рямой,  a повадки крестьянские;  он  оказался майором  Буденом,  тем
самым, что несколько часов назад  приказал расстрелять трех  пленных y стены
Павильона Часов, который сейчас пылал, как факел, среди рыжеватой мглы.
     *' Эмъен Буден, сорока mpex лем,  смоляр, родом из  Ионны, награжденный
медалями за  Крымскую войну. Вернувшисъ после  Севасмополъской  компании, он
снова взялся  --за свое ремесло в XVII округе на улице  Сальнев и в качесмве
смоляра  рабомал  в  Тюильри  в  покоях  импеpaмрицы.  Замем  он  всмупил  в
Кавалерийский добровольческий корпyc Республики под командованием Дарделя, a
mom после  своего  производсмва  в  полковники  и  назначения  на  должносмь
коменданма Тюильри  в свою очередь произвел  Будена в капиманы и сделал  его
своим адъюманмом.
     -- Объясни, пожалуйста, Марта, почему это он тебя так интересует?

     -- Дурацкая твоя башка, никогда ты ничего не понимаешь! Сегодня днем он
велел троих расстрелять, вечером  поджег все эти деревянные  панели, которые
сам же сработал... И это еще не конец, поверь мне!
     Сбившись под деревьями, служители Тюильри смотрели  на пожарище.  Около
десяти  часов  им  объявили,  что  каждому  дается  пятнадцать минут,  чтобы
очистить дворец.  Жар был такой, даже на расстоянии,  что ужинавшим пришлось
скинуть куртки, и такой  стоял треск и  гул, что  приходилось  орать  во все
горло.
     -- Мы  окружены, вернее,  почти  окружены!  --  кричал  майор  Серва.--
Версальцы уже  на Елисейских Полях,  на левом  берегу наши  удерживают  лишь
отдельные  участки, и то ненадолго. Только что пала  Вандомская площадь.  На
улице  Мулен  баррикада  под угрозой. Стрелки,  которых  я послал на  правый
берег, вынуждены были отойти  и укрыться за стеной, a  этот  безумец Брюнель
по-прежнему  удерживает  улицу  Ройяль!  На пощаду  надеяться  нечего!  Наши
солдаты следят за каждым нашим шагом... Иначе мы поступить не могли, не ради
развлечения мы пошли на такое.
     --  Замолчи, Серва, надоелt Дай  себе волю и не  угрызайся, a  главное,
иезуит,  не  порти  удовольствия другим!  --  завопил  Буден, новый любимчик
Марты.
     --  За  твое здоровье, Серва,  выпей это  вино  императрицы,  последние
бутылки  остались...-- добавил кто-то.-- Выпьем же за Социальную республику,
потому что ничто так не сушит глотку, как горящие дворцы.
     Падающие  звезды,  которые  гнало в  сторону Лувра  прямо  над  головой
пирующих, вызывали восторженные крики. От горевшего лака шла такая вонь, что
даже в горле першило.
     Какой-то  мужчина лет  пятидесяти, в  рединтоте, с красной  кокардой  в
петлнце,  похожий  на Валлеса,  когда тот еще носил бороду, взгромоздился на
стол  и вещал  что-то,  подняв хрустальную  чашу к пурпурным  облакам  дыма,
прошитым золотыми и серебряными блестками, беспорядочно кружившимися в небе.
     -- Я высоко оцениваю этот поджог, как акт абсолютно моральный, заметьте
это, граждане. Мы видим, как уносится в клубах дыма твердыня монархии,  этот
ненавистный  символ  подлого  прошлого,  этот  зловещий  дворец, откуда  шли
приказы убивать народ, где все это замышля
     яось,  где  славословили преступления,  ыаправленные против общества! Я
готов  плясать от  радости,  видя, как он пылает,  словно ветошь! Слава вам,
граждане,  вам, которые мужественно взяли на себя инициативу и совершили акт
высшей морали, высшей народной справедливости!
