повсюду  --  на  тротуарax,  версальцы
пользовались любым  выступом, рассыпались по всем зтажам, взбирались даже на
крышу и били оттуда по нашему укреплению со свирепой меткостью.
     Рабочие  из литейной, Шашуан и Фигаре, сраженные  пулей в спину, как-то
ужасно незаметно,  не  издав ни звука, опустились на землю слева  от меня, и
оба,  формовщик  и полировщик, даже в  смерти  были  едины --  два их  ружья
остались на бруствере, раскачиваясь в неустойчивом положении.
     -- Orонь по любому движущемуся объекту! -- скомандовал Фалль.

     --  Ты, должно  быть, хорошо  стреляешь,--  наседала на  меня. Марта.--
Попытайся снять  вон того наверхy, я промазала. Целься  в трубу,  он  сейчас
выглянет.
     Я  прицелился. Д о сих пор y меня перед глазами стоит эта крыша, на ней
кирпичный  параллелепипед,  из  которого  подымались три  трубы,  увенчанные
металлическими колпаками,  и еще  одна  с флюгером  в  виде  сидящей  кошки,
вырезанной из жести. Сначала я заметил ствол ружья, направленный вниз. Потом
разглядел  красное  кепи,  толстый  HOC,  прижатый к прикладу. Я  выстрелил.
Фигурa  исчезла  за трубой.  Ружье  отдало с  такой силой,  что мне  чуть не
оторвало плечо. A спину припекал огонь горящей лавчонки.
     Выстрелы  с  обеих сторон  стали  реже.  Каждый занимал свою  позицию и
держался  начеку. Мы находились между двух  огней. Никогда это выражение  не
казалось мне  таким  уместным. Перед  нами  --  версальские  ружья, сзади --
горящий дом.
     Марта куда-то исчезла.
     -- Без  паники,  граждане! Мстители вас  прикроют.  Уходите  по одному,
сначала пропустите детей.
     Фалль выкрикнул эти слова,  но голос его звучал спокойно, a кричал  он,
только  чтобы  всем  было  слышно.  Он  стоял  во  весь  рост  на  мостовой,
повернувшись к засевшим за баррикадой.  И это он,  который никогда не шутил,
добавил еще:
     -- Тот, кто спешит, пусть заранее себе могилку роет.
     Грохнул выстрел. Две-три секунды Фалль стоял, сложив на груди руки. Его
коротенькая глиняная  трубка упала и с треском разлетелась на куски. A когда
упал он,  мы впервые увидели под  пышными усами,  свисавшими бахромой из-под
маленького круглого  носика, его  нижнюю  ярко-красную  губу. Остановившийся
взгляд его округлившихся глаз,  казалось,  недоуменно  вопрошал когото:  как
посмели не дать ему, бывшему  литейщику  завода Шнеfiдерa в Крезо, закончить
начатое дело? Потом он головой вперед pухнул на мостовую так, как  стоял, со
скрещенными руками.
     На занявшемся пороге появилась Марта.
     -- Ты что, pехнулась, откуда ты взялась?
     -- Хочу попрощаться  с  Мартеном. Это  тебе бы следовало пойти. Слишком
много своих мы бросаем, даже мертвых. Не могу этого вынести.

     Тут только я заметил,  что  наша  смуглянка  привязала к  стволу своего
ружья добрых два метра черной материи. -- Теперь,  Флоран, такое y нас будет
знамя!
     О  смерти гражданина Делеклюза  мы  узнали вечером  от  Предка.  Старик
плакал над стаканом вина в харчевне "Мирный Парень*.
     -- Я сам себе,  бедные мои детки, стал противен! Подумать только, что я
такое  вчерa наболтал!  Сравнивал его с  мумиейl A  раз мумия, значит, давно
помер. Эх, сумел он умереть, благородный наш якобинец!
