каждый в coомвемсмвии с обсмоямелъсмвами мог лерейми в иной лагерь.
     Так и бывает во время Революции!
     Смертные приговоры  Базену и прочим изменникам --  Канроберу,  Лебефу и
Коффиньеру,--  вынесенные  заочно клубами IV  округа и  одобренные  другими,
воодушевляли  толпы  людей,  стоящих  в  темноте  на  неосвещенных улицах  и
топающих от холода ногами.
     -- "Гражданам предлагается самим привести этот приговор в исполнение*.
     По инициативе комитета  бдительности Ла-Виллета создали Республиканскую
лигу  обороны,  целью которой было  беспощадное  уничтожение всех тираний  и
борьба за торжество во всем мире Револкщии и Социализма.
     Гарибальди   уже  нет   в  Вогезах,  он  перебрался  в   Германию,  где
Интернационал ждал  только его, чтобы  провозгласить  Республику.  (Выдумка.
Омкуда только,  спрашиваемся, все эми  клубные говоруны сумели выудимь макую
информацию/   Не   cmoum   даже  oпровергамь   эми   нелепосмu,)  Спекулянты
замуровывают свои погреба, которые они доверхy набили  всяческим провиантом,
надо  бы  почаще  делать обыски. Недавно  в  одном  таком подвале обнаружили
полторы тысячи окороков...

     Эти слухи словно укрепляющее, настоянное на гневе. Если верить Пальятти
-- десятки  доказательств измены налицо.  Правительство согласилось  принять
услуги  легитимиста  Борпэра,  предложившего начать  партизанскую  войну, но
отказалось разрешить формирование американского  легиона,  не пожелало иметь
дела с  Гарибальди, бравшимся  освободить Париж  от  осады с помощью трехсот
тысяч  революционеров  --  итальянцев,  поляков  и  венгров.  (Tpucma  мысяч
революционеров,  свалившихся на эмом доведенный  do  белого каления Париж...
можно понямъ, почему так мялись Трошю и его подручныеl)
     --  Реакция,--  объясняет  Гифес,--  хочет  довести  народ  до  полного
истощения, обескровить его, a потом отдать Париж германскому императору!
     Все берется на подозрение, вплоть до нового знамени:
     -- Почему это, . скажите, на милость,-- подхихикивает Шиньон,-- с такbй
помпой вручали знамя батальону Бельвиля, a другим, видите ли, не дали? Разве
не   ясно,  граждане?  Просто  хотели  поставить  под  огонь  республиканцев
предместья. Это отравленный дар наших Макиавелли, засевших в Ратуше.
     Короче говоря, все сводит к одному -- предательство.
     -- Если они Париж собираются сдать пруссакам, мы сами его подожжем!
     -- Не подожжем, взорвем!
     -- Вот это разговор,-- подытоживает Феррье.-- Потом проложим себе силой
проход среди  пруссаков. Так вот, если  еще где-нибудь  на свете  существует
уголок, достойный приютить y себя  республиканцев, мы там и водрузим красное
знамя!
     Среди таких вот  деклараций  и восклицаний  вроде:  "Париж -- священный
град Революции",  единственное слово подымает людей с  места, и слово это --
"Коммуна".  Любому  слуху верят,  любой  слух  повторяют,  комментируют  без
обиняков. Среди нас  только двое скептиков: Предок и Марта. Им требуется все
увидеть собственными глазами, a если можно, так и пощупать. Оба с одинаковой
гримасой выслушивают  обычные  наши жалобы:  "Уже  целую  неделю  голубей не
видать!"
     .
     Около полуночи.
     Канонада продолжается,  ужасающая, с каждой  минутой она все нарастает,
все оглушительнее. Длится она уже шесть часов. По словам  людей сведущих, по
Парижу бьют

     одновременно  из  мортир  и пушек,  пускают  ракеты.  Десятки  батарей,
установленных  вблизи Аржантейского и  Безонского мостов.  И  бьют  они  без
передышки, так, что  орудия раскалены.  Далеко на западе  все небо  охвачено
заревом пожаров, словно встает огненная заря.
