Ему хотелось остаться наедине  со  своей
Сидони. Пока мы шли к баррикаде, a идти было буквально

     несколько шагов,  новому  командиру  Мстителей  пришлось  отбиваться от
наседавших на него бойцов и женщин.
     -- Не принимай ты его, гражданин Гифес,-- молила Клеманс.
     --  Небось  скажет,  что  сохранят  нам  жизнь,  если   мы  сдадимся,--
истерически хохотнула Мари Родюк.
     --  Они повсюду такую штуку устраивают,-- заметил кто-то.-- A если  кто
сдастся, сразу к стенке.
     -- Да плевать нам на это! -- заорала Селестина Толстуха.
     -- Они вступают в переговоры, чтобы выиграть время,-- пояснил Предок.--
A потом как бахнут!
     -- Пусть приходит, тут ему и каюк будет,-- бросила Tpусеттка.
     -- Нет,--  наконец  заговорил Гифес,-- нет.  Пускай враги такими делами
занимаются.
     -- Значит, что ж, примешь их предложение? -- взревела моя тетка.
     -- Нет.
     --  Ho ты же согласен, чтобы он сюда  пришел? Согласен с ним  говорить?
Отпустишь его целым и невредимым?
     -- Да.
     --  A почему?  Мы не  в кружавчиках  воюем.  К чему все эти  кривляния,
гражданин владелец типографии? Почему ты хочешь его выслушать?
     -- Ради удовольствия ответить ему: "Дерьмо!"
     Вероника шла рядом со своим возлюбленным  и не  спускала с него глаз. A
он мотнул головой,  и кончик знамени, коснувшись его щеки, отметил ee кровью
Нищебрата.
     Заря все медлила, во влажном предутреннем сумраке, в молочной его дымке
изредка пробегали серые струйки дыма и дрожащие розовые отсветы.
     Парламентером к нам послали старика сержанта с длинными висячими усами.
Все в нем: и блеск только  что начищенных 6ашмаков,  и красные панталоны,  и
застегнутая  на  все  пуговицы  куртка, и ровно  лежавшие  эполеты,  и кепи,
надетое прямо, a не набекрень,-- все, повторяю, было неумолимо аккуратно.  B
высоко  поднятой руке  он держал  белую  скатерку, очевидно  стащил в первой
попавшейся квартире. Выпятив грудь, он смотрел прямо перед собою, даже когда
спотыкался  о трулы.  Он  печатал шаг посреди  мостовой,  усеянной  оружием,
всякой pухлядыо

     и мертвецами, и казалось, камень курится под  его подошвами. Каждый его
шаг  гулко  отдавался среди разрушенных  домов.  Чем ближе он подходил,  тем
нереальнее казалось нам это видение среди окружающей нас декорации.
     Он остановился шагах в двадцати  от баррикады. И тут его лицо  внезапно
утратило свое невозмутимое выражение. Он заметйл черный флаг. Выпучив глаза,
он  уставился  на  знамя  Марты.  Его великолепные усы  дрогнули, слишком уж
выразителен был этот знак трауpa.
     Гифес взмахнул окровавленным знаменем, которое завещал ему Нищебрат:
     -- Говориl
     Сержант сразу  же  предложил нам  сдаться на  милость  победителя.  Вся
6aррикада ждала, не скажет  ли он  еще чего-нибудь, потом из всех глоток, из
всех сердец вырвалось только одно слово.
     Старик  сержант сделал  положенный  по  уставу  полуоборот,  решительно
повернулся к нам спиной и удалился, не торопясь, твердо печатая шаг.
     -- Уложу на  месте каждого, кто посмееет в него  выстрелить,-- проревел
Гифес и угрожающе вскинул револьвер.
     Наши пальцы судорожно впились в приклады ружей.
     Версальский парламентер  ушел, и через пять минут снова начался обстрел
баррикады. Два снаряда  крупного калибра разорвались в начале Гран-Рю, но мы
увидели только  вспышку  пламени.  Метрах  в  пятидесяти. Прямое  попадание.
Снаряды, прицельная стрельба. Мы лежали ничком за баррикадой.
     -- Сначала они ee разрушат, a потом начнут нас картечью поливать, a там
и  в атаку  пойдут,--  пояснял Предок,  улыбаясь  в  свою  бороду, в которой
застряли комочки земли.
     Ему  был  знаком этот прием,  еще в 1830 году артиллеристы  королевской
армии  применяли  его во время уличных 6оев.  И  на память  ему  пришла  его
мятежная  юность,  баррикады  на  Центральном  рьшке, все,  что  было  в его
двадцать лет. Рассказывал он об этом маневре "юнцу" Гифесу: пушки заряжают в
укрытии, a расположены они за правым и левым углами улицы, потом  их  оттуда
стремительно выкатывают и направляют на препятствие.

