Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
выносит наружу четыре
скамьи, козлы и доски. Тут и начинается застольеl Все это кричит, пьет,
хохочет и поет до зари. При свете кинкетов на побагровевших физиономиях
блестят пот и грязь. Черные мозолистые лапищи взмывают в воздух, будто
крылья летучей мыши. Борода, каскетка, блуза и рабочие брюки здесь
обязательны. A вот бороденка, подстриженная a-ля Наполеон III, котелок, плащ
и редингот -- это уже для буржуа, квартирующих по ту сторону арки. Их окна
выходят на Гран-Рю, a к Дозорному тупику они повернуты задом, и нам видна
только высокая стена с узенькими, забранными решеткой окошками, откуда
никогда не выглянет человеческое лицо. Hy a если твое собственное окошко под
крышей выходит в тупик, хочешь не хочешь -- слушай разговоры и песни. Это
горланят в темноте собутылышки в "Пляши Нога".
Иной раз из окошка мансарды высунется жена позвать мужа, иной раз она
даже выходит из дому с младенцем на руках -- a малыши постарше цепляются за
ee юбку -- и, пройдя по смежному лереулочку, дрожа, вступает под арку.
Литейщик Барбере, обслуживающий печи y братьев Фрюшан, влепил своей
половине парочку затрещин, так что она быстрехонько отправилась обратно на
площадь Вольтерa, где они живут, a он доверительно объяснил собутыльникам:
-- Как это она все в толк не возьмет, что я целых четырнадцать часов
проторчал в том пекле и имею, наконец, право не сидеть на нашем чердаке, где
и повернутьсято негде, шутка ли -- сундук и пять кроватей, a тут еще
ребятишки орут и эта пискля хнычет. Вот если 6 моя супружница сумела
устроиться так, как жена Вормье!
Жена Вормье, чернорабочего, больного чахоткой, пошла в полицию и
записалась как гулящая. Впрочем, записаны они там или нет, но только
женщины, посещающие "Пляши Нога", считаются погибшими созданиями. На весь
Бельвиль особенно славятся две: Дерновка -- дебелая блондинка, до ужаса
размалеванная, и долговязая брю
нетка, по кличке Митральеза, потому что, как только она откроет
зубастый ртище и начнет крыть всех и вся, кажется, будто стреляет
картечница, изобретенная капитаном Рефи.
Подобно Опере, подобно Комеди-Франсез, наш кабачок "Пляши Нога"
выдвинул своих Мишо, своих Агар. Тупик, например, породил Дюрана,
прозванного Нищебратом, тощего, общипанного и обычно очень молчаливого
поденщика, в которой вино пробуждает бурные ораторские страсти. Тогда он
поднимается, скинет каскетку, обнажив при этом куполообразный череп с
проплешинами (впрочем, в проплешинах y него не только голова, но и
бороденка, потому что лысеет он местами), и открывает свою страшную пасть.
Вообще-то рты обитателей тупика, мужчин и женщин, не в блестящем состоянии,
но, пожалуй, ни y кого нет такого страшного, как y Ншцебрата, с кривыми
пеньками вместо зубов. Тут бражники замолкают, подталкивают друг друга
локтями, подбочениваются. Под августовским небом, щедро сыплющим звезды на
уже засыпающий Париж, Нищебрат начинает рассказ о своей жизни:
-- Появился я на свет божий в мерзкой, завшивленной лачуге в тупике
Ренар 26 июня 1848 года, как раз тогда, когда солдаты крошили, как в
Ла-Виллет, мятежников на площади Бастилии и в предместье Сент-Антуан *, в ту
самую минуту, когда моего папашу укокошили -- впрочем, поди знай, только с
той поры его никто так и не видал. Мамаша моя говорила, что и раньше-то наш
папашенька редко когда показывался. Значит, через неделю мне исполнится
двадцать два года и два месяца. Чуете? Верноподданный его императорского
величества -- это я и есть, юный пролетарий, распролетарий, пролетарий из
пролетариев! Сын, внук, правнук рабочего, сам рабочий -- предки наrрадили
меня голубой кровью, a поголубела она от холода и нищеты, да еще дерьмового
винца туда подбавили -- и с этим-то наследством должен был я расти, короче,
poc как мог, одинешенек, от горшка два вершка, a словно взрослый. Не пустяк
это. Моя матушка весь божий день надрывалась на ткацкой фабрике, a я -- я
подыхал с голоду и холоду в грязных лохмотьях под дырявой крышей. B восемь
лет я уже работал на химической фабрике в Ла-Виллет; с тех пор и начали y
меня волосы лезть. Давал волю всем своим склонностям, какие они ни были,
зато и повеселился я, золотушный! Так я и poc, взрослел,
доставалось мне крепко, дурные примеры перенимал, читать-писать не
научился, зато во всех пороках преуспел! Даже армия и та на меня не
польстилась.
