делать?
     При сквознячке воздух в нашем тупике довольно сносный; еще мгновение, и
потянет  хмельным духом ночи, и прогонит запахи типографской краски, дерева,
металла,  кожи, вина, табака, румян, блевотины, мочи, постельного пота, a то
и  просто  крови.  Что-то  грохочет по  камням мостовой. Это  работяга Леон,
прислуга  за  все  в "Пляши  Нога",  выкатывает пустые  бочки.  На  заре  их
незамедлительно заменят полными.  Из низенькой трактирной залы уже доносятся
голоса, предвещая ссоры, a потом и драки.
     Сразу же, как мы поселились в тупике, мне тоже пришлось подраться. Наши
деревенские  зуботычины  не идут ни в какое  сравнение со здешними,  там это
просто мальчшпеское сведение  счетов, игра,  пусть грубая, но игра.  A здесь
быотся без пощады и жалости.
     Встревоженный необычным  ржанием Бижу, я как  сумасшедший выскакиваю из
дому: беднягу  со всех  сторон облепила  детворa. B два счета  я  раскидываю
шалунов. Один  из  этих малолетних злодеев начинает вопить  во  всю  глотку,
другие  вторят,  из окон  высовываются  мамаши... Все это  в  течение  одной
секунды...  Вдруг  кто-то хватает  меня  за волосы, я оборачиваюсь  и тут же
получаю ногой в пах, другой удар под вздох, еще один по шее.

     Уткнувшись лицом в кучу лошадиного навоза, я совсем захожусь от злости.
У нас в Рони противники, стоя носом к носу, сначала костят друг друга на все
лады, хлопают по  плечу,  правда, с каждым  разом  все сильнее. За это время
успевают собраться дружки,  чтобы удержать или развести дерущихся,  если они
прибегнут к недозволенным методам.
     Пока я  выбираюсь из-под  брюха Бижу, злоба  все растет. Я  вроде разум
потерял. Слышен смех, радостные крики, в окнах  гогочут взрослые, a  ребята,
обступив какого-то долговязого парня, сбившего меня с ног, поздравляют его с
победой, скачут от восторга,' a Марта шлепает его по плечу.
     У меня не хватило терпения подняться с земли. Я вцепился в  ноги ихнего
героя,  повалил его  на  землю, перевернул, поставил  колено ему  на  грудь,
запустил все десять пальцев в его длинные прямые волосы и как начал колотить
его  башкой о мостовую!.. Сапожник, кузнец и парикмахеp еле  вырвали его  из
моих рук.
     Hy  и  история  поднялась  бы  y  нас  в  Рони!  Непременно  вызвали бы
жандармов!
     A  здесь хоть бы что. Просто  я  выдержал вступительный экзамен.  Марта
взяла  меня под руку.  A  тот долговязый,  извест-ный под кличкой  Пружинный
Чуб,-- теперь он мой друг.
     Все относятся к Бижу с почтением.
     Ночь, настоящая  ночь, когда теряешь голову, душу или кошелек!  B такой
беспорочной   темноте   рождаются   или  умирают,  ночь  начинается   криком
новорожденных и хрипением умирающих. Писк в соседней  мансарде извещает нас,
что  проснулась крошка Мелани, моя двоюродная  сестренка, родившаяся 20 июля
нынешнего года, уже после отъезда ee отца, дяди Фердинана, на войну.
     Когда  в 1860 году брат папы, Фердинан  Растель, вступил  на  парижскую
мостовую,  ему  было ровно двадцать. Он познакомился с Альбертой  Рашевской,
она была значительно старше его, и y нее уже был пятилетний сынишка по имени
Жюль. Помню, как сейчас, удивление и ужас моих родителей, когда до них дошла
весть, что дядя, не прожив

     в Париже и трех месяцев, успел сочетаться законным браком.
     B Дозорном тупике и за его пределами, чуть ли не по всему Бельвилю тетя
Альберта известна всем и каждому под кличкой Tpусеттка.
