ых -- Военную
комиссию -- были  направлены от Центрального  комитета  Национальной гвардии
Флуранс, Ранвье, Бержере, Эд, Дюваль, Шардон* и Пенди.
     Один  из  лучших  cмрамегов,  Брюнель, не  вошел  в  эму  комиссию. Ему
смавилась в вину причасмносмь  к  попымке буржуазных  мэров  noсредничамь  в
переговорax с Версалем. Военное руководсмво  так и османемся яблоком раздорa
между Коммуной и Ценмралъным комимемом Национальной гвардии.
     --Прибыв по поручению Флуранса с запиской к Ранвье, я жду,  пока Ранвье
объясняется с двумя своими оппонентами в красных перевязях.
     --  Мы хотим,--  говорит с  легким  акцентом один  из  них,  низенький,
болезненного вида,  щуплый человечек,--  утвердить право  трудящихся,  a оно
может  зиждиться  лиrаь  на  моральной  силе  и убежденности:  пусть деспоты
охраняют право,  вернее, то,  что они называют  правом,  с  помощью картечиl
(Франкелъ*,  венгерец,  рабочий-ювелир,  Делегам   мруда,  промышленносми  и
обмена.)
     -- Мы должны превосходить своих врагов моральной силой! -- поддерживает
его  пришепетывающий верзила с мягкими широкими  жестами, кукольным личиком,
украшенньш вьющимися усиками. (Верморелъ.)
     Господин Тирар, буржуазный мэр, избранный в Коммуну от II округа, подал
в отставку. Он пытался объяснить, что согласился быть членом муниципалитета,
но

     ,что Коммуна решила заниматься политикой. Его сразу прерывают:
     -- Вы за Париж или за Версаль?
     --  По  всей форме я имею полномочия от Версаля. Что  касается мандата,
который было  угодно выдать мне здешними избирателями, то, во-первых,  он не
оформлен как  должно,  a  во-вторых,  вы его  применяете  в духе,  для  меня
неприемлемом!
     -- Вы  изволили заявить, что путь, каким пускают в Ратушу, известен, но
всегда есть риск, что тебя тамприкончат. ,
     -- Я просто сказал, что нельзя быть уверенньш, что выйдешь оттуда.
     Ему и  еще  семерым другим буржуазным  членам Коммуны,  также  подавшим
вслед за ним в отставку, предоставили  убраться подобру-поздорову. Скатертью
дорога!
     Шиньон негодует. Слишком уж церемонятся с врагами народа. ; ,. .
     --*-  Опять  "Qффисъель" толкует  насчет  того, чтобы  договориться  по
вопросу о  центральной власти. G версальцами  на сей предмет  один разговор:
лишить их властиl
     Таковы отдельные резкие ноты в  общей  песне Парижа, изголодавшегося по
счастью, по великодушию.
     Валлес пишет:
     "Пусть звенит на ветру рожок, пусть бьют барабаны в поход.
     Обними меня, товарищ ветеран, y меня ведь тоже пробивается  седина! Ты,
малыш, за баррикадой играющий в мяч, подойди и дай мне себя обнять!
     18 марта спасло тебе жиань, мальчуган. Тебе не придется,  как нам, жить
с малых  лет во мгле, брести по грязи, мараться  в крови, подыхать с голоду,
подыхать со стыда, знать, как больно ранит бесчестие.
     Конец всему этому!
     Мы проливали слезы, чтобы ты не плакал, мы отдавали свою  кровь,  чтобы
сберечь  твою!  Ты наш наследник.  Сьra  отчаявшихся,  ты  будешь  свободным
человеком*.
     Нет,  он  не  выглядел  воинственным,  этот  вооруженный  Париж!  Мы-то
проносились по улицам взад и вперед  по нескольку раз в день -- Феб, Марта и
я.   Случайные   прохожие,   незнакомые   люди   обмениваются  оглушительным
"гражданин",  сопровождая   это  обращение  по-детски   радостной   улыбкой.