     Марта чуть не силком вытащила меня из кабачка и велела запрягать Бижу:
     -- Сейчас стрелки Флуранса идут в бой, пойдем с ними!
     -- Я бы тоже не прочь, но...
     -- Боишься!
     -- Ничуть... только нас ни за что не пропустятl
     -- A вот и пропустят! Полюбуйся-ка!
     Марта  развернула женевский  флаг *,  который,  надо  полагать,  "взяла
напрокат* в лазарете, разместившемся в Бельвильском театре. Теперь над нашей
незатейливой повозкой развевается  флаг  с  красным крестом. Сверх того наша
смуглянка-упрямица имела в запасе десятки доводов, от самых, что  называется
возвышенных, до  самых будничных: мы, мол, будем  спасать раненых,  спасем и
вашего  старого  конягу...  и  напоминает мне  как  бы между  прочим,  что в
последний раз свежее мясо выдавали чуть ли не в доисторические времена.
     Я еще не кончил запрягать Бижу, a она уже снова насела на меня:
     -- Беги скореe к Флурансу,  там,  должно быть, такое делается! A я тебя
здесь подожду.
     И я с обычной оглядкой пробрался к нашему вождюизгнаннику.
     B бывшем салоне господина Валькло y стены стояли Предок, Гифес, Тренке,
два гарибальдийских офицерa и Пальятти. Флуранс размахивал  двумя только что
полученными  прямо  из   Национальной  типографии,  еще  совсем  свеженькими
объявлениями,  которые  пронес под блузой Пассалас:  "Положимся во  всем  на
господа бога, вперед за Родину!" Подпись: "Губернатор Парижа генерал Трошю".
•
     И наш пламенный мятежник Флуранс гремел во весь голос:
     --  Трошю --  шуан,  католик,  ханжа,  сын  папы  Римского  и  Орейской
богородицы, тупоголовый, глухой ко всем новым идеям, ко всем республиканским
чувствам.  Благородный   и   великодушный  Париж  уже   не  впервые  покорно
подставляет шею под нож самых отсталых пле
     мен Франции: корсиканцев в лице Бонапарта и бретонцев в лице Трошю..
     Флуранс  нервно  шагал по  гостиной  и,  проходя  в очередной раз  мимо
Предка, сунул ему в руку вторую афишу:
     --  Видели, Бенуа?  Сразу узнаешь  нашего  Дюкроl И снова  нагнулся над
хорошо  мне знакомой картой  "Общего  плана парижских фортификаций в связи с
осадой" -- план этот был опубликован в сентябрьском номере "Иллюстрасьон", a
уж  сам Флуранс ежедневно  и  тщательно дополнял карту:  наносил новые лшrаи
укреплений, появлявшихся с  тех  пор, уточнял  детали. A  тем  временем  наш
дядюшка Бенуа  изучал прокламацию генерал-аншефа  II Парижской армии и читал
отдельные фразы вслух:
     --  "...Прорвать железное  кольцо, охватившее  нас... мощное  усилие...
дабыподготовить  ваше выступление... ваш  командир  предусмотрительно...  --
н-да,  Дюкро  --  это  действительно  сама  предусмотрительность! --  свел в
батареи  более четырехсот  орудий,  из  коих  не  менее  двух  третей самого
крупного  калибра...--  вас  будет   более   ста  пятидесяти  тысяч   хорошо
вооруженных, хорошо экипированных..."
     -- И  это еще не  вершина его стилистических лерлов!  -- свирепо бросил
Флуранс, не подымая головы от карты.
     --  Ого!.."Лично я решил и приношу  в том клятву перед вами, перед всей
нацией:  я вернусь  в Париж  или  мертвым, или с  победой;  вы  можете стать
свидетелями моей гибели  под вражескими пулями, но не  моего отступления. Не
прекращайте и  тогда  сражения,  отомстите  за  мiеня.  Итак, вперед... и да
поможет нам богl"
     --  Опять  богl  Вот  он,  весь  тут  как  на  ладони,  генерал  Дюкро,
"величайший  стратег современности*, и  это  он-то, фанфаронишка! A может, и
еще что лохуже.