     Пятница, 19 августа 1870 года.
     Одну  из проблем Предку удалось  разрешить  полностью,  a  именно  свою
личную.
     Не то чтобы в Рони  нам  всегда жилось  легко, но зато мы были дома,  в
своей семье. Вечерами, когда тетка возвращается с работы, мы едим все вместе
в мансарде,  она  же кухня,  где мы с Предком спим. Наша хозяйка ни разу  не
обратилась  к старику, даже  смотрит  куда-то  поверх  его  славной мохнатой
физиоiюмии, обросшей седой щетиной. Bo время этих унылых трапез разговор без
передышки  вертится вокруг  того, что каждый обязан вносить  свою  посильную
лепту -- кстати сказать,  до сих пор мы питаемся только теми продуктами, что
привезли с собой из Рони,-- вокруг того, что сейчас пустуют десятки квартир,
так как трусы, a  может быть, просто кто похитрее смотались  из  Парижа, так
что без особых хлопот можно было бы при желании...
     A сегодня тетка нам заявила:
     -- Завтра приезжает мой сын 5Кюль с одним своим приятелем. Тот постарше
его года на три. Славный парень... Должна я их куда-то поместить или нет?
     Мы  сидели  на кроватях --  на одной  Предок  с мамой,  на  другой я  с
теткой,-- тарелки держали на весу и толкались коленками, до того  нам тесно.
Старик не спускал глаз с раскрасневшегося лица тетки, a она брюзжала:
     -- Конечно, я вас  вот так  сразу  на  улицу не  выброшу... Она  Предка
ненавидела,  я  это  чувствовал.  Ho  сколько  ни  ломал я  голову,  не  мог
догадаться за что.
     --  Пусть хоть кто-нибудь  один  уедет,-- цедила  тетка сквозь  зубы,--
только один,  и то легче  будет.  Положение не из веселых, вы сами в этом не
сегодня-завтра убедитесь. Придется хочешь не хочешь...
     Предок отдает тарелку маме.  Тетка берет мою. Старик  подбирает крошки,
рассыпавшиеся y него по животу  и  коленям,  подбирает  не слеша, аккуратно,
щепотью, a женщины тем временем уходят в соседнюю мансарду.

     -- Иди-ка сюда, сынок. Он закрывает двери.
     Мы стоим рядом, я смотрю на него. Я выше его на голову.
     -- Поди приведи маму.
     Сколько ему  лет?  Семьдесят?  A  может,  и  меньше. Теперь,  когда  он
выпрямил стан, он просто сила, сила без возраста.
     Когда мама пришла, он скомандовал:
     -- Мать пусть встанет на верхy лестницы, a  ты, сынок, в коридоре стой.
Что бы вы ни услышали, что бы ни произошло, никого сюда не пускайте.
     Он указал на вторую мансарду, где под зяобной рукой гремела посуда.
     Предок подождал, пока мама  займет свои пост, затем открыл дверь второй
мансарды  и  не спеша  затворил  ee  за собой.  Мгновение  тишины,  и  вдруг
пронзительный крик. Крик не ужаса,  не боли, a,  скореe всего,  удивления. И
сразу перекушенный стон,  но его заглушает довольное ворчание набившего свою
утробу хищника.
     Время для нас с мамой в этом темном вонючем коридоре тянется бесконечно
долго.
     -- Флоран!
     Тетя  поправляет сбитый на сторону шиньон. При свете огарка блестит  ee
розоватая кожа.  Вдоль тонкого длинного носа стекает  слеза. Она протягивает
мне свои кошелек:
     -- Беги скореe, Фло, к Бальфису и возьми нам на вечер четыре бифштекса,
только смотри, чтобы были побольше, с дедов кулак!
     Сидя на постели, Предок раскуривает трубочку.
     Вечер.
     Сейчас под нашей мансардой идет митинг.