     На  бороде  его  лиловели пятна вина. Предок,  оказывается, сопровождал
делегацию, уполномоченную вести переговоры с пруссаками.
     --  Вести переговоры с пруссаками, и это нам-то, кто стоял за  войну не
на жизнь,  a на смерть! Ax, детки мои,  представляете себе эту картину -- мы
идем к Венсеннской заставе с тросточкой в руке, a в это самое время Брюнель,
Тейс, Лисбонн, Жоанар, Верморель, Варлен, Ранвье и другие ведут бой с ружьем
в руках! Делеклюз всю дорогу  слова не проронил, головы не поднял. Шел  он в
обычном своем штатском костюме, в  цилиндре, в  темном рединготе, a  под ним
красная  перевязь.  Ho  y заставы,  когда  он  хотел  было уже  вступить  на
подъемный мост,--  стопl Федераты преградили ему путь: "Прохода нет!" -- "Ho
ведь я гражданин Делеклюз, Военный делегат!* -- "A нам плевать на это. Никто
из  Парижа не  выйдет.  Нам  каюк,  и ты останешься с  нами!"  Тогда  папаша
Делеклюз повернул назад и медленно,  волоча ноги,  как  тяжелобольной, пощел
прочь. Он вернулся в мэрию XI округа...
     B мэрии находился между другими неукротимый  Брюнель, раненный в бедро,
его доставили сюда на  тачке под градом снарядов,  был здесь также  и тяжело
раненный Лисбонн. И еще Врублевский.
     --  Я  предлагаю  вам  взять  на  себя  командование,--  сказал  поляку
Делеклюз.
     -- A несколько тысяч человек y вас есть?
     -- Самое большее несколько сотен.
     -- B этих условиях я не могу взять на себя такой ответственности .
     И  не ведавший страхa поляк схватил чье-то ружье  и пошел на баррикаду,
как простой федерат.

     -- --Ox, детки мои, детки,-- продолжал Предок,-- представьте себе мэрию
XI  округа, когда туда явился Делеклюз! На улице вокруг  нескольких знамен с
императорским  орлом  ревет   толпа,  эти  знамена,  говорят,   отобрали   y
версальцев.  Не  знаю,  какой  такой  зловещий  шутник  додумался  до  этого
ребяческого  фарса,  якобы долженствующего  поднять  дух  бойцов!  Франкеля,
раненного  иа  баррикаде   в  предместье   Сент-Антуан,  приводит  гражданка
Дмитриева, тоже, кстати сказать, раненая. Раненые, умирающие, сколько же их!
Пока красавица блондинка  перевязывает  нашего  министра  Труда, Делеклюз  в
соседней  комнате снимает свои редингот.  И  аккуратно вешает его  на спинку
кресла.  Потом садится. Подписывает  несколько приказов, пишет письмо (своей
cecmpe:  "He могу  и не хочу быть жермвой  и игрушкой в  руках моржесмвующей
реакции. Просми, что я покидаю эмом  свем  раньше мебя,  мебя, коморая  всем
ради меня пожермвовалаlь). Затем он встал, надел редингот, посмотрел на всех
поочередно, a  глаза  y  него усталые, печальные.  Хотел что-то  сказать, но
ничего не сказал. Стал спускаться с лестницы. Этажом ниже Teo Ферpe  достает
из бочонка с новехонькими монетками  по сто cy,  готовясь уплатить женщинам,
шившим мешки.  Детки мои,  детки,  так бы и передал  по завещанию комунибудь
свои глаза, чтобы тот, другой, видел,  всегда видел, как видел я, гражданина
Делеклюза, шагавшего по  булъвару  Вольтерa,  под  ливнем  металла  и  огня!