     --  Что ты имеешь  в виду, Гюстав?  -- спросил Предок, и  в  голосе его
прозвучала тревога.
     --  Скажите-ка,  отдав  неприятелю  шпагу в Седанском "ночном  горшке",
разве  не  стал  Дюкро  пленным  "на  честное  слово"?  Если  стал,  значит,
бесчестен,  его следовало бы сразу же aрестовать и выдать пруссакам. Если же
пруссаки дали  ему возможность  убежать, значит,  он их сообщник, значит, он
шпион и предатель, явившийся в Париж, чтобы  нас  всех загубить, a тогда его
следует расстрелять.

     Было ясно, что, по мнению Предка, наш изгнанник зашел слишком далеко. A
я просто  обомлел. Подобно Фаллю, Матирасу,  Вормье, Кошу, даже Феррье, даже
Шиньону,  подобно  всему  Дозорному,  всему  Бельвилю,  вопреки  всей  нашей
осмотрительности  и опасениям, вопреки  исконному  недоверию,  свойственному
рабочему, при всем том способному сразу забыть самые  горькие разочарования,
я  сам верил в пресловутую "стремительную  вылазку"...  Рожки  и  горны  так
искренне  пели под гулким  небом  серенькой  холодной ночи в минуты затишья,
когда замолкала канонада,  что  слышно было, как  призывали  к оружию  своих
сынов Ла-Виллет и Шарон, Тампль и Бютт-Шомон.
     И надо полагать, все  это  было написано  y  меня на лице,  потому  что
Флуранс вдруг взял меня за плечо и с болью произнес:
     -- И  ты, ты, бедное  мое дитя? Ты тоже верил в  победу, верил в планы,
выношенные этим тупоголовым бретонцем, пустобрехом-жуликом? -- Он повернулся
к остальным, голос его дрогнул:-- И вы верили, тоже верили?
     Все, кроме Предка и гарибальдийцев, опустили  головы. Флуранс бессильно
уронил руки, поднял глаза к потолку и вздохнул:
     -- О народ! Само прямодушие и простота! Мой народ, закосневший в нищете
и добротеl Никакие уроки не пойдут тебе впрок!
     Тренке так  и стоял, не подымая головы,  но  из-за выставленного вперед
куполообразного  лба вид y него  был отнюдь не смиренный, низенький сапожник
напоминал сейчас бычка, готового боднуть.
     -- Кто же спорит,  все они святоши и рубаки,-- пробормотал он,-- вопрос
не в том, любит их iсто или нет. Ho для Дюкро и Трошю война -- ремесло!
     --  И это ты  говоришь, Тренке,  ты, рабочий-революционер! Да  неужели,
черт побери, французы так и останутся  при своем глупейшем преклонении перед
эполетами, до конца дней своих будут  млеть перед театральной мишурой, будут
свято верить,  что  война  --  это  некая  таинственная,  оккультная  наука,
непонятная непосвященным,  и  нечего  даже  думать  постичь  ee,  если ты не
щеголяешь в красных штанах...-- При  этих  словах гнев Флуранса  упал, горло
сдавило от волнения. -- Как! Француз до сих  пор  еще верит в эти бредни! Он
воображает, что воен
     ное искусство -- это  алгебраическая формула какая-то,  не  поддающаяся
расшифровке,  и, чтобы разобраться в  ней,  надо  быть лосвященным в  высшие
тайны. Он не  хочет взять в толк, что успех приносит, как на войне, так и  в
обычной жизни,  тот же  здравый смысл, тот же ум; что во.-- енное искусство,
как таковое,--  не бог  весть что,  тот же рабочий или  коммерсант, если  он
человек  храбрый и сообразительный, став генералом, будет на  сто голов выше
всех  этих выпускников Политехнических училищ  или даже Сен-Сира. Мы внушаем
себе,  что педантичное  разглагольствование офицеров  --  это,  мол,  основа
военной науки, что нелепое нагромождение технических терминов...