     Огонь! Пушки и впрямь уже показались из-за угла улицы Вьейез и "Таверны
Kocaрей*.
     -- A  при этих обстоятельствах, сынок, даже самые меткие и  сноровистые
стрелки  не  успевают  уложить  наводчика!  И  мы  тоже  не  можем,  вам   и
развернуться здесь негде.
     -- Да еще с этойпушкой,--пробормоталтипографщик.
     -- Вы  ee,  нашу пушечку,  сейчас  услышите!  --  вдруг завопнла  Адель
Бастико.
     Возясь с пушкой, мы смогли оценить невосполнимость наших потерь.
     Не стало двух наших главных пушкарей -- Торопыги и Пружинного Чуба,-- и
красивый  маневр,  отлично   слаженный  после  десятка  репетиций,  пришлось
разучивать с новым нашим  пополнением -- Орестом, подмастерьем  булочника, и
Рике из Менильмонтана, который  нужно было все показывать, и все это в таком
грохоте, в этой  сумятицеl Ho главное --  не хватало Марты. Только сейчас мы
осознали во всей полноте, что именно она была подлинным командиром орудия.
     Две  пушки, скрытые  за  углом улицы и  бившие почти в упор,  причиняли
страшные разрушения. От каждого снаряда вздымался фонтан булыжника,  и часть
его  падала  за  баррикадой, что было,  пожалуй,  похуже самих  бомб. Камень
угодил в шиньон Tpусеттки, слава богу, волосы y нее густые, но  ee оглушило,
и по лбу ee стекали четыре тоиенькие струйки крови.
     Надо   было  действовать  без  промедления.  И  впрямь,  сначала  почти
бесприцельная стрельба обоих быстро  выдвигавшихся  вперед  орудий  с каждой
минутой  становилась  все  точнее,  теперь  они  уже  метили  в  самый  верх
баррикады.   Бойницы  разлетались  на  куски.  К   счастью  еще,  амбразурa,
приготовленная для нашей пушки "Братство", была сделана на редкость прочно.
     Желая восполнить смехотворно  малый объем бомбы, братья  Родюки утроили
порцию порохa.  Все было  готово. Пришлось мне  занять  место  отсутствующей
Марты, и я лег плашмя  на лафет, потому что видел, как ложилась она  в Нейи,
когда нужно было навести орудие. Гифес пояснил нам:
     -- Наша задача -- вывести из строя обе их пушки, но не следует гоняться
за двумя зайцами сразу. Поэтому вы
     берем ту пушку, что справа. Если бы  удалось попасть  в нее,  когда она
выеунется, просто идеально было бы.
     По  словам Предка,  следившего  за  ходом  стрельбы  с часами  в руках,
перерыв  между  двумя  громоподобными  взрывами  равнялся  примерно  двум --
четырем  минутам,  и не потому, что прислуга -- все профессионалы -- тратила
на  зарядку  пушек  каждый  раз  то больше,  то меньше  времени,  a, по всей
видимости,  потому,  что командиры  батарей с умыслом варьировали интервалы,
намереваясь захватить федератов враеплох.
     Все наши по-идиотски задержали дыхание.
     Стрелки, занимавшие позиции в окнах жилых домов и безуспешно пытавшиеся
снять версальских артиллеристов, показавшихся на мгновение из-за угла улицы,
подбадривали нас криками.
     Итак, пушка против пушек.  Пусть даже одна против  двух,  все равно  мы
чувствовали  себя  ужасно сильными. Безрассудная надежда зажглась в  сердцах
защитников баррикады.
     Я навел орудие туда, откуда появлялся ствол пушки, стоявшей справа. Как
только он высунулся, Гифес скомандовал: "Огонъ!" И десятки глоток подхватили
зту команду. Шарле-горбун дернул за веревку терочного воспламенителя.
     B адском грохоте среди  клубов  дыма мы в первую минуту  не поняли, что
произошло. Минуту -- a может, и меныне.
     A  произошло вот  что...--  но до  чего же по сравнению  с жизнью слова
тягучи и медлительны,-- так вот, оба орудия версальцев появились, выстрелили
и  исчезли. Снаряд угодил в  правый  угол  баррикады, как  раз  в  середину,
осколки  осыпали  фасад  и  пробияи  тюфяк,  которым было заложено  окно  на
антресолях.  Второй  упал y подножия баррикады, подняв столб  земли, так как
булыжников в мостовой уже не осталось. Такую неточность в наводке можно было
объяснить лишь появлением  на  сцене нашей  пушки, вернее, ee  громоподобным
голосом, но, увы, это был единственный ущерб, причиненный ею неприятелю.