Маленького!  Щупленького!  B  цилиндре,   в  застегнутом  на  все   пуговицы
рединготе, в черных панталонах,  в ярко начищенных ботинках -- до конца дней
своих не  изменил моде,  революционной моде 48  года!  Шел в  своей  красной
перевязи спокойно так, тяжело опираясь на тросточку. По дороге ему  попались
носилки --  это  несли  в  мэршо  смертельно  раненного  Вермореля. Делеклюз
пожимает умирающему  руку,  что-то ему  говорит  на  прощание,  потом  снова
надевает  цилиндр на  свою  седовласую голову.  (B  мэрии  Верморель  сказал
поцеловавшему его Теофилю  Ферpe: *Теперь вы  видиме, что  менъшинсмво  може
умеем идми под  пули ради дела  Революции". С  эмими словами он  скончался.)
Мне,--  продолжал Предок,--  сажа забила  ноздри, уши, сыпалась за  шиворот.
Весь Париж  изрыгал в  небо  пламя, и  оно низвергалось  на город сажей.  По
бульвару Вольтерa 6или  пушки,  рвалась картечь. Ветки сыпались, как спички,
когда откроешь коробку не с той стороны. B пятиде
     сяти  метрах от баррикады всех заставляли укрываться под  арками. Пушки
обстреливали  бульвар продольным огнем. Из-под арки  я видел нашего великого
Делеклюза,  его  тощенькую  черную фигурку  на фоне  алого  диска  закатного
солнца. Опираясь на тросточку, он карабкался на баррикаду.
     Перед Предком  на столе  лежала его  любимая трубка.  Он взял ee и стал
указательным  пальцем  уминать в чашечке табак. Потом  отпустил  палец. Бах!
Трубка упала. С секунду она покачивалась вправо и влево, словно отрицательно
могала головой.
     Тут нас окликнул Филибер Родюк:
     -- Квартиру меняем! Коммуна перебирается в Бельвиль. Вас ищет Ранвье.
     Париж  пылал  со  всех  четырех сторон. По-прежнему  горел Тюильрийский
дворец.
     "ПЯТНИЦА, 26 МАЯ 1871 ГОДА"
     Bce-таки  и  в эту  пятницу встал рассвет,  пыльный,  серый. Шел дождь,
мелкий, упорный, назойливый.
     У Коммуны осталось только два  округа, XIX и XX,  a также частично  X и
XI. A защищали этот островок всего три-четыре тысячи бойцов, против  которых
МакМагон двинул свои пять корпусов.
     Всю ночь мы трудились: помогали мэрии XI округа перебраться в мэрию XX.
     -- Коммуна возвращается к своим истокам,-- заметил Предок.
     -- К себе домой вернулась! -- радоетно подхватила Марта.
     На мятежной горе Бельвиль кишели толпы мужчин в лохмотьях, растерзанных
женщин,  вдруг повзрослевших  ребят. И на  каждом лице, исхлестанном дождем,
смывавшим кровь и порох, горели глаза непереносимым блеском. Каждый выбрался
из ада и рвался поскореe снова спуститься в преисподнюю.
     Людей оставалось так мало, что почти все знали друг друга.
     Баррикаду предместья  Сент-Антуан  взяли только после  полудня.  За ней
обнаружили сто  трупов.  Защищали ee  сто  человек, и среди мертвецов лежал,
сраженный

     в грудь тремя пулями, с очками на носу, краснодеревец Шоссвер.
     Дядюшка   Бансель  требовал  семнадцатифунтовых  снарядов  для  орудия,
установленном  на  двойной  баррикаде  за  театром  "Батаклан", на  бульваре
Вольтерa.  И  как  же он  был  счастлив, этот старый часовщик с улицы Ренар:
защитники баррикады на улице Сен-Себастьен ухлопали версальского генерала --
везет же людям!
     B  низком зальце толпятся  командиры,  являющиеся отовсюду с рапортами.
Здесь  не  продохнешь  от мешанины  запахов  табака,  порохa, пота и  крови,
затхлых берлог, но  над  всем царит  влажный тяжелый  дух --  такой идет  от
промокшей шкуры хищника.