Свадебные кортежи весело шествуют

     по Гран-Рю, не зная толком, ждет ли их  гражданин  ыэр  в мэрии или его
вызвали  в Ратушу, a  может  быть,  в  штаб 6атальона, или  в клуб,  или еще
куда-нибудь... Восемь театров снова  распахнули свои двери.  Так  хорошо под
ясным небом, так  хорошо на сердце, что,  кажется, гулял бы  весь день  и не
нагулялся.  Парижские  предместья,  пригороды  нищеты,  не  прочь  пошуршать
стоптанными  подошвами  по  Елисейским  Полям.  Тут им, конечно,  еще  могут
попасться  господа  буржуа,  которые  начнут  злословить: "A что  она  такое
сделала, ваша Коммуна, за  две недели своего правления?  Наводнила декретами
парижский  мясной рынок да  еще запретила мочиться в неположенных местах!* A
простые  люди в  ответ  лишь  снисходительно пожимают плечами: "Мораторий на
квартирную плату -- это, по-вашему, ничего? И  наши тридцать cy тоже ничего?
Бедные, ox и бедные!  Слишком  они  богатые,  чтобы  это  понять!..  И  даже
распоряжение насчет писсуaров -- вещь полезная, и, не сомневаемся, оно будет
соблюдаться. Люди  с удовольствием  поливали тротуар  в императорском  вашем
Вавилоне, a вот наш Париж, город Революций, они чтут свято*.
     Каждая дамохозяйка мщамельно  подмемала перед  своей дверью. Мемелъщики
со всем усердием  убирали город. Никогда еще не были  макими чисмыми  улицы.
Парижа.
     Счастье  смягчает гнев.  Люди  с  удовольствием новторяют слова дядюшки
Белэ:  "Именно благодаря подлинной свободе, которую  Коммуна  несет Франции,
сможет укорениться Республика в нашей стране. Коммуна теперь не в солдатской
шинели, она труженица, ee трудом оплодотворяется мир на нашей земле... Мир и
труд -- вот наше будущее,  вот чем питается наша уверенность  в неизбежности
возмездия и социального возрождения...*
     A  Валлес  пишет:  "Граждане  солдаты,  чтобы  взошли  семена  Коммуны,
заложенной и провозглашенной вчерa, завтра нужно встать к  станкам, сесть за
рабочий стол. Мы все те же, гордые и отныне свободные.
     Вчерa -- поэзия триумфа, сегодня -- проза труда*.
     Над  городом теплый  свежий  воздух,  веяние  весны доходит  до  самого
сердца, благо мы в распахнутых на груди рубашках.
     Феб втягивает ноздрями этот воздух, и дрожь прохо
     дит по  его спине. Феб  счастлив. Теперь я уже нисколько не сомневаюсь,
что  это он выбрал нас -- меня и  Марту. Когда я приближаюсь к нему один, он
как будто  ищет глазами за моей спиной нашу  черноокую хозяйку. Быстроногому
Фебу для полного  счастья нужно одно: чувствовать на своей спине  этих  двух
всадников  и чтобы руки всадницы  оплетали мою шею. Мы  медленно выезжаем из
ворот арки, так же не спеша следуем по Гран-Рю, по разошедшимся  и скользким
булыжникам  мостовой.  Как  только  путь  свободен,  будь  то  Бульвары  или
предместье, Феб, дрожа, скашивает  глаз  назад,  на  меня  -- правый,  потом
левый,  что   означает:  "Можно  пршiустить?*  Я,  ослабив  уздечку,  говорю
полушепотом: "Можно, давай, мой  прекрасный принц!" Он переходит  в галоп  и
несется  стрелой: жалко, что нет y меня  в руках чарки с вином, мы наверняка
не расплескали бы ни капли!..
     -- Бери  барьер,  ребятки!  -- кричат караульные y  баррикады  на улице
Риволи.