-- Вот уж нашел о чем жалеть! -- бросает Бастико.-- Загнали бы тебя в
казармы, a оттуда послали бы издыхать неизвестно за что -- то ли в
Мексиканскую экспедицию, то ли на Крымскую войну *.
Нищебрат уже отдышался и с достоинством заканчивает свою речь:
-- Ясно, я женился, вообще-то баб я не пропускал, уж поверьте на слово.
Вы мою Сидони знаете, и посему на сей счет полный молчок.
-- Дюшатель * заявил, что рабочим вовсе не обязательно жениться и семыо
заводить,-- ворчливо вставляет рыжий Матирас. -- Незачем, мол, рабочим зря
землю загромождать, раз они не могут обеспечить себе средства к
существованию.
-- Он, как это его... прав,-- бурчит Пливар.
Алексис невысокий, молоденький, в очках, он работает наборщиком y
Гифеса, пришепетывая, начинает объяснять, что это совершенно верно, что
французский министр Дюшатель действительно держал такие речи и что Варлен *,
переплетчик, даже приводил эти слова в имперском суде на втором процессе
Международного товарищества рабочих *. Гражданин Варлен уточнил, что
Дюшатель не сам это выдумал, a позаимствовал y "филантропа" англичанина по
фамилии Мальтус.
Пока Нищебрат подкрепляет свои слабеющие силы солидной порцией пойла,
за столом стоит гул голосов. Фалль рассказывает о своих малышах: все четверо
больны, Матирас жалуется на дороговизну, Вормье -- на безработицу, a Бастико
орет:
-- A если ты потребуешь, чтобы тебе повысили плату, тебя тут же турнут,
помирай себе с голоду или пожалуйте в тюрьму, как в Каталонии, a то еще,
чего доброго, и расстреляют, как в Фосс-Лешше... Уж в суд-то обязательно
потащат.
-- Тринадцать погибло в июне в Ла-Рикамари! Четырнадцать -- в октябре в
Обене! *
-- Министр Лебеф представил к ордену капитана Госсерана, который
приказал открыть огонь.
Вдруг снова в общий гомон ввинчивается пронзительный голос Ншцебрата:
-- A теперь, нищие братья, расскажу я вам о моем будущем, о нашей
судьбе, о судьбе всех нас, бедняков! Распространяться не буду, и вот почему:
если не помру раньiне срока от застарелой золотухи, проскриплю еще несколько
мерзких лет, покуда не попаду в дом призрения.
-- Если только место найдетсяl
-- И кончишь, как Меде.
Все взоры обращаются к согGанному силуэту попрошайки -- это он в углу y
арки протягивает за подаянием руку. Ветхая каскетка сползает ему на глаза.
Так и торчит он там целые дни, болезненно жмурясь, и клянчит грошик, бормоча
что-то невнятное.
-- A ведь был литейщиком y Денвер-Леневэ в Лурсине,всвое время
былработник хоть куда,-- буркает себе под HOC Матирас.
-- Этот человек,-- возглашает Алексис-наборщик,-- произвел в четыре
раза больше того, что потребил.
И молоденький наборщик начинает громить захребетников-капиталистов.
Пряди длинных прямых волос падают ему на лицо, на носу подпрыгивают очки в
такт обвинительной речи "против людей, которые ничего не производят, которые
жиреют за счет того, что девяносто девять их братьев из ста лишены самого
необходимого*.
Разгневанные сотрапезники машинально оглядываются на закрытые ставни
второго этажа виллы. Хозяин этой квартиры -- единственный "капиталист",
которого' они видели во плоти. Ho господин Валькло неделю назад уже покинул
Париж со всем своим добром и домочадцами.