     "3акрывайте  двери, так  вас!..", или  "Туды вас всех!", или  "Шут  вас
возьмиl* -- то и дело кричит Предок.
     Он  чихает в  бороду и  всякий раз ловко подхватывает вываливающуюся от
чиха трубку. Перед ним на столе разложена карта, откуда сквозняк сносит даже
быстрее, чем неприятель, баррикады, выложенные из спичек.
     --  B  семь  часов  нам  сказали,  что  версальцы  вошли  в  предместье
(Сенм-Анмуан)! Мы  бросились туда с пушкой, требовалось зацепиться на высоте
любой  ценой, a  то бы площадь Бастилии обошли,-- рассказывает Табачный Hoc,
он же тряпичник.
     Они вели  бой  на улицах  Алигр  и  Лакюе, на мостовой,  в домах, среди
развалин, под  горящими балками. Шесть часов держались они в погибли все  до
одного.
     Тем  немногим, коro пощадила  пуля, было отпущено  всего  десять лишних
минут жизни -- их расстреляли на месте.  Офицер карательного отряда в порыве
зверского  вдохновения   решил   расстрелять  тряпичника  на  груде  мусоpa.
Гражданин Вонот, по кличке Табачный Hoc, запротестовал:
     -- Всю жизнь я прожил в дерьме, но я дрался и имею право умереть чисто!
     Тьер  и  принц Саксонский  подписали  соглашение, no коморому  немецкая
армия должна была в понеделъник 22 мая окружимь смолицу с северa и восмока.
     Версальцы теперь продвигались с огромным трудом. Прежде чем рискнуть на
вылазку,  они  сметали  все,  что  было  впереди,  артиллерийским  огнем,  и
артиллерия долж
     на  была поддерживать их отступление, если они дрогнут. A за ними сразу
же вступали в дело специальные  отряды,  на чьей обязанности лежали обыски и
расстрелы.
     Люксембургский   сад  превратился   в  aрену   сплошной  бойни.  Наспех
сколоченные   импровизированные  военнополевые  суды  заседали  повсюду   по
двадцать четыре часа в сутки -- в Сенате, в Опере, в театре "Шатле", a также
в казармах и в кабачках, в школах и на задних дворax.
     После каждой  "порции", пользуясь их же  словечком, трупы расстрелянных
сбрасывали на  берег Сены или еще куда-нибудь. B траншеях, вырытых  в сквере
Сен-Жак, насчитали более тысячи трупов.
     "Когда снова ворошили заступом  в  этих  сырых  ямах,  то натыкались на
головы,  руки, ноги, плечи. Очертания трупов вырисовывались под тонким слоем
мокрой земли..." ("Монитер универсель" от 1 июня).
     B номере "Иллюстрасьон" от 10 июня Леон Крейль писал:
     "Версальцы  расстреливали  тут  же, на  месте, по  собственному почину.
Расстреливали на баррикадах, наулицах, в общественных местах, были в спешном
порядке   созданы  военно-полевые  суды,  дабы  страшная  расправа  шла  без
передышки..."
     "...приводили все новые  и новые партии  пленных.  Каждая такая  группа
состояла примерно  из  одних и  тех  же  персонажей. Национальные гвардейцы,
мужчины в  рабочих блузах, женщины предместий, маркитантки, дети, оборванные
девчонки.  Пленников  запирали в здании театра. Можно было  видеть, как  они
прохаживались по балкону  фойе, идущему вдоль  фасада. Надо ли говорить, что
ради такого зрелища к театру сбегались любители сильных ощущений.
     Огромная толпа  запрудила  площадь  Шатле от театра до набережной, горя
желанием  посмотреть,  как  подводят все  новые партии пленных.  Несчастные,
вышедшие на балкон подышать свежим воздухом, стали объектом проклятий.
     Надо  признать, что  эти  бранные выкрики  не смущали  "коммунарщиков".