     Феб замирает на мгновение,  только по обычной своей манере приплясывает
от нетерпения на месте: "Hy как, прыгать?"
     -- Давай, Феб, давай, милый!..
     Конь   берет   препятствие,   амбразурa   позади,    отовсюду   несутся
восторженныекрикифедератов. Феб--фаворитмаркитанток из  Ратуши, они щеголяют
в  жилетах с красными отворотами, в мягких сапожках,  в маленьких шапочках с
длинными лентами -- на манер Итальянской арнии времен Первой Республики. Он,
Феб, также любимец наших воительниц  с  ружьем на ремне,  с  патронташем  на
боку, в черной фетровой шляпе, коей присвоено петушиное перо. Женские голоса
приветствуют наше появление:
     -- Гражданин Феб, caхарку, пожалуйста! За здоровье Коммуны!
     Менее  бескорыстно  внимание,  которым  пользуется наш  Феб со  стороны
мужчин  из числа  кавалеристов республиканской гвардии, вестовых  Ратуши,  в
доломанах, обшитых сутажом, тоже с перьями на головных уборax. Надо сказать,
что y большинства из них не лошади, a клячи. Настоящих скакунов y них вообще
нет. Уж больно разномастный y  этой импровизированной кавалерии конный парк:
тут и водовозные лошаденки,  и битюги, четвероногие  труженики,  развозившие
раньше молоко...
     Вчерa я был почти уверен, что лишусь красавца Фе,ба.

     Мы  только что покинули Ратушу, где  вручили  Бержере пакет  от Ранвье.
Привязанный к решетке, Феб стал центром кружка восторженных почитателей, гдв
преобладали вестовые,  которых можно узнать по лошадиным  хвостам, спущенным
на  спину  на манер конских  хвостов y драгун.  Hac уже  поджидал высоченный
малый с предложением обмена:
     -- A не слишком ли резв этот скакун, чтобы на нем детишки разъезжали?..
     Он  брал  в  свидетели  насмешливо хихикающих  зевак,  приподымая  свою
итальянскую шапочку с павлиньим пером, то распахивал, то запахивал охотничий
плащ.  На нем были  плисовые штаны, заправленные в  полусапожки, a за поясом
два огромных седельных пистолета.
     -- A  вам взамен отдам эту  славную старушку,  кляча смирная. С ней шею
себе пе сломаешьl
     Его лошадь, еще недавно  таскавшая  фиакр, худая и высокая,-- под стать
своему хозяину, как две  капли воды похожему на Фра Дьяволо. Отвязываю Феба,
советуясь с ним взглядом, потом передаю хвастуну уздечку.
     -- Раз вам так загорелось, гражданин, пожалуйста, берите.
     Марта ущипнула меня  за руку, да еще  с вывертом. Хвастун на  мгновение
заколебался.
     -- Ho... но... конь ведь не оседланl
     -- A он под седлом и не ходит. Впрочем, хорошему всаднику седло  -- оно
ни к чему!
     Фра Дьяволо не мог отступить под  насмешливыми взглядами  товарищей. Он
вцепился в гриву, прыгнул, но, как только' уселся на спину Феба, чуткий конь
начал  выплясьrаать  на  месте,  выгнув  спину,  перебирая  ногами.  Верзила
скатился на землю.
     Феб сразу же  успокоился и, подойдя ко мне, уперся мордой в мое плечо и
в  правое  yxo.  Нет на свете  ничего более  нежного, чем  прикосновение его
атласных  губ  --  с этим не сравнится  никакой шелк,  никакой персик,  даже
смуглая кожа Марты.
     -- Hy что ж, теперь ясно, кому принадлежит эта великолепная лошадь!
     Фра  Дьяволо,  ползая  по  земле,  собирал  свои  пожитки:  итальянскую
шапочку, пистолеты, a  мы, как всегда, разом  вспрыгнули  на нашего  удалого
коня, которому не терпелось унести отсюда ноги.