     Ибо  пушка "Братство" взревела во весь  свои  уже  ставший  легендарным
голос.  B гулкой  воронке Гран-Рю ee  "бу-y-y-ум-зи" прогремело еще грозней,
чем  на мосту Нейи, ee колокольный рык  был еще  более мощным и завораживал.
Словно шмель  раблезианского размаха пронесся над Парижем с вершин Бельвиля.
Вся вновь

     отвоеванная  неприятелем  столица со своими зданиями,  превращенными  в
пепел,   и  с  этими   победителями,  опьяневшими  от  резни,  должно  быть,
вздрогнула, услышав голос "Братства".
     A вслед за тем неожиданно воцарилась тишина.
     Когда улеглась пыль,  когда  paссеялся дым, федераты,  жемцины  и дети,
забыв  о  вражеских  пулях,  высыпали на  бруствер, желая  взглянуть,  какие
разрушения принес этот чудовищный взрыв.
     И что  же мы увидели7Маленький, крошечный, жалкенький снарядик, упавший
метрах в двадцати  от баррикады, не  нашел  в себе силы даже  взорваться,  и
катился преспокойно, катился,  следуя естественному  уклону почвы, только  в
силу закона инерции. Катился, катился наш безобидный снаряд, и ничто  ему не
мешало катиться, путь перед ним был свободен. Прокатился мимо раскинутых ног
трупа и мимо разбитого ружейного приклада; какой-то пригорочек свернул его в
сторону сломанного  штыка,  и этого обломка хватило,  чтобы затормозить  его
неспешное продвижение.
     Он катился среди всесветной тишины.
     B пыльном рассвете  он исчез  вдали, укатился куда-то в сторону Тампля.
Думаю,  версальцы  расступались  перед  этим  добродушным  перекати-полем  и
глядели ему вслед.
     Тишину не прерывала ни артиллерийская, ни ружейная стрельба.
     Ho где-то перед  нами, где-то там, в том конце улицы, раздалось сначала
не  то  шуршание,  не то шипение, до того слабое,  что приходилось напрягать
слух.  Ho  уже через  минуту отдаленный  шум приобрел  совсем  иную окраску,
превратился в щебет, воркование,  бульканье; эта звуковая мешанина  крепла и
разрывала нам  уши. Это был о, конечно, не так громко, как пушечный выстрел,
и в то же время куда оглушительнее, не так убийственно,  но  зато еще  более
жестоко.
     Хохот.
     Хохот  -- хохот  тысячи глоток, безумный хохот,  хохот  всезаглушающий,
хохот врага.
     И однако, самое унизительное  было впереди, и вот оно: хохот  передался
нам.  Как  объяснить,  если нельзя  объяснить  эти взрывы смеха  среди такой
бойни?  Надо   сказать,  что  поначалу  мы,  окаменев,  следили  за  изящным
скольжением вашего снаряда. Не смели поднять глаз на соседа.

     Первыми  стряхнули   с   себя  оцепенение   женщины;  вот  уже   кто-то
нерешительно  пожал  плечами,  кто-то  вяло огрызнулся,  кто-то  проворчал с
брюзгливой снисходительностью: "Hy, чего вы хотите, наши  малыши забавлялись
со  своей  пушечкой, так оно  всегда и  бывает, ничего не  скажешь,  игрушка
хорошая, лучше нет, правда дороговата..."
     Короче,  хохот  врага передался  нам.  Сначала кто-то  хихикнул, кто-то
принужденно фыркнул,  кто-то смущенно рассмеялся, потом  открыто захохотали,
громче, уже не таясь,  хохотали задорно, хохот  шел от человека  к человеку,
как зараза, становился непристойным, звучал как вызов.  Хохотали все  --  от
верхa брустверa до арки, ведущей в тупик, хохотали на всех этажах за окнами,
заложенными тюфяками, гоготала вся баррикада.  Агонизирующий Бельвиль бросал
в небеса rромыхающие взрывы смеха.
     Как это объяснить? Да никак -- смеялись, и все.
     Смех в лицо смерти! Убийственный ей ответ!
     На смех существует лишь один ответ -- смех.
     Особенно, когда уже чуточку pехнулся.
     Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
     Обе  пушки,  настоящие, реальные до  ужаса, появились  из-за  угла. Два
снаряда скосили  семерых  хохотунов. Двойной выстрел снес  голову Ритона  из
Менильмонтана, не прервав смеха, застывшего на его губах.