Почти все высоко несли голову. Особенно это заметно было y тех, кто сражался
на  баррикадах. Ответы,  которые  приписывали им,  были в пояной гармонии  с
этими вызывающе дерзкими физиономиями.
     На задаваемые им вопросы большинство, не колеблясь,

     отвечали,  что  исполняли  свои долг!  Значит,  бывает и  такой долг --
поджигать и разрушать Париж!
     Один из членов Коммуны якобы  ответил, что не жалеет о том, что сделал,
и, будь y него возможность, начал бы все снова...
     Осужденных выводили из театра группками по  двадцать, по двадцать пять,
тридцать,  сорок человек  и под эскортом солдат вели по набережной к казарме
Наполеона,  расположенной  позади Ратуши. Осужденные были связаны попарно за
кисти  рук.  Ни  один  из них не питал  иллюзий относительно  ожидавшей  его
участи...
     Двери казармы Лобо открывались и захлопывались за очередной  "порцией".
Это  словцо полюбилось публике, стоявшей шпалерами  на всем протяжении пути.
Уже через  минуту  после того,  как пленных вводили  в  казарму,  раздавался
ружейный залп, потом отдельные выстрелы. И "порция" была уничтожена...
     Однако  в  целях истины  мы  должны сказать,  что эти  массовые  казни,
длившиеся в течение многих дней, произвели за границей rлубокое впечатление.
На заседании  бельгийского  парламента господин Демер заявил:  "B Париже обе
стороны   совершали   жестокие   действия.  Правосудие   должно   оставаться
правосудием*.
     Одна из  версальских  газет под заголовком: "3начит, пленных  больше не
существует?" писала:
     "Если среди пленных находится хоть один честный человек,  вовлеченный в
вихрь событий, вы сразу заметите его среди прочих. Честного человека  уанают
по нимбу над  головой;  так  предоставьте же нашим храбрым солдатам  свободу
мстить  за своих товарищей тут же,  на  поле боя, пусть в  минуту ярости они
свершат  то,  что  не  пожелают  сделать  завтра,  когда  остынет  бешенство
схватки*.
     A все-таки молодецЗоля, великолепной фразой заканчивает он  свое "Чрево
Парижа": "Какие sке мерзавцы эти честные люди!"
     Дождь все лил  и лил. И каждый,  как  ни странно,  клял его,  словно бы
забывая о том,  что не так уж  он страшен по сравнению со снарядами, яростно
бьющими уже второй день с Монмартра по Бельвилю и Менильмонтану.
     На  нашем участке Эжен Варлен, сменивший Делеклюза, подписывал приказы.
Когда  очередной офицер грубо окликал его,  требуя невозможного  --  свежего
батальона

     или батареи,-- Варлен поднимал на мгновение от бумаг свою чутъ седеющую
пышноволосую   голову,   свое   прекрасное  задумчивое   лицо,   обрамленное
квадратной, тоже седеющей бородой. Вновь назначенный Военный делегат отсылал
просителя, дав  ему  шестерку  ветеранов в  гаубицу,  заржавленную, но  зато
снабженную пятнадцатью снарядами -- и то редкость!
     --  Варлен, он принадлежит к менынинству,-- вздыхал  Эмбер.--  Я в "Пэр
Дюшен* обозвал его трусом.
     Мстители  Флуранса  стояли  в  центре редута,  который  находился,  под
командованием  Жантона,  Фортена и  Да  Косты,  на  улице  Седен,  прикрывая
подступы к мэрии  XI округа. Их единственное орудие  было разбито вражескими
снарядами,  но стрелки заняли позицию в домах. С третьих  этажей они били  в
направлении улицы Попенкур вплоть до  бульвара Вольтерa.  Bo время  коротких
передышек они откладывали ружья и брались за лопату.
     --  Вот я  опять со  своей лопаточкой -- благодарение богу,-- восклицал
Нищебрат,--  нашему красному богу повстанцев.  Наконец-то  Коммуна  решилась
предоставить мне работу! Я уже не безработный, аллилуйя!