     ТЕТРАДЬ  ШЕСТАЯ  Мы  --  нарасхват.  Бельвиль  --  копьеносец  Коммуны.
Спросите парижанина в любом конце столицы, и  он скажет: "Когда понадобится,
мы кликнем белъвильцев*. A в глазах Версаля  Коммуна -- это  и  есть Париж в
лапах Бельвиля. Мы полны гордости.
     Иногда достаточно  одного появления стрелков  Флуранса, и  все преграды
рушатся.  Так  было и  в почтовом ведомстве, где  уважаемый господин  Рампон
отказывался  передать  свои   полномочия   гражданину  Тейсу*,  назначенному
Коммуной директором Управления почт. To же имело место во Французском банке,
когда  нашему  дядюшке  Белэ  преградил  дорогу  маркиз  де  Плек  во  главе
четырехсот вооруженных тростями чиновников.
     И скачет Феб с улицы Лувра в Ратушу, из Банка в мэрию Менильмонтана!
     Пока мы дожидаемся  ответа на  доставленное послание или конца  прений,
узнаем новости от других гонцов из отдалеиных округов Парижа.
     Жан Аллеман прискакал из Версаля взбешенный.
     Рабочий-мипограф  Аллеман  был  включен  в  числе  наборщиков,  коморым
Национальное  собрание  доверило  выпуск своего  органа "Журналь Оффисьельо,
находившегося в  руках  версальцев. Он  сразу же  связался с  революционными
моряками, чмобы подгомовимъ  захвам  Национального  собрания одновременно  с
полицейской префекмурой и Омелъ де Резер
     вуар,  где квармировали депумамы.  Ядро майной организации должно  было
взяпгъ Версалъский дворец изнумри, меж  мем как десямъ мысяч федерамов двумя
колоннами ycмремямся на Версаль через Вирофле и Camopu.  И дейсмвимельно, 25
марма  Аллеман, со своими  мипографами и моряками,  воспользовавшись  ночным
муманом, намермво заклепали девямь  пушек -- из тех, что смояли  нагомове на
плацу. Ho Париж праздновал свою Коммуну... Аллеман, опознанный полицейскими,
еле ускользнул из рук врага.
     Федераты  Монмартра  не  устают  говорить о  гражданке  Луизе  Мишель*.
(Незаконная   дочь   apисмокрамa  и  его   горничной,  Луиза  Мишель   смала
учимельницей и примкнула к анмибонапармисмам и анархисмам. С ней были дружны
Викмоp Гюго и Теофиль Ферpe. Она предпочимала мужскую одежду и обычно носила
с собой  оружие.  B  дни  осады Луиза появлялась  в церквах  и собирала  мам
пожермвования на лечение  раненых федерамов. Она высмупала с вружием в руках
22 января во время похода на Рамушу и 18 марма, когда naрижане oмсмояли свои
пушки.)  Она  возглавила  комитет  бдительности  XVIII  округа  и  вместе  с
Елизаветой  Дмитриевой*  (коморая  была  другом   Карла  Маркса  и  акмивной
деямельницей  Инмернационала) создала  Союз женщин. Луиза Мишель  предлагала
казнить господина Тьерa и, желая доказать, что дело это легко  осуществимое,
собиралась лично  расправиться с  ним,  тайком,  переодетая,  пробравшись  в
Версаль.
     2 апреля 1871 года.
     Вербное воскресенье. Небо  хмурится. Шиньон бранит  погоду:  "Страстная
неделя. Значит, хорошего не жди".
     Ровно в десять Париж сотрясает канонада. Парижане решили было,  что это
праздничный  салют   холостыми   патронами,   потом   --   что  это  простое
недоразумение. Ho вот прибывают первые повозки, a на них раненые, умирающие.
Bo всех  кварталах  бьют  тревогу.  Батальоны  собираются,  опережая сигнал.
Впереди женщины,  они торопят мужей, вытаскивают  из кухонь все, что имеется
съестного.
