признать,  заслуги y него,
безусловно, есть, он стал доктором права, адвокатом, потом журналистом... Ho
это еще не значит, что его следует считать громовержцем Революции!
     Тот  же  Армин  разоблачает  двойственную  политику  членов  временного
правительства.
     -- Они, видите ли,  уверяют,  будто в Ратуше  нас пощадили,  тогда как,
напротив, это  мы проявили мягкосердечье,  ибо  они были в  наших руках и мы
имели полное право  вершить правосудие, да-да, именно право! Ибо мы могли бы
напомнить им великие примеры нашей Революции. Ho дайте срок! Наш час придет,
наш   реванш  близок.  Все  тому  свидетельством:  и  провал  переговоров  о
перемирии, и победа наших кандидатов Моттю, Бонвале, Ранвье!
     B  этом  месте Флуранс  попросил меня  сделать следующую  вставку в мои
записи: "Моттю -- один из мэров, назначенных 4 сентября. B отличие от прочих
он со  всем  пылом отстаивал  интересы своих подопечных. Понятно,  диктаторы
отстранили  его от должности. Он не угодил церковникам. Посмел, недостойный,
говорить о преимуществах светского  образования, которое  формирует граждан,
перед   церковным,  которое   создает  подданных.  Посмел  от  имени  своего
муниципалитета отобрать помещения, занятые Орденом  невежествующих  монахов,
этих подпевал иезуитов. За все эти непростительные прегрешения его сместили,
и   Жюль   Симон,  прожженный  лицемер,  который  при  Империи  создал  себе
популярность,  ратуя за  светское  образование,  остерегся поддержать Моттю.
Избиратели XI округа вернули гражданина Моттю в мэрию, которой он так  умело
управлял".

     На  трибуне Жюль  Алликс*, лысоватый, мрачноглазый, с висячими  усами и
гуетой бородкой клинышком, доказывал как дважды  два четыре, что силою вещей
правительство  само  свалится  в  яму,  куда  намеревалось  столкнуть  своих
противников.
     -- Что оно сделало? Пыталось заключить перемирие, но потерпело неудачу.
И  подумайте  только, до чего же оно неосмотрительно! Сначала отказало нам в
Коммуне, a теперь само дает нам ee, не подозревая об этом. Ведь оно заявило,
что,  выбирая по его  настоянию  мэров и их  помощников,  мы  получаем нечто
противоположное Коммуне. Hy что ж, мы ответили  ему, избрав  Ранвье,  Моттю,
Бонвале, Делеклюза, и еще раз ответим  завтра, выставив кандидатуры Мильерa,
Флуранса и  Бланки. Ho на этом мы не остановимся; раз правительство пожелало
применять закон,  существовавший  при  Империи,  придется применять  его  до
конца,  ибо  если  нам  разрешено выбрать  мэра  и  трех  его помощников, то
придется разрешить  нам выбрать, в  соответствии  с  тем же  самым  законом,
муниципальный   совет  в  составе   пятнадцати  членов,  чтобы  осуществлять
контроль.  Немножко  арифметики.  Двадцать  округов  --  это  значит  триста
советников. A мы просили только половину...
     B зале смех, рукоплескание.
     -- Итак, Коммуна y нас будет, наша великая демократическая и социальная
Коммуна. Мы расправимся с  реакцией, ибо y нас есть Ранвье и Моттю. С вершин
Бельвиля и Менильмонтана снизойдет свет и pacсеет мрак, царящий в Ратуше. Мы
выметем   прочь   реакцию,  как   по   субботам   выметает  метлой  коридоры
привратница...
     Веселый топот ног сменяется гулом голосов, ревом.
     Когда  в  зале  снова  воцаряется  тишина,  какой-то  гражданин  просит
прочесть вслух опровержение Жюля Валлеса. Реакционные  газеты обвинили его в
том,  что 31 октября в течение тех нескольких часов,  когда он был мэром XIX
округа,  он  устраивал  оргии и грабил казну. A на  самом деле произошло вот
что: бельвильцы,  находившиеся с ним в помещении в Ла-Виллет, захотели  пить
(сочувственный  смех зала), им выдали чя едока по селедке (неудержимый хохот
публики), по пол-литра вина на HOC и по кусочку хлеба. Вот она и оргия. Жюль
Валлес предлагает покрыть эти убытки из собственного кармана.

     B заключение Гифес напомнил избирателям XX округа о завтрашних выборax:
     --  Называйте Мильерa, Флуранса и Бланки; эта  троица демократии сразит
гидру реакции.
     Флуранс вполне удовлетворен моим отчетом. Только мне показалось, что он
готов упрекнуть  мекя за излишнюю подробность изложения. Он сам говорит, что
ему  вполне достаточно  всего  нескольких  строчек,  чтобы представить  себе
заседание,  и я этому верю. Пока я читаю  ему  свои записи, он  ходит взад и
вперед  по салону господина  Валькло,  то  останавливается  лицом к стене  и
сверлит  ee  пламенным  взглядом  своих  голубых глаз,  потом  снова,  стуча
каблуками,  начинает  метаться,  как тигр  в  клетке. Время  от  времени  он
обхватывает свои  огромный лоб  тонкими, чуть трепещущими  пальцами. Кончики
его закрученных усов подрагивают в такт его безмолвным тирадам. И обрушивает
на меня град вопросов: много ли  было на собрании женщин? Сорганизовались ли
они? A ребятишки тоже пришли? Хорошо ли выглядит старик Алликс?
     --  Впрочем, никакой он не старик,-- тут же обрывает он сам себя,-- ему
чуть  больше  пятидесяти, но  он  участник  сорок  восьмого  года,  июньских
событий, да еще тюрьма, да еще психиатрическая лечебницаl
     7--9 ноября(?)
     После плебисцита и муниципальных выборов *, с тех пор как ходят слухи о
перемирии,  уже  несколько  дней  не  слышно канонады.  Словно  бы  пруссаки
стараются обеспечить спокойствие, дабы правительство могло подготовить народ
к  капитуляции.  Тишина, воцарившаяся  на фронтах вокруг осажденной столицы,
как  соблазн, но это  ничуть не смягчает  гнева  рабочих предместий,  больше
того, они  еще  отчетливее понимают,  что  означает  подобная тишина.  Когда
молчат пушки, для буржуа это мир, a для Бельвиля -- предательство.
     Даже сами небеса на стороне капитулянтов.  Вчерa, в воскресенье, погода
была изумительная.  К  одиннадцати  часам светские дамы  наводнили парижские
укрепления и
     7*

     разглядывали  окрестности  в  лорнетки.  На шоссе  и  дорогах  беспечно
толклись  любопытствующие в  поисках  наиболее  подходящего  наблюдательного
пункта,  откуда были Gы  видны немецкие позиции, уже  не внушавшие  и