     Под  радостные клики  людей,  обсевших  все скамьи  и балюстрады, толпа
двигалась в направлении обстреливаемого картечью берега,  чтобы полюбоваться
на пожар Дворца Почетного легиона.
     Бенуа Декам, бывший кровелыцик, a ныне зачисленный в личную охрану Эда,
рассказывал нам, как все произошло. Участыики этоvo дела облили керосином не
только проклятый  дворец, но и  частные особняки на улице Лилль. Женщины  не
поскупились на горючее. Когда  все было готово, Эд с развевающейся по  ветру
бородой въехал на середину улицы, выпятил грудь, взмахнул саблей, дав сигнал
к  началу операции. Грохнул  револьверный выстрел, поджегший ручеек керосина
-- и бах!..
     Ужин пришел  к концу. Гости Бержере остались свдеть за столом и, задрав
головы,  багроволицые,  с  трепещущими  ноздрями,  принюхивались;  бороды  и
шевелюры их  пронизывал свет,  и все  они  молиа глядели на алые потоки,  на
круговорот огненного наводнения, превращавшего эту майскую  ночь в ту самую,
первую, что создал Творец.
     Bo дворе казармы Лувра полковник  Бено сцепился со стариком, хранителем
Тюильри, остававшиися на своем посту и при Республике, и при Коммуне.
     --   Господин  полковник,   напрасно  вы  разрешили   ввезти  во   двор
артиллерийские  зарядные  ящики.  Музей  может  взорваться!  A  там  собраны
бесценные сокровища!
     Полковник Бено кликнул двух федератов:
     --  Выньте-ка револьверы и отведите этого  холуя на  площадь Наполеона.
Пусть оттуда любуется, как горит дворец его хозяев!
     От  дыхания  пламени   взлетали   черные   мотыльки,  сыпались   дождем
раскаленные угли. Шагая взад и  вперед среди искр  и алых отсветов,  генерал
Бержере,  прижав левую руку  к  сердцу,  a правую  с вытянутым  указательным
пальцем  воздев   к  небу,  полузадушенному  беспорядочно  мятущимся  дымом,
диктовал депешу, предназначенную Коммуне:

     "Только что исчезли последние остатки королевской "власти.  Я желал бы,
чтобы такая же участь постигла все памятники Парижа".
     Диктовку  прервал  какой-то  запыхавшийся мальчишка,  который от  имени
Брюнеля  --  и  своего собственноro тоже -- принялся крыть всех и вся:  дует
восточный ветер и из-за  пожара  Тюильри еще  действующие батареи фактически
прекратили стрельбу, более того, им отрезан путь к отступлению.
     Это оказался наш Торопыга.
     -- Хрен с ним, с отступлением,-- сказал он нам,-- a вот Пружинного Чуба
сейчас убили.
     Дантова ночь. Весь левый берег полыхает, как костер.
     (Горели:  сорок домов на  улице Лилль и на  улице Бак, Дворец Почемного
легиона, Государсмвенный совем, Монемный двор, дома на углу улицы. Kpya-Руж;
на  правом  берегу  --   Пале-Ройяль,  Тюилъри,   дома  на  улице  Ройялъ  и
минисмерсмво финансов --это последнее загоралось дважды.)
     Целую неделю  стояла  адова жара,  и памятники вспыхивали,  как спички.
Ослепительный свет, свет Апокалипсиса  заливал весь  Париж.  Восточный ветер
усилился.  Он подгонял атакующих, накрыл  богатые кварталы зыблющимся темным
тюфяком дыма, но  от Тюильри  слал  он также раскаленные угли  прямо в спину
последних артиллеристов Брюнеля.
     Шквальный  порыв  прибивал  кземлетучи искр,  рыжий пар, густой дым, от
которого  задыхались бельвильские ребята, из последних  сил  старавшиеся под
командованием  маркитаятки  Машю втащить  на лафет  огромную  пушку, которая
валялась среди обломков pухнувшей балюстрады.