     --  ...B  прошлый понедельник, 15  августа,  был  праздник  Империи, их
Империи. Так  вот, они даже  не  посмели спеть  "Te Deum*1. Сейчас им не  до
праздников, душа y них в пятки ушла!
     Гифес, взгромоздившись на  крышу пристройки столяра Коша, самую высокую
из всех крыш Дозорного тупика,
     1 Начало псалма "Te Deum laudамш" -- "Тебя, боже, славиш (лам.).

     вещает оттуда с высоты; все жители высунулись из окон, внизу, на дворе,
тоже толпа. Мальчишки и девчонки облепили все соседние кровли -- типоrрафии,
столярной, кузни, paсселись  на нижних  ветках обоих  каштанов...  Сбежались
отовсюду, даже из Менильмонтана, из Шарона, от Пэр-Лашеза и еще с десяток из
Гут-Дорa.  Каким-то  чудом   детворa  цепляется  за  балки,  на  самый  верх
взгромоздился какой-то заморыш, он кривляется на потеху людям, то подчеркнет
какую-нибудь фразу ораторa как бы ударом гонга -- просто хватит босой пяткою
о железную вывеску, то стукнет рукояткой сломанного пистолета без дула.
     --  ...Каждый день несет нам новые  бедствия,  разгром наших войск,  их
беспорядочное  бегствоl Наши  храбрые парни  ждут хоть одной, только  одной,
хотя бы самой маленькой победы,  a мы уж ничего не ждемl Уже ничего не  ждем
от Империи!  Только  от Республики, от нас  самих мы можем  ждать победы над
прусскими захватчиками и их королем!
     Оба ряда унизанных слушателями крыш, весь тупик трепещет, задыхается, и
рвется крик, словно из одной гигантской груди.
     Оратор переводит  дух. Стены домов  еле заметно  дрожат. Это  на  улице
Анвьерж  поезд окружной железной дороги  ныряет в туннель  и одышливо сипит,
проходя под улицей Пуэбла, Гран-Рю и улицей Bepa-Kpyc.
     --...Париж,  Франция,  наш народ  хочет  драться.  Где  император?  Где
императрица?  Где  их ублюдок? Никто  не  знает... To  и  дело перебрасывают
генералов  с места на место!  Эти идиоты уже в прятки  начали игратьl Теперь
наш  губернатор  -- господин  Трошю  *. Он правит  столицей, которая требует
одного --  оружия. A  он только  вещает в ответ, что,  дескать,  уповает  на
старинный девиз Бретани, откуда сам родом: "C божьей помощью за родинуl*
     Взрыв неистового  смеха сотрясает  весь тупик. Тощий звонарь валится со
своего насеста.
     --...Вы только послушайте, что пишут эти  трусы: "Это  Париж 1792 года,
бессмертной эпохи, когда пушка  по тревоге подняла  всю  столицу,  когда над
башнями  Соборa  Парижской богоматери  реяло черное знамя  *, когда вербовка
солдат  происходила  прямо  на  площадях  города*. Мы, и  только  мы, всегда
подымали на щит Великую Револю
     цию,  Конвент, армию  народа  и  солдат  Второго  года *. И  нас за это
бросали в тюрьмы. Видно, теперь они и впрямь здорово перетрусили!
     Молодой типографщик простирает над толпой свои длинные руки:
     -- Ho вольно им клясться  Парижем или затыкать ему рот, все равно Париж
1793 года -- вот он,  здесь.  Это  вы  сами, великий  единый народ. Это  вы,
санкюлоты, отвечаете: "3десь!"
     Кажется,  весь тупик подымается до самых  крыш мансард в едином порыве,
люди  расправляют плечи, набирают  полную  грудь  воздуха:  "3десь!"  Из-под
сводов  выкатывается  крик,  достигает  Сены,  Люксембургского  сада,  южных
застав, неприступных фортов.