Вот о чем шумит ночной Бельвиль, и отголоски застольных бесед доходят
до окошка мансарды, где я царапаю эти строчки, a мама только что заснула, но
спит беспокойно, мечется во сне.
Воскресенье, 21 августа 1870 года. Около полудня.
Марта может говорить о политике не хуже иного рабочего -- члена
Интернационала, a через минуту уже носится в салочки. Она верховодит дюжиной
ребят из нашего тупика, всей этой мелюзгой,то командует, то нянчится с ними,
словно родная мать. Как-то вечером она отважно бросилась на защиту какого-то
хилого мальчугана,
fiй
которого отчим колотит почем зря, срывая на нем злость, и вовремя
бросилась, a то пришиб бы мальчишку до смерти, и она же прибила Адель, дочку
жестянщика, и Филиберa, старшего сынишку торговки пером: как, мол, посмели
не принести мешок древесного угля, a уголь по ee приказу таскают y дядюшки
Вергуньи с улицы Орийон. Она знакома со всеми знаменитостями нашего
квартала: с Огюстом Виаром , с ЭКюлем Бержере, с интернационалисгом Остеном
с Бютт-Шомона, с журналистом Jlюсшraa, с сапожником Тренке*, который, как
только где ee завидит, еще издали кричит: "Привет, Марта!* A уж о самых
лучших, тех, что в тюрьме или от тюрьмы скрываются, и говорить не
приходится. Знает она бланкиста Ранвье * и героя Бельвиля прославленного
Флуранса.
Темноволосая девчонка рассказывала мне о них, a сама и так и эдак
вертелась перед витриной аптеки и старалась раздуть свои юбчонки:
-- Нет, ты только посмотри, Флоран, знаешь, как мне кринолин пойдет!
...По Гран-Рю, сотрясая дома, проехала артиллерийская батарея. Шесть
огромных пушек, зарядные ящики, конские упряжки, грохот колес по булыжнику,
гомон батарейной прислуги; один вид этих чудищ преисполнил надеждой сердца
зевак и жителей, выглядывавших из окон. Признаться, и меня разобрало, и y
меня сил вроде пркбавилось от зрелища этой несокрушимой мощи, тем более что
пушки шли занимать позиции на наших восточных фортах: вот будет подарочек
пруссакам, уж никак не ждут.
-- Смотри, вот это бронзовые пушки, нарезные,-- объяснила мне Марта.--
Называют их снарядными, или гаубицами, потому что они могут стрелять и
ядрами и снарядами -- цилиндрическими и коническими. Вот это да! У нас есть
также и тяжелые орудия, они производят два выстрела в минуту и бьют на
тритысячи метров. Снаряды бризантные, взрываются в заранее назначенный
момент, могут и раньше, чем попадут в цель.
Раскрыв от изумления рот, я уставился на чернявенькую коротышку Марту,
на ee округлившиеся от восторга глаза. Умела, что ни говори, поражать людей.
Ho это было еще не все.
-- A теперь, Флоран, я открою тебе мой самый-самый большой секрет!
И Марта показала мне свои тайник.
Я и сам знал, что каждый в детстве обзаводится своим тайником. К
примеру, я облюбовал себе ямину под корнями засохшего дуба, за изгородью y
ручейка, и все лето там играл. Ho тайник Марты -- это была уже не игра.
Убежище ee помещалось в бывшем чуланчике, чудом уцелевшем на втором
этаже pухнувшего дома и как бы нависшем над развалинами. Снаружи ни за что и
не заметишь. Логово она обставила -- притащила тюфяк и три довольно-таки
приличных одеяла, была там и начатая бутылка вина.
-- Можешь, когда хочешь, приходить сюда ночевать,-- торжественно
объявила Марта.
Затем не без жеманства добавила, как полагается хозяйкедома:
-- Только свечи y меня нет, нарочно ничего не зажигаю, чтобы снаружи не
увидели.
Даже ребятишки из ee стаи не знали о существовании тайника. Подопечная
детворa Марты до последнего времени собиралась в пристройке Коша за досками,
но сейчас там не повернешься -- в предвидении осады столяр пополнил запасы
досок.
Через горизонтально идущую трещину стены виден буквально весь тупик от
арки до виллы. Между двумя камнями в смежной стене был ловко выцарапан и
аккуратно удален весь цемент. Если приложить глаз к этой дырке, то внизу
откроется зала "Пляши Нога".