     -- Где Пружинный Чуб? -- взвизгнула Марта.-- Где он?
     Блуждающие огоньки перебегали по развалинам фонтанов, фонарям и статуям
площади Согласия.  Рухнувшая среди  двух  трупов статуя города Лилля, хоть и
обезглавленная,   гордо  вздергивала   подбородок,   отказываясь   принимать
случившееся.
     -- Его  перенесли в морское министерство,-- вмешался Шарле-горбун.-- Ho
вам-то зачем туда идти? Вас тоже ухлопают.

     Он возился y пушки, и от усилий даже горб его подрагивал.
     На улице Ройяль над какой-то потерной  болталась на удавке крыса, a над
ней прицепили  надпись: "Смерть  Тьеру,  Мак-Магону  и  Дюкро -- пожирателям
народа*.
     Было уже за полночь.
     Лазарет устроили  в морском  министерстве.  Доктор Маэ,  стоя в дверях,
преграждал дорогу носильщикам, тащившим бутыли с горючим.
     -- Вы не смеете, не должны. Некоторых раненых нельзя транспортировать.
     Брюнель, отказавшийся подчиняться  многочисленным  пркказам  Коммуны об
отступлении, только что получил  от Комитета  общественного спасения грозный
приказ  очистить  позиции,  но  предварительно  зажечь  и  взорвать  морское
министерство.
     -- Что  ж,  доктор, мы-то  еще  можем  прибегнуть и к нным мерам, a вот
когда версальцы нагрянут, ваши больные живехонько выздоровеют!
     Потом  начался кошмар, да еще Марта чуть  нас не свела с ума. Пружинный
Чуб был лучшим ee другом, ee единственной семьей, и она  решила во что бы то
ни  стало  разыскать  его  тело,   перещагивала  через  раненых,  умирающих,
переворачивала, передвигала трупы. Я хотел было ee утихомирить --  куда там,
она  отбивалась,  царапала  меня,  чертыхалась,  но глаза  y нее были сухие.
Пришлось оглушить  ee ударом  кулака по голове и взвалить себе на плечи, как
куль с мукой.
     Когда мы снова нашли Торопыгу, он дернул меня за сумку:
     --  Живо!  Жарьте  отсюда,   очумели,  что  ли,  дьяволы!  Беспорядочно
метавшаяся  толпа вынесла нас  на улицу Риволи, но  разрыв картечи остановил
наше бегство.
     -- У-y, черт! -- вдруг завопил Торопыга.
     -- 4 его это ты?
     -- По-моему, маслина мне прямо в брюхо угодила.
     -- Залезай сюда!-- крикнула Марта, спрыгивая с моих плеч.
     Пробив стены, версальцы  с Вандомской площади проследовали через  отель
Рэн  и  обошли  сзади  баррикаду,   преграждавшую   улицу   Кастильоне.  Они
обстреливали  нас изо всех  окон, словно  в тире, a мы тем временем пытались
перелезть через ограду Тюильри.

     Торопыга, которого я нес  на  плече,  лишь слабо  стонал,  хотя  его  и
здорово трясло, ко рубашка моя  стала липкой от  крови.  Я быстро перебросил
свою сумку с бока на зкивот.
     Марта плелась позади. Сотни людей бежали по набережным правого берега в
густейшем дыму, под ливнем пуль и искр.
     Само небо,  казалось, вспорото багровым рубцом. Справа от нас струилась
дымящаяся  огненная  река.  Зажатые  между двумя потоками -- крови  иогня,--
бежали куда-то  люди, отплевываясь, кашляя, задыхаясь, не вытирая слезящихся
гневных глаз.
     Феба  мы обнаружили  y  решетки  мэрии, чему  немало  удивились. Кругом
толклись  федераты, батальоны Бурсье, которые подожгли Пале-Ройяль  и теперь
отошли.