     --...Издыхающая   Империя   призывает   граждан  записываться   в  ряды
Национальной гвардии, но берут лишь тех, кто может  купить себе  форму.  A y
кого есть на это гроши? У вас есть?
     -- Нет! -- яростно выдыхает тупик.
     Гифес, без кровинки в лице,  устало опускает руки, и внезапно наступает
тишина, от которой сжимается  сердце.  Типографщик сплетает пальцы и ударяет
себя  по лбу. Локомотив выныривает из туннеля и, торжествующе  свистя, тянет
вагоны вверх к Бютт-Шомону.
     Типографщик продолжает,  теперь  говорит  он  тихо,  очень тихо,  будто
молитву читает, выделяя каждое слово, и ни одно слово не пропадает:
     -- Довольно!
     -- Империи конец!
     -- Да здравствует Республика!
     -- Да здравствует народ!
     -- A народ просит только одного -- ружей, "шаспо".
     -- "Шаспо" и пушек!
     Толпа стоя повторяет эти слова все крепнущим голосом:
     -- Пушекl
     Не закрывая узкого оконца, я поворачиваюсь и вижу, что мама  собирается
ложиться в постель,  в  ту  самую,  где до  сегодняшнего  дня  спал  Предок.
Очевидно,  она  замечает написанное на  моем  лице удивление.  Мама подымает
руку, прикрывает глаза, чтобы легче было  все мне объяснить, но отказывается
от своей попытки. Рука 6ессильно падает.

     И  на сей раз оно, удовлемворимся мой вошедшей уже в поговорку улыбкои,
неловкой улыбкой мамерей перед  мем, что должны. узнамь ux сыновья  u  о чем
родимели не должны им говоримь.
     -- Пушек, пушек, пушек!..
     Одна  из  последних  группок слушателей  выбирается  из нашего  тупика,
скандируя этя слова на мотив "Карманьолы*. Под  сводами арки гулко звучат их
голоса и далеко-далеко разносится припев.
     Республиканцам  нужно иметь Храбрость, хлеба  и  пушек медьl Храбросгь,
чтоб отомстить,  Пушки  --  захватчиков бить.  И  хлеб нашим братьям!  Пусгь
веселит нас
     пушечный гласl
     Припев  спускается со склонов Бельвиля, переходит из  уст в  уста, и  в
каждом голосе сила, несущая пушку к сердцу Парижа.
     Суббота, 20 августа 1870 года.
     Повсюду валяются газеты.  Подыми и читай. Положение ухудшается день ото
дня; позавчерa еще продавцы газет кричали: "Отечество в опасности!*, a вчерa
уж:  "Вторжение!"   Наша  оборона  прорвана  по  всему  фронту,  наша  армия
разгромлена, Эльзас и Лотарингия  заняты неприятелем, пруссаки уже появились
в  Нанси, в Понт-aМуссоне,  затем  в  Коммерси, топот их сапог  все  ближе и
ближе. Бельвиль содрогается.
     -- Да ты читать умеешь?
     Марта  не может  опомниться.  Она  тычет  пальцем  в середину газетного
листа.
     -- Читай!
     Бывало, я пытался представить себе ту,  единственную любовь всей  своей
жизни,  она  непременно  должна  была  быть  высокой тоненькой блондиночкой,
скромной, года на  три-четыре моложе  меня. Марта  не отвечает ни одному  из
зтих требований.
     -- Читай, вот тут!
     -- "3аконодательный корпус  подавляющим  большинством  rолосов отклонил
проект левых, но правительству

     пришлось выслушать  немало  жестоких  истин  и грозных обличений. "Порa
решить,  готовы  ли  мы  сделать выбор  между  спасением  родины и спасением
династии!" -- воскликнул господин Гамбетта* *,
     --  Ой,  Гамбетта,-- обрадовалась  Марта,-- это  тебе  не  пустяки.  Он
красный, он наш человек.