-- A им снизу ничего не заметно. Hy сам скажи, здорово ведь устроено.
Разве нет?!
Понедельник, 22 августа. Сразу после пробуждения.
На Восточный вокзал все прибывают и прибывают раненые. Несколько
ребятишек из тупика и мы с Мартой отправились туда вчерa после обеда в
надежде получить хоть какие-то сведения о наших отцах. Мы бегали по
платформе среди носилок, солдат, санитаров, братьев милосердия,
дам-благотворительниц, раздававших раненым вино в стаканах и бульон в
чашках. Я орал: "Кто видел Растеля? Из 106-го линейного полка бригады
Бурген-Дефея?" Филибер, старший сын торговки пером: "Бригадира Родюка, 4-й
гусарский?" A Шарле -- маленький горбун, сын позументщицы: "Артиллериста
Фаледони...*
"7П"
Hac гнали прочь, нас ругали сержанты -- здесь, мол, вам не место, a мы
безуспешно выкрикивали наименования воинских частей, где служили наши отцы,
среди запахов крови, гноя, лекарств и угля. A другие выкликали другие имена,
другие чины, целые семьи рыдали в голос, a какая-то женщина с воплем припала
к неподвижно распростертому телу. Когда шум смолкал, слышался протяжный
вопль боли. Африканский стрелок с обеими ампутированными руками бормотал в
бреду: "Повеюду пруссаки! Вот опять, опять... Муравьи!* Весь как в латах, в
окровавленных бинтах, пехотный капитан рассказывал с носилок своим родным:
"Я был в Сен-ГГрива вместе с Канробером *, городок горел, в атаку на нас
пошли тридцать тысяч пруссаков, но гвардия не поспела к нам на помощь.
Гвардия, отборнейшие части, двадцать тысяч человек, ждала приказа и не
дождалась...* Какой-то слепой, держась за плечо санитара, бормотал: "Это
только rrозавчерa было! Наш 60-й полк стоял на ферме СентЮбер. Два дня
дрались, a до того неделю шли, не спали, не ели!" Из-под повязок выкатились
одна за другой две скупые кровавые слезинки. A рядом полупомешанный капрал,
которого с трудом удерживали два санитара, вопил без передышки: "Гравелот,
помните о Гравелоте!**
-- Да заставьте вы его наконец замолчать!
-- Он оглох, господин капитан.
Подошел еще один поезд, из вагонов высыпали таможенники, их отрядили в
Париж рыть укрепления. По бульвару Мажента дефилировали во главе с
барабанщиком пожарные в блестящих касках, согнанные в столицу со всех концов
Франции.
На площади Шато-д'O обучали добровольцев, за неимением ружей они
орудовали палками, тросточками, a то и зонтами. Тут были чиновники,
студенты, принарядившиеся рабочие, каменотесы в белых тиковых куртках с
красным поясом и красным шейным платком, плотники, каменщики, художники... И
даже один гарсон из кафе.
Дотемна шатались мы по Парижу: Марта, Торопыга, Пружинный Чуб, Адель и
Дезире Бастико, Шарле-горбун, оба Родюка, оба Мавореля и я. Впервые я
по-настоящему выбрался за пределы Бельвиля. Ho если верить Марте, сейчас
Париж уже не Париж. Прежде всего самые-разсамые богатеи удрали. Значит,
народу поубави^лось в богатых кварталах, особенно в особняках.
Ho все-таки, на мой взгляд, на улицах людей и суеты хватает. Потому что
тем, кто остался, не сидится дома, их тянет на улицу, хочется поговорить,
узнать новости, просто потолкаться в толпе.
Уже ночью мы добрались до заставы Трон, где строят тройные укрепления.