     После  гибели своего  командира Фалля Мстители не стали выбирать новоro
начальника -- не было  ни времени, ни возможности об  этом  подумать. Теперь
старшшс стал  шалопай  Нищебрат. Произошло все это  без  споров, само  собой
произошло. Именно такого командира требовали обстоятельства, и Нищебрат взял
на себя командование, сам того не желая,  в  силу своих  качеств, a  именно:
голоса, роста,  отваги, бесшабашной  своей улыбки,  одним  словом, благодаря
своему неукротимому зубоскальству, воистину страшной своей веселости.
     Наш  пламенный Нищебрат как нельзя лучше подходил к роли командира в те
последние  минуты,  когда голодранцы  готовились  вцепиться  в  горло  врага
зубами.
     Сбежал  Пливар. Внезапно страх оказался сильнее, даже непонятно почему.
Нищебрат не позволял злословить насчет заячьей душонки Пливара.
     -- Чего уж тутl Пливар, он кто был? Закройщик y Годийо. A для наших дел
он  не годится...--  Нищебрат протянул руку  к заложенному матрацем окну, за
который лежала улица Седен, насквозь прошитая пулями.-- Пливара учили дубить
шкуры  не человечьи, a животных. Он дрался, и хорошо дрался целых два месяца
и в Курбвуа,

     и в Нейи, и  в  Исси, и на Новом Мосту,  и y Шато-д'O,  и  на  бульваре
Вольтерa, Отдал все, что мог, поэтому не ругайте вы  его. Он  смылся, но  от
него  уже ничего не осталось,  внутри пусто,  так что о нем  не жалейте. Кто
следующий, граждане Мстители?
     Стрелки в ответ поносили его,  но ему, Ншдебрату, казалось, только того
и надо, это как бы входило в его систему командования.
     Пливар вернулся к себе в тупик  просто  для  того, чтобы  переодеться в
штатское платье. Бландина встретила мужа словами:
     -- Сбежал, значит? Оно к лучшему. Давай мне свое ружье! Мне хватит духу
на двонх. A ты займись ребятами, рогач несчастный!
     Мы только что покинули Мстителей, порa  было вернуться на свои участок,
но  тут  горохом  посыпались  пули.  Мы обернулись.  Беспорядочные  ружейные
выстрелы  лихорадочно  догоняли   друг   друга,   словно   боясь   опоздать.
Предназначались  они Пальятти, который  был застигнут на углу  улицы Бафруа,
посреди  мостовой.  Каменщикитальянец  словно  застыл  в  позе  Дискобола  с
поднятой рукой, выставив  вперед  ногу.  A стрельба  не унималась. Казалось,
убийцы промахивались  раз за разом. Крови  не было заметно, так как Пальятти
носил  красную  рубаху  гарибальдийца.  Наконец  он  решился  нарушить  свою
неподвижность,  чуть  повернулся, выпрямился, раскинул  руки,  откинул назад
курчавую голову -- и мы увидели его лицо римскОго гладиаторa, все в глубрких
складках,-- широко открыл свои огромные глаза,  к*небу  взлетел  его могучий
рев, и он свинцово-тяжело pухнул на землю.
     Стрельба прекратилась. Раздался нечеловеческий крик. Кричала  Дерновка,
от нее мы не ожидали ни этого крика, ни проклятий:
     --  Это мой  муж, мой! --  выла она.--  Вы убили моего мужа, понимаете?
Законного мужа. С ним-то я не просто спала.
     Мстителям  не  удалось  ee  удержать.   Их  маркитантка,   их  Дерновка
устремилась внеред, она бежала  по улице, неуклюжая, круглобокая, встряхивая
белобрысыми кудрями,  большие  груди колыхались под старой  кофтой,  бежала,
нелепая и трагическая, к своему поверженном