     Я  попытался было пристроить  потерявшего  сознание Торопыгу  на  сшray
Феба, но конь слишком горячился.  Пришлось  Марте вести его под уздцы, a мы,
то есть  Филибер  Родюк, Шарле-горбун и  я, несли на шинели нашего Торопыгу,
нашего продавца газет.
     -- A где дочка мясника? -- спросила вдруг Марта.
     -- Ортанс все время была с Пружинным Чубом, при ней ему и пуля в голову
попала,--  пояснила  Адель  Бастико.-- Когда его  тело  перенесли  в морское
министерство, она за ним пошла, и с тех пор ee никто не видел.
     Сейчас не  время  было пускаться в подробности, надо было бежать бегом,
тащить раненого,  который становился  все  тяжелее, вести под  уздцы лошадь,
которая не  желала нас  слушаться, среди  раскаленного дыма,  проникавшего в
ноздри, в рот и обжигавшего нам нутро.
     Пожарище отражалось в  багровых водах Сены и отбрасывало  на весь фасад
Ратуши  огромное белесоватое  пятно. Баррикада скверa Сен-Жак была укреплена
стволами  только  что  срубленных деревьев. Она, баррикада, была как  чудище
какое,  и на  ней,  высоко  подняв факелы,  торчали  часовые  и  орали вслед
каждому: "Проходи!" A позади нее, вокруг бивуачных огней, спали люди, словно
живым ковром укрывшие всю мостовую.
     Окна  Дома  Коммуны  светились.  Делеклюз,   Ранвье  и  еще   несколько
несгибаемых  бодрствовали,  подписывали приказы, проверяли  счета.  Какой-то
призрак слонялся по этому полю спящих, напоминавшему поле после битвы.

     Он перешагивал через  тела, каким-то чисто дамским жестом подбирал полы
своей  необъятной  шинели,  не  перетянутой  поясом.  Время  от  времени  он
деликатным пинком  ноги будил  кого-нибудь  из  федератов. Короткий  диалог,
какое-то звяканье... Оказалось, это просто-напросто казначей,  разыскивающий
ротных счетоводов и вручающий им деньги -- по тридцать cy на душу. За спиной
y  него  6олтался  мешок.  Hy  прямо  Рождественский  дед  со  своей  пышной
белоснежной бородой.
     Над пылающим Парижем смолкла канонада.
     Все многочисленные  дворы Ратуши превратились в караван-сараи, и суетня
там  была  соответствующая. Приносили  раненых,  вытаскивали трупы,  грузили
зарядные  картузыи снаряды в повозки  и омнибусы,  с грохотом  выезжавшие на
рысях через узкие арки. B коридорax гулко отдавались стоны и смех.
     Конец  ночи  мы  провели  y  изголовья  Домбровского. Генерал скончался
ранним  вечером в  Ларибуазьере, после жестоких  страданий (несмомря  на все
героические усилия  главного хирурга  докмоpa  Кюско).  Незадолго до захвата
лазарета версальцами  майор Брионсель перевез на фиакре его  тело в  Ратушу.
Поляка  отнесли на второй этаж, в  так называемую Голубую спальню, которая в
свое время была отведена для дочери барона Османа; его положили на обтянутую
лазурным   атласом   кровать  Валентины  Осман.  Комиссар   полиции,  он  же
рисовалыцик Пилотель, вышед из спальни, зажав под мышкой папку с  набросками
-- набросками с усопшего.
     Какие-то тени, неслышно ступая на носках, приближались к атласному ложу
и  запечатлевали поцелуй на челе гgнерала, перешептываясь по-польски.  Среди
них  мы  узнали нашего Янека из Дозорного, он тоже прикоснулся губами к челу
усопшего,  дал  клятву  над телом  и  отошел  к  своим  друзьям  эмигрантам,
толпившимся втемномуглу.