     B мае  прошлого  года Гамбетта был с триумфом избран  от Бельвиля,  это
были первые настоящие красные выборы, при которых руководились действительно
"социальными  идеями",  теперь, по  словам  Марты,  они  известны  всем  как
"Бельвильская программам
     -- A внизу что?
     -- Это о модах.
     -- Читай скореe.
     --   "Цветущий  ларец",   Итальянский  бульвар,  30,  предлагает  своим
клиенткам,  приютившим y  себя  раненых  солдат,  крепкий  одеколои,  секрет
изготовления коего принадлежит господам Пино и Мейеру. Дамам, отправляющимся
на  морские  купания, настоятельно  советуем не  забыть  взять с  собой крем
"Снежинку",  отбеливающее  средство, великолепно снимающее морской загар*. A
еще ниже сообщение: "Общество  железных  дорог Южной  Австрии  предупреждает
грузоотправителей,  что железнодорожное  сообщение в западной части Германии
через  Страсбург  --  Форбах  прервано. Общество  не дает  никаких  гарантий
грузоотправителям, перевозящим свои товары из Швейцарии через Линдау, Базель
и Женеву".
     -- Да ты, шут тебя возьми, мог бы салон держать не хуже нашего Шиньона.
i
     Шиньоном  окрестили здесь бывшего парикмахеpa,'  настоящее  его имя  --
Батист Метэль. Целыми днями си-, дит  он y окошка нижнего этажа, y того, что
выходит на  водоразборную  колонку, и  кисточка  засаленного  колпака  мерно
болтается  в  такт его  движениям.  От него вечно разит рыбьим  клеем.  Лицо
костистое, украшенное длинными усами с лихо закрученными кончиками, склонено
над париками,  которые  он мастерит,  дело это  тонкое  и,  помимо  ловкости
пальцев, требует еще и неистребимого терпения.  Ho как только кто-нибудь  из
жилиц  выходит за водой, Шиньон вскидывает  голову  со съезжающими на кончик
носа  очками, взгляд его загорается, рот приятно округлен: этот за  словом в
карман не полезет. Когда он уж чересчур

     разойдется, госпожа Фаледони, позументщица с нижнего этажа, Мари Родюк,
торговка пухом и пером  с  четвертого, и  со  второго -- Селестина Толстуха,
мастерящая бумажные цветы и гирлянды, сурово  его осаживают. По утрам Шиньон
зычным голосом сообщает своим дамам последние газетные новости, a те, слушая
его,  все  так же проворно снуют руками; чтение обычно сопровождается весьма
выразительными комментариями, так что слушательницы  в конце концов приходят
к  убеждению,  что  все  эти  журналисты  ужасные  зубоскалы. Торопыга,  сын
граверa, притаскивает газеты  прямо из  тилографии, где работает его отец, и
вдобавок еще  сообщает слухи,  которые в газетах не печатаются, a известны в
редакциях.
     Шинъон, Topопыга и еще многие, многие другие...
     Нынче,  когда  я  набрасываю  nopmpемы  тех  дней,   мне  хомелось  бы.
подремушировамь  ux, помому что  я  знаю  ux  судьбы, но  я  не могу,  иначе
пришлось бы nepеписывамь все заново.
     И дневника бы не получилось.