     Огромной  волной двинулась  человеческая масса, блестя штыками, оглушая
топотом ног. Этот поток течет

     на запад между заставой Майо и заставой Терн. Слышится тяжелое дыхание,
из уст в уста передают:
     -- Версальцы открыли orонь!
     -- Открыли без предупреждения!
     -- Обстреливают Париж!
     -- Снова начинается осада!
     -- Возводите баррикады!
     -- На Версаль! Все на Версаль!
     Гюстава Флуранса  тревога не  застала врасплох. Вчерa я  отвез генералу
Бержере записку от Флуранса следующего содержания:
     "Дорогой друг!
     Узнав,  что  ты направляешься в Сен-Клу, я  в  час ночи прибьйл к тебе.
Сейчас  шесть  чабов  утра.  Возвращаюсь  в  Бельвиль. Если  ты  предпримешь
что-либо, извести меня, будем действовать вместе, ты  знаешь,  как мне этого
хочется. Нужно во что бы то ни стало собрать достаточно сил и выкурить их из
Версаля.
     Жду вестей.
     Твой Г. Флурано
     Несколько  дней  назад  кавалерия  Тьерa  обстреляла  наши аванпосты  в
Шатийоне и в Пюто. Мы не остались в долгу. Перестрелка не омрачила ликования
простого народа, но Флуранс насторожился. .
     -- Достаточно взглянуть на  карту, чтобы представить  себе, к чему идет
дело,-- ворчал он.-- Тьер  непременно активизируется в  направлении Курбвуа,
ведь  это  подступы  к  Версалю.  Недоносок  приободрился  сейчас,  так  как
полученные  известия,  увы,  подтвердились:  Коммуне на^  несено поражение в
Лионе, в Нарбонне, в Тулузе,  в СентЭтьене, в Крезо... A Ратуша тем временем
бездействует, черт ee дери!  Еще бы! Она занята своими  дурацкими  диспутами
насчет отделения церкви от государства!
     Он  встряхивает шевелюрой,  приглаживает растрепавшуюся бороду. Он  все
такой  же пламенный Флуранс, нb теперь пламя iэто мрачное. И взгляд, который
он с гордостью и нежностью обводит своих стрелков, почти свиреп.
     Стрелки Флуранса  за эти полгода  стали настоящими солдатами.  Их  жены
набили  вещевые  мешки всем,  что  нашлось  в  доме  самого  лучшего, самого
вкусного. A тамвидно будет. Ведь это последний бросок!

     На всем пути следования стрелков их приветствуют комитеты и клубы.
     -- Бельвильцы идут! Да здравствует Коммуна!
     -- Бельвиль идет на Версаль!
     Впереди  фанфары, на  перекрестках  раздается "Песнь  отправления*  или
Maрсельеза. Сначала батальоны шли, строго держа строй, и толпа на  тротуарax
хранила  спокойствие,  но  вот до  ушей  солдат и  толпы  на улицах  доходят
последние новости: зуавы открыли огонь с криками: "Да здравствует король!" A
пехотный полк версальцев разбежался с  возгласами: "Да здравствует Коммуна!*
Когда волнение улеглось, батальоны снова, хотя  не без труда, построились на
мостовой: так оседают  на  дне котелка  картофелины, когда перестает  кипеть
суп. Мальчишки поют:
     К оружию!  Вперед  на Версаль!  Подденем на кончик  штыков Тьерa и  его
дружков!
     B  Париже все, кто способен носить  оружие, устремляются на запад. И  в
этой сутолоке -- ни единой пушки.
     -- A наша пушечка? -- воскликнула Марта.
     Кто-то пожал плечами: ведь и одного ружейного  залпа  будет достаточно,
чтобы версальцы в панике разбежались.
     --  Наши братья  пехотинцы только  и ждут,  когда мы появимся, и  сразу
воткнут штыки в землю, как 18 марта! -- пророчествовал Кош.