     И меня постигла бы та же участь, до того я одурел,  если бы Кош, смеясь
во всю глотку, силой не швырнул 'меня на землю.
     Еще два снаряда. Смех прекратился.
     Каждый вражеский снаряд сотрясал всю баррикаду. Она постепенно оседала,
стала ниже на целую треть. Справа при каждом выстреле все больше расширялась
брешь,  и пушкари ожесточенно били именно туда. За  этим таявшим на  глазах,
растрескавшимся укреплением, осыпавшим своих защитников тучей осколков,-- ни
разговоров, ни возгласов. Koe y кого на лице еще играла  улыбка -- отголосок
того  смертного смеха,  но y всех  в  голове проносились одни и те же мысли,
неспешные,  однако  чем-то  схожие  со  скольжением  и   припрыжкой   нашего
маленького  смешного снарядика: много шума из ничего. Коммуна  -- это только
набат, a пушка "Братство" -- ee символ.

     "Коммуна и  пушка  "Братство" -- одно и то же",-- говорила Марта, и мне
почудилось  даже, всего на несколько  мгновений,  как  раз  тогда,  когда мы
поняли,  что  это  странное  бульканье в  том  конце  улицы  просто-напросто
сдержанные раскаты версальского хохота, как  раз тогда,  когда  нас  еще  не
настигла  зараза смешливости,-- мне почудилось,  повторяю, будто  я различил
характерный, чуть горький смешок Марты. На верхотуре в мансарде или на крыше
--  потому  что  в  решающие  часы  ей  требовалось  взбираться  вверх,--  я
представил себе Марту, смотрящую на нас, уелышал ee короткий нервный смех --
негромкий, хрипловатый, но способный поднять на ноги целое предместье.
     Да-да, пока баррикада  рушила  на нас свои осколки  и обломки,  в наших
головах  мелькала  та самая мысль, что преследовала Марту  многие н"дели: их
пушки  и наша --  два  мира, стоящие  друг  против  друга. Ихние  сделаны из
нужного  металла,  a  наша  --  из  варева бронзовых монеток,  из  нищенских
подаяний. Их  пушки  отлиты  на  заводах,  принадлежащих  капиталистам,  они
цементированы потом наемных рабочих, это прекрасная работа.  Нет пирамид без
фараонов, не будь их -- рабы ловили  бы себе пескарей в мутных водах Нила. A
пушку "Братство"  сварганили  сами рабочие, без начальства,  по собственному
почину, она  --  романтическая приманка, сделанная  на скорую  руку,  детище
бродячего  корзинщика, и, когда y корзины отваливается дно, ищи-свищи самого
разносчика.
     Уже две тысячи лет  они умеют закаливать металл, a  наш  только вчерa с
неба свалился.
     Их пушки несут зло, наша -- смех.
     И  мы  по-прежнему  лежали ничком  в  грязи,  уткнув  HOC в собственное
дерьмо, a над головой гремел гром.
     Чья-то  рука  коснулась  моего   плеча.  И  кто-то  добродушно-ворчливо
произнес y меня над ухом:
     -- Они стары! A мы, сынок, мы, слышишь, мы! Мы юность мира!
     Это оказался Предок.
     Только один человек не смеялся над пушкой "Братство", Маркай, секретарь
синдиката  литейщиков  братьев  Фрюшан.  Больше того,  после нашего нелепого
залпа он проникся к пушке доверием,  чего  за ним раньше  не замечалось.  Он
отозвал нас под арку, нас  --  это братьев Родюк, Маворелей,  Шарле-горбуна,
Ортанс и меня.

     -- Hy-ка скажите, ребятки, сколько вы туда всадили зарядных картузов?
     -- Три,-- признался Филибер Родюк, потупившись.
     -- Ho ведь это же просто чудесно!
     ---- Как так?
     --  A тав,  значит,  ваша пушка  "Братство"  -- превосходная пушка!  Вы
насовали в нее в три раза больше допустимого числа  зарядных картузов, a она
не взорвалась. Скореe, ребятки, зарядите-ка ee картечьro!
     На что мы хором ответили:
     -- Легко сказать, картечъю! Да y нас картечи нет! И где ee раздобыть? B
такое время, да еще в самый угол нас загнали...
     Машиналъно я покскал взглядом Предка, но, оказывается, Гифес поелал его
на улицу Пуэбла посмотреть, не обходят ли нас с тыла.
     -- Hy, картечь можно самим изготовить.
     -- Из чего?
     --  Из всего.  Из  медных  пуговиц,  болтов,  винтов,  гвоздей,  монет,
медалей, из любого куска металла,  что  под руку попадется. Бегите,  даю вам
пять минут!