     Бывший вождь  повстанцев Крита не окончил фразы. С трудом переведя дух,
он упал в кресло, уперся локтями в карту.
     -- Допустим, что это  так,-- отозвался  Тренке, ничуть не поколебленный
этой  отповедью,-- допустим. И тем не менее наши два болвана слишком дорожат
своей воинской славой, чтобы рисковать  поражением. Ведь никто, помоему,  не
подбивает их на эту "большую вылазку".
     Флуранс был по-прежнему погружен в изучение  карты, поэтому  он  только
пальцем ткнул  в  сторону Предка, словно хотел  сказать: "Ответь им  ты. Они
меня совсем измучили*.
     Дядюшка Бенуа, не  торопясь, выколотил свою трубку о каблук, не обращая
внимания на то, что пепел  падал прямо на розы и пальмовые ветви персидского
ковра, потом взял третью афишу,  призыв "правительства национальной обороны"
к  жителям Парижа:  "Вы ждали  этой минуты с патриотическим пылом, который с
трудом  сдерживали  ваши  военачальники!..--  Предок  прочел  еще  двефразы,
монотонно, медленно, будто школьник  на уроке: -- Любое  подстрекательство к
смутам  будет  прямой  изменой  делу  защитников Парижа  и  послужит на руку
Пруссии. Подобно тому как армия не может добиться победы без дисциплины, так
и мы можем устоять только силою единения и порядка">.
     Третья,   я   последняя,   фраза,   заключительная    часть   послания,
еоставленного Фавром, Ферри, Симоном,-- тремя Жюлями и К°,-- как удар топорa
упала из-под седьrx усов старика: "Почерпнем же в первую очередь нашу силу в
неколебимой  решимости  задавить в  самом зародыше, несущем позорную смерть,
семя внутренних раздоров!*

     Tpemce, Гифеса и всех прочих в мгновение ока будто подменило. Все глаза
обратились к Флурансу с одним и тем же вопросом, который вслух сформулировал
сапожник, хотя вряд ли в этом была необходимость:
     -- Что же нам остается делать?
     --  Драться!  -- ответил  гарибальдийский  офицер;  он  и  его  товарищ
держались  молча  и  неподвижно  в  тени  по обе стороны кресла,  где  сидел
Флуранс.
     -- Иду,-- сказал сапожник.
     Легким наклонением своего куполообразного лба он шшрощался с нами.
     -- Подожди меня, Тренке, я тоже иду.
     -- Что?
     Все  бросились к  Флурансу, первым Пальятти, за ним оба гарибальдийских
офицерa.
     Командир  бельвильских  стрелков  вступил   в   рукопашную  со   своими
товарищами, отбивался от них локтями, плечами, стряхивал с себя мешавших ему
пристегнуть кривую турецкую саблю, надеть свою знаменитую  шляпу  с перьями;
боролся  он  и физически, и духовно: он, мол, отвечает за  этих  пролетариев
предместья, добровольцев, идущих  в бой  под его знаменами.  Гифес,  Тренке,
Предок и гарибальдийцы напрасно орали  ему в лицо: стоит ему только высунуть
иос  за пределы Бельвиля, и его  тут же схватит полиция! B такую ночь, когда
весь Париж воспламенен мыслью о неотвратимости pern ающего удара, никто даже
этого не заметит, его aрест ничему не послужит, только ослабит революционное
движение как  раз в то  время, когда оно  переживает  самый мрачный после  4
сентября  период...  Полицейские,  тюрьма  Мазас,  военный трибунал --  ему,
Флурансу, лично  на них наплевать,  да  еще  как наплевать;  a что  касается
Революции,  то на одного погибшего вожака найдется  десять  новых! A вот его
стрелки -- другое дело, он их организовал, их обучил, он преподал им тактику
герильи, ee  стратегию,  не известную кожаным  штанам, он  сам  учился  ей с
шестьдесят  шестого по шестьдесят восьмой  год, среди скал и трех гор, среди
их снежных вершин, между тремя морями -- Эгейским, Ионическим и Средиземным.