     Восковое лицо  Домбровского, лежавшего на левом боку, было  повернуто в
их сторону. Огонек свечи силился прогнать узенькие полоски тени, залегшие на
этом маленьком  лице.  Казалось,  полуоткрытый глаз  и кончик острой бородки
генерала одобряли приглушенные- речи его мятежных соотечественников.
     Марта  уткнулась  головой  мне в грудь. Она где-то  потеряла  свою алую
ленту, и ee рассыпавшиеся волосы щекотали мне HOC. Дыхание стало ровнее. Она
вся ушла

     в  созерцание  этого  маленького  мертвого  человека,   этого  великого
генерала, которому по мерке оказалась девичья постель.
     "Поляки... Польша... польский...*. Эти слова  то и дело  доносил до нас
беспокойный  шепот  из  темного  угла  спальни.  Мы  разобрали  также  слово
"Ярослав"  и,  пожалуй,  больше ничего не  поняли,  но  мы  знали,  что  там
вспоминают жизнь мятежного  вождя. B  том уголке девичьей  спальни  вместе с
рассказами о  6 ушедшем титане возникали кавказские ветры, варшавские ружья,
сибирские снега. Нет, не речь над могилой, a просто шелест уважения и любви.
Мы уловили также раза два  имя Флуранса, нежное и  сильное слово, посмертный
дар воину, алый цветок в бокале вина с острова Крит.
     -- Польша,--  шепнула мне  Марта с  придушенной яростью.-- Польша! Наша
Польша! О, Флоран, Флоран! Неужели и мы коrда-нибудь станем чьей-то Полыпей?
     Она  протянула  мне  губы. У  них  был  вкус порохa и  гари, дыхание ee
обжигало,  сама  душа ee была пропитана запахом пожарищ. После того как и мы
тоже принесли свою клятву генералу Домбровскому, Марта заснула, привалившись
ко  мне,  на хлипком канапе, заснула,  пожалуй, даже счастливая. A между тем
моя  рубашка,  пропитанная  кровью  Торопыги,  совсем  задубела. A между тем
красное  знамя, которым  прикрыли  тело  героя,  вопияло  на  голубом атласе
Валентины, но  зато в темном  уголке не умолкал шепот,  блестели в полумраке
глаза, слышалась мелодия растоптанных костров и мятежей, тлеющих под пеплом.
Поляки... Польша... извечная мелодия схваченной за горло надежды.
     "24 МАЯ. СРЕДА. 1871 ГОД"
     Утром  в   среду  Коммуна,  или,   вернее,  то,  что  от  нее  уцелело,
обосновалась в мэрии XI округа.
     Уже к  утру  версальцы  стали хозяевами доброй половины города. Красные
панталоны, коим показывали дорогу квартальные патрули, еще  ночью  заняли  I
округ. После боя -- резня. Труп докторa  Напиа-Пике, расстрелянного на улице
Риволи, пролежал там  целый день, причем победители стащили с него  башмаки.
Той же ночью было убито много женщин.

     На  заре  гражданин  Бурсье, член Ценмрального  комиjnema  Националъной
гвардии,  в  полной  полковничьей  форме,  в красной перевязи  с  серебряной
бахромой, mom, что защищал, a помом предавал огню Пале-Ройяль, объявил:
     -- Я должен noпрощамься с женой. Он осмавался y себя не больше чемвермu
часа. Спускаясь no лесмнице, сказал консьержке:
     -- Я nocмуплю, как другие. Похороню себя под развалинами.
     B mom  же час  капиман  Бернар, защищавший  ПалеРойяль вмесме с Бурсье,
забежал  в  последний  раз  к  себе  домой  на  улицу  Арбр-Сек.  Он  сказал
домохозяину, гражданину Бюзону:
     -- Я  смоял перед  баррикадами,  ко пули  от меня  омказались. Мне жаль
только моей мамеpu.
     Площадь перед мэрией  XI округа сплошь кишела из конца в  конец людьми.