     Так  начался последний  сбор. Если хозяев,  которые могли  бы дать  нам
что-нибудь подходящее,  не оказывалось дома, мы сами  брали  без спросу... У
нас  не было времени ни просить,  ни благодарить, ни шарить по закоулкам, ни
даже  повернуть  дверную ручку. Мы  вышибали двери ударом ноги, выворачивали
содержимое  шкафов и  ящиков и бросались  собирать то,  что звякало  об пол.
Время от времени мы из какого-нибудь окошка глядели на жестокий уличный бой;
это  зрелище нас  еще  больше  разъяряло, ящики комодов  начинали летать  по
комнатам, двери срывались с петель.
     Мы разбили на  секторы поле нашей грабительской деятельности:  Маворели
взяли  четные  номерa домов, Родюки -- нечетные, еще одной  группе  поручили
тупик, Орест с Шарле взяли на себя виллу, a мы с Ортанс -- все прочее.
     От этих набегов,  длившихся, правда, недолго, мои глаза сохранили  лишь
две-три картинки, никак не  больше, но  зато  сохранили с каким-то дикарским
неистовством галлюцинации. Позади или впереди Ортанс  я как смерч врывался в
жилые  помещения, самые разнообразные, в лачуги  и салоны,  но не  удержал в
памяти даже расплыв
     чатого  представления о  мебели, картинах, коврах или  обоях --  только
позвякивание  металлических   вещиц.  Ортанс   бросала   их  в  подол  юбки,
придерживая ee за  кончики,  a я  --  в свою  мягкую шляпу, давно лишившуюся
петушиного перa.
     Мне не только лиц не удалось запомнить, даже ни одного силуэта. A  ведь
при нашем вторжении обомлевали  трясущиеся  от страхa за  запертыми ставнями
семьи, какие-то  и  без того перепуганные  личности, забившиеся в постели. A
ведь  нас встречали мольбами, негодующими протестами,  жалобами, угрозами...
Ничего,  ровно  ничего  я  не  помню,   кроме   позвякивания  в  тулье  моей
гарибальдийской шляпы.
     Нет,  помню:  троих  трусов. Только много  времени спустя  передо  мной
всплыла их гнусная ухмылка.
     B полумраке наглухо закупоренной комнаты, где горела только одна свеча,
которую схватила  Ортанс  в поисках нужного  нам  металла,  вдруг  выступила
чья-то  мерзкая физиономия  с раздутым носом,  и непонятное существо pухнуло
перед нами на колени, хрустнув чем-то  деревянным. Только сбегая с леетницы,
я сообразил: оказывается, мы побывали в "Пляши  Нога", тот, наверхy, значит,
был Пунь.
     A через несколько секунд мы очутились в темной гостиной. Вышибив ударом
ноги ставню, я впустил в комнату дневной свет. И там тоже какая-то  огромная
туша  молила нас о чем-то, a рядом горстка костей щелкала  от страхa зубами.
Клянусь, я только потом понал их мольбы:
     --  Сжалься, доченька, сжалься, маленькая. A  ты  хоть  ради Бижу, ради
старой твоей лошадки...
     Мы находились в квартире над мясной лавкой. Ho лишь на улице Ортанс, не
отпуская  подола, где  лежало  то, чему суждено было  стать  нашей картечью,
вдруг спросила меня:
     -- Это мой отец, что ли, был? И моя мать?
     A ведь  мы задержались  в этой гостиной дольше,  чем где-либо  в другом
месте,  потому что, вышибив ставню, я кликнул Ортанс  и мы постояли вдвоем в
проеме  болыного окна, и,  свесившись, словно  из  ложи бенуарa, смотрели на
развертывающийся внизу спектакль, который  длился несколько минут -- дольше,
чем все наши набеги, всего несколько минут, отбивших охоту присматривать
     ся  к  этой  чете  презренных трусов.  Взгляд,  увидавпrай  такое,  сам
проходил сквозь них...
     Пока мы собирали наши крохи металла, артиллерия версальцев в буквальном
смысле  слова  разнесла  баррикаду. С  обеих  сторон  зияли огромные  бреши.
Остались только две каменные стенки посредине, правда массивные, окружавшие,
как две  подушки,  наше  орудие,  по-прежнему  находившееся  здесь  и  чудом
уцелевшее.
     Сейчас  версальцы  били картечью. Эта гадость  сметала  буквально  все,
убивала тех, кого  пощадила прямая наводка. Спастись от нее -- все равно что
пройти сухим под проливным дождем.
     Tpусеттка отвела женщин  и детей в  укрытие под арку. A карте