     Здесь, y колонки, блаженный уголок, и редко какая  женщина  не покидала
этот рай со вздохом сожаления, таща два ведра воды домой, где нет хлеба, нет
света и  хнычет детворa,  a  тем  временем  муж,  лишившийся работы,  с горя
спускает последние  гроши, полученные в ломбарде, восседая в кабачке дядюшки
Пуня, который сам раныпе был рабочим, a потом преуспел. "Пляши Нога" никогда
не пустует. Не только наш тупик, но,  пожалуй, и весь квартал поставляет ему
клиентов.  Скотники  с  улицы Ребваль, конюхи с улицы Рампоно  встречаются в
обираловке Несторa Пуня с  ломовиками, которые поутру въезжают через потерну
Пре-Сен-Жерве  с пустыми мешками или бочками.  Иной раз вестовой заглянет  в
"Пляши  Нога" по дороге в  форт Роменвиль  или Нуази,  a Барден тем временем
перековывает его конягу. Кабачок дядюшки Пуня служит также конторой по найму
рабочей  силы. B  прокуренном зале толпятся бронзовщики  из литейной братьев
Фрюшан,  расположенной в двух  шагах отсюда,  на перекрестке  улиц Ребваль и
Ренар, десяток сборщиков с фабрики Годийо, наладчики от Гуэна, из Батиньоля,
клепальщик и два медника от Келя в Вожираре, где делают локомотивы.  Один из
них  все твердит, что  на этой каторге долго не протянешь. B один прекрасный
день он возьмет и уйдет из

     ихнего заведения и наймется туда, где потише, где "эти сволочи мастерa*
не  будут  тебе  голову  морочить, a будет  всего  только  один-единственный
покладистый  мастер.  Лихо расправив плечи, медник единым духом опрокидывает
стаканчик.  Зовут   его  Бастико,  он  гигант   с  лишенной   растительности
физиономией, с перебитым  носом.  Второй медник, Матирас,  с  рыжей  бородой
веером, ухмыляясь, подтверждает, что его дружок действительно уйдет  --  это
он не зря говорит,-- но все равно рано или поздно вернется к Келю или Гуэну,
уже бывали тому примеры. Все дело в том, если, конечно, верить рыжебородому,
что  Бастико  --  и  в  данном  случае  он  не  одинок  --  никак  не  может
приноровиться к  новым  методам  труда.  Он  прирожденный  ремесленник  и  в
качество  такового  вечно опаздывает, прогуливает все понедельники, a  порой
захватывает и утро  вторника, ворчит, бастует, словом,  по выражению хозяев,
4лезет в политику".
     И вправду,  каждое  утро на  заре  наш  тупичок оглашают  зычные  крики
Матирасa, выманивающего  из  дому "своего коллегу*, a  через несколько минут
начинают  перекликаться их супружницы  -- Элоиза  Бастико  и  Ноэми Матирас,
сговариваются  вместе  идти на*улицу  Бонди,  где обе работают y Кристофля в
ювелирной мастерской, там занято более четырехсот человек.
     Пливар,  Фалль, Вормье,  итальянец Пальятти,  pусский  Чесноков,  поляк
Каменский...  Марта  всех  их  знает по  именам,  главным  образом из-за  их
ребятишек.
     B my  nopy мой слух не  был еще npucпособлен к языку и говору naрижских
окраин.  С  другой  cмороны, я,  как и  все  новички,  мучился всеми  муками
nypucma.  Мне  было как-mo  неловко передавамь подлинный язык Бельвиля. Даже
nepy было больно  воспроизводимъ  то,  что резало мне слух, a  при вморичном
прочмении своих  дневников меня npocmo коробило. Иной раз  я все же  пымался
передамь эмом  рубленый, исковерканный язык  обходным путем, через косвенную
речъ, Мало-помалу мое yxo освоилось,  и  лимерамурное  кокемсмво  nocмепенно
оммерло. Я  довольсмвовался мем, что скупо переводил на обычный язык то, что
npиходилосъ  мне  слышамь, исключая кое-какие мирады,  когда  неблагозвучное
калечение языка,  обычное  для  жимелей предмесмъя,  з&учало чересчур грубо,
особенно в обласми эмоций. Порой это npомиворечие было слишком резко, и я

     записывал, так  сказамь,  в  оммесмку все эми  языковые  грубосми. Чаще
всего записывал слова Maрмы.
     Каждый вечер, когда  наш  тупик может передохнуть от грохота ломовиков,
доставляющих товары, Леон,  прислуживающий  y Пуня,