     Великолепный порыв! Конечно, день  провозглашения Коммуны ни с  чем  не
сравним: тогда, 28 марта, на  площади перед  Ратушей царила радость. Сегодня
все иначе  -- сегодня эти люди чувствуют свою силу, a это ведь тоже радость,
хоть и иная. Радость, которую ничто  не  может  омрачить,  даже  едущие  нам
навстречу  повозки с  ранеными.  Люди  недовольно  косятся  на старушку,  не
сумевшую сдержать горького вздоха:
     -- Опять повезли  несчастненьких, мало мы  на них насмотрелись во время
осады...
     Раненые эти из  трех батальонов V округа,  которые вчерa были посланы в
разведку. Какой-то  сержант  без кровинки  в лице  -- он  ранен  в  плечо --
стонет:
     -- У нас было по двенадцать патронов  на брата и ружья старого образца.
Мы никак этого не ждали.

     Солдаты  и  толпа встречают его  слова  ревом. Хуже настоящей  войны...
Это... это уже не игра! Штыки сверкают на солнце. Отцы начали тревожиться за
своих отпрысков.
     -- Эй, детворa, убирайтесь-ка отсюда! По домам! -- гремит Бастико.
     -- Голова  идет  кругом от  этой мелюзги, вечно под ногами вертятся! --
ворчит Пливар.
     При этом отцы  обмениваются понимающими улыбками: счастливые ребятишки,
им уже не придется переносить все то, что мы вынесли!
     Только теперь предместья начинают понимать, чем была их жизнь прежде. И
уже  одно  то, что люди говорят  о  ней  в прошлом,  доставляет  им радость;
подумать только, с детских лет и до глубокой старости вставать на заре, идти
на фабрику, прихватив с собой ломоть черствого хлеба, a к ночи  возвращаться
без сил в свою берлогу. И так всю жизнь. И это еще счастье, потому что вечно
подстерегала  безработица или болезнь, увечье... Как каторжники, прикованные
к тачке, даже недели отдыха не выпадало.
     --  Ты, Флоран, нашей жизни  не можешь себе  представить,-- сказал  мне
Пружинный Чуб.-- Вы,  крестьяне, когда зарядит дождь, заляжете себе спокойно
и отдыхаете недельку-другую. Конечно, и на вас есть управа: земля. Ho  разве
ee можно сравнить с нашими хозяевамиl
     B самом презрении  парижского  пролетария к крестьянину  есть  какая-то
зависть.
     -- Я знаю только, что снова так жить уже не смогу,-- повторяет Матирас.
     --  И я  тоже,  сам  понимаешь,--  несколько  принужденно  подхватывает
Бастико.--  Bo всяком случае, так,  как жили раныпе! -- уточняет  он и своей
огромной ручищей похлопывает по ружейному стволу.
     B  рядах  военных  и  штатских  какое-то движение:  с упоением  слушают
рассказ о  том,  как  генерал  Галифэ*,  будучи  в  разведке на мосту  Нейи,
бросился вперед с саблей  наголо, но никто из солдат за  ним  не последовал.
Тут его окружили наши федераты... И отпустили на все четыре стороны.
     -- Видно, совсем одурели! -- орет кто-то.
     --  Ничуть! Пусть, мол, вернется к своему хозяину и расскажет, какие мы
есть!

     Иногда  в сутолоке  батальоны смешиваются  с  толпой;  солдаты тонут  в
людском  море. Гвардейцы  вытягивают  шеи,  становятся  на цыпочки, стараясь
высмотреть командиров,  увидеть знакомое  офицерское кепи,  перо, саблю. Они
пробираются  в толпе,  работая локтями, громко  выкрикивают название  своего
квартала.  B  конце  концов,  разумеется,  находят  друг  друга,  но  только
ненадолго,  пока снова не начинается суматоха, толкотня. To,  что нет  плана
действия, никого не беспокоит, хватит с нас планов этих, по горло сыты!
     План, конечно,  сущесмвовал, и  неплохой.  Главные  силы выс