Деревья повалила и пустили стволы, сучья, даже листья на потребу обороны,
понаделали габионов, в них переносят землю, длинные патроны со взрывчаткой и
все прочее. Работы не прекращаются ни на минуту даже ночью. От света
фонарей, нацепленных на опорные колья, любой предмет отбрасывает длинную
тень, пляшущую по мостовой: и булыжники, и земляные валы, и шанцы, и редуты,
и палисады с амбразурами, и куртины с бойницами, и пушки, которые провозят
мимо, и ядра, которые складывают пирамидками. Только что прибыл батальон
мобильной гвардин -- все зеленая молодежь в штатском, они бродят возле
походного лазарета, возле походных кухонь, в одной руке y каждого ружье, в
другой положенный по довольствию хлеб; a воскресный люд кружит вокруг их
лагеря, гомшый иным голодом, ибо эта трепещущая, иеуравновешенная толпа
давно изголодалась по надежде и славе...
Ночыо.
Придется мне теперь совсем не спать: появился вор. Проходя мимо бочки,
Предок машинально ударил по ней ладоныо и по звуку догадался, что она
наполовину пуста. Нам удалось забрать с собой в мансарду только самое ценное
и не громоздкое из наших вещей -- белье, посуду, a все остальное куда
девать? Необходимо срочно куданибудь их пристроить! Прошлой ночью y нас
украли самый лучший наш тюфяк. Мама возмутилась и заявила, что обратится в
полицию. Тетка начала орать, вмешался Предок, и о полиции больше ни слова.
To и дело я откладываю карандаш и озираю наше добро. Стенные часы лежат
плаишя на самом верхy поклажи, и позтому поЕозка в темноте похожа на
огромную пушку, из тех, что я видел вчерa. Под окном сапожника дремлет Бижу.
Когда y него затечет нога, он переступит, звонко стукнет подковой о камень и
высечет искорку. Догадывается ли он, верный наш коняга, что корму для него
осталось
всего на полторa суток... Сейчас он стал вроде лоспокойнее, зато
какой-то невеселый.
Застолье в "Пляши Нога" кончилось -- ни криков, ни пения. Даже два
ломовика, подравшиеся из-за Дерновки, и те утихли. Сидят и слушают рассказ
какого-то артиллериста, вернувшегося из Восточной армии.
--...Пулевая картечница Рефи, или, как ee называют, митральеза,--
превосходнейшая штучка, только они ведь нам все время твердили: "Наша слава
не нуждается в каких-то там новых изобретениях*. Секрет они крепко про себя
держали! Когда мы получили вот такие игрушечки, просто не знали, как к ним
подступиться, a ведь война уже шла. Значит, приходилось прямо на поле боя
разбираться что к чему! Да еще при каждом выстреле тебя так отбрасывает
назад, a в минуту она три раза бьетl Как брызнут фонтаном двадцать пять
пуль, a то и семьдесят пять! Так и косит пехоту, жаль только, недалеко
стреляет. A вот y пруссаков пушки Круппа -- это я тебе скажу...
Ho вскоре проклятья по адресу генералов и самого императорa заглушают
рассказ артиллериста, и снова начинаются крики, хохот, пенье...
Если "Пляши Нога" -- предпочтительное место сборищ горлопанов и
рассказчиков, то уголок y водоразборной колонки облюбовали себе философы и
ораторы. На ступеньках .виллы устроились рядком Кош-столяр, последователь
Прудона, и Гифес-типографщик, интернационалист; их слушают ремесленники,
подсевшие к своим окошкам глотнуть свежего воздуха, тут же цирюльник Шиньон,
причисляющий себя к эбертистам *, бланкист сапожник Лармитон и гравер
Феррье, якобинец *.
Спокойньш своим голоском столяр предвещает близкую эру Федерации:
-- Кто сказал Свобода, сказал Федерация. Республика? Федерация.
Социализм? Федерация. Федерации -- единственная система, при которой все
вступающие в нее приобретают больше, чем теряют, в отношении прав, власти и
собственности...
Некоторые слушатели упрекают Прудона за то, что он дал себя соблазнить
Луи Бонапарту и, таким образом, в какой-то мере содействовал
государственному перевороту.
С тех nop как мы приюмили y себя в Рони Предка, эмом словарь и эми идеи
смали мне кровно близкими в букваль
ном смысле слова: они вошли в наш семейный обиход. Огорошенный вначале
и самими обимамелями мупика, и ux лексиконом, я, помнимся, жадно
прислушивался к эмим дискуссиям, так как они хомь омчасми напоминали мне
чудесныевечерниечасы y нас дома. Благодаряэмомужимели Бельвиля, ранъше
омпугивавшие меня, смали мне как-mo ближе. Предмесмье можн