Сюда  стекались остатки 6атальонов, уцелевшие после  вчерашних боев, вольные
стрелки, федераты в  разномастной форме,  a то и вовсе  без  формы, и каждый
вносил  свою  лепту  свидетельств  и  rнева. Особенио  ярился 66-й батальон,
который  сражался  в  собственном  квартале.  Тот  самый  батальон,  который
отчаянно  защищал церковь Мадлен и теперь устроил штаб-квартиру в двух шагах
отсюда, в маленькой лавочке на улице Седен.
     -- Шестеро  наших смельчаков,-- рассказывала батальонная маркитантка,--
были окружены, взятывплен и расстреляны на наших глазах. A мы,  мы  укрылись
чуть подальше и видели, как их поставили к стенке. Ничего мы для них сделать
не  могли.  Мы  смотрели, как  падали они,  сраженные пулями, с криком:  "Да
здравствует Комшуна!"
     Эта смелая женщина, одетая в военную форму, была знаменита. Многим была
знакома сдвинутая  на  затылок круглая шляпа, расстегнутая  куртка,  красный
пояс. Звали ee Маргарита Генде, по мужу Лашез. Газета "Кри дю Пепль* воздала
должное мужеству,  проявленному Маргаритой под  огнем на Шатийонском плато 3
апреля: "Она и солдат, и хирург. Львиная кровь течет  в  жилах  этой храброй
женщины". Статья была вывешена в булочной на улице Седен. Федераты 66-го все
были с улицы Рокетт, с бульвара Вольтер и из Менильмонтана, a также из тех

     ремесленных  улочек,  которые расположены вокруг мэрии, где  ныне  была
резиденция Коммуны.
     Квартал трясло в приступе грозной лихорадки y подножия статуи Вольтерa.
     Беглецы,  раненые,  убитые,   повозки  и  военное  снаряжение  --  все,
отступая,  стекалось  сюда.   Коммуна  была   теперь  будто   одной  семьей,
собравшейся   по  случаю  какого-нибудь  из  ряда  вон  выходящего  события.
Расспрашивали о том,  о  другом, как  бывает среди  съехавшихся  на  сборище
дальних  родственников. И  так  мы  узнавали  все.  Узнавали об  отмщении  и
смертях,  делились  плохими и  добрыми  вестями.  Собравшаяся  вместе  семья
наконец-то обретала единую коллективную душу, кипевшую грозным рокотанием.
     "  Армия  Коммуны была  столь  малочисленна,  что одни я  те  зке  люди
постоянно встречались друг с другом".
     Луиза Мишель
     -- Их было четырнадцать.  Женщины заряжали  ружъя, мужчины  стреляли. Я
застряла y окна и не могла выбратьея ни через верх, ни через низ  -- лестшщу
разбило, и  она  висела,  не  доходя  до  полу.  Вдруг  слышу:  "Сдавайтесь!
СдавайтесьЬ -- "Ни за что! Да здравствует Коммунаl* Так их всех и убило,  до
последнего человека. Остались только две женщины. Версальцы поставили  их  к
стенке. Под дулами ружей женщины плевали им в лицо, проклинали.
     --  Скореe  сюда! Измена!.. Бакалейщик на углу  улиц Седен  и  Попенкур
отказывается давать консервы.
     --  Факел,  граждане,  лишь только  факел  --  нелобедимое  оружие, это
единственное орудие, которое нельзя  уничтожить! Восставшие будут передавать
его, как эстафету, из рук в руки на всем пути гражданских войн!
     --  A ведь этот юноша,  гражданин  студент,  прав!  Это говорю  вам  я,
ветеран 48 года, старый бланкист,  и я тоже  могу вам  напомнить те  случаи,
когда пламя освещало мировую историю, вспомните  хотя  бы Нумидию, Карфаген,
Сарагосу, Кремль!
     Ноздри слушателей чуть вздрагивали, как подрагивают ноздри дьва. Воздух
Парижа слегка отдавал гарью.
     Говорят, что делегаты Коммуны  и некоторые военные командиры