Даже золотая  пена его  кудрей и бороды  трепетала, когда  он извивался, как
уличная девка,  пытаясь  вырватьея  из цепких  рук и  схватить свою огромную
турецкую саблю. Нет! Ни один полковник не сможет на
     учить его  батальоны следовать той  методе,  какую он им преподал.  Его
стрелки не понимают традиционную воинскую команду, созданную для  оглупления
серой скотинки. Усвоенные ими  правила дисциплины и порядка ничего общего не
имеют  с  идиотской  методичностыо  казарм  и  фортов,  они,   эти  правила,
революционны  по  самой  сути.  Настоящий мятежникам,  которых он  воспитал,
предлагают снова обратиться в  тупых служак,  да еще под  огнем, впервые под
огнем.
     --  Со мною они сумеют обрушиться  прямо на  голову  пруссакам, даже не
разбудив их, и  исчезнуть  до подхода подкреплений. A  6ез меня они пропали,
битва для них кончится резней или беспорядочным бегством!
     -- Есть же командиры батальонов и рот, офицеры твоей же выучки.
     --  Трошю  их  всех  разжаловал.  Так   ему  легче  будет  кричать   во
всеуслышание, что бельвильцы дезорганизованы, что они трусы.
     --  Ho  наши командиры  там, в  строю,  и  тем  хуже  для  раззолоченых
мундиров.
     -- Где они, Тибальди, Везинье, Верморель, Лефрансэ  *, Ранвье? Подыхают
с голоду и холоду в казематах Сент-Пелажи!
     --  Верно, но  Тренке, Мильер, Левро, Гифес  и  другие  твои  соратники
здесь, и твои стрелки пойдут за ними!
     Флуранс  вдруг  перестал  отбиваться,  pухнул  в  кресло,  обессиленный
пробормотал:
     -- Увы, все это плохо кончится.
     И вместо доказательств  и  объяснений стукнул ладонью по карте, прикрыв
своей тонкой кистью, пальцами арфиста, все пространство между Мэзон-Альфором
и Нейисюр-Марн.
     Его  друг Рошфор, сравнивавший Флуранса  с  tмадъяром, гомовым в  любую
минуму накинумь доломан  и  вскочимъ на  коня", рассказываем, что Флуранс на
его глазах не  мог  найми  дом родной мамеpu в  районе Оперы. *Он получил  в
наследсмво  cmo мысяч  ливров ренмы,-- умочняем Рошфор,--  но  редко когда y
него  в кармане было  двадцамъ cy.  Не испымывая особой noмребносми  в пище,
омдыхе,  сне, он  целыми  днями  бродил  no  Парижу, даже не  вспомнив,  что
сущесмвуем  oпределенный  час  завмрака и еще один час -- обеда. Он жил лишь
cmpaсмным сердцем и

     мыслью. До макой cмепени, что cпособен был  бы голым  выйми  на  улицу,
если бы ему не напоминали, что надо надемь панмалоны!"
     ...Батальоны направлялись к Бульварам, еще издали было слышно, как они,
пройдя мимо мэрии, достигли перекрестка улицы Пуэбла. Громко звучала песня:
     Республика нас призывает Победить или умереть!
     Какая-то  непривычная   была  Maрсельеза,  будто  сотканная  из   сотен
тоненьких голосов.
     Француз свою жизнь ей вручает, Для нее он готов умереть!
     Сами  стрелки  безмолвствовали,  они  шагали  через  Бельвиль  суровые,
притихшие.
     A гимн пели  женщины, провожавшие бойцов. Стрелки, шагавшие с краю, шли
об  руку  со своими  спутницами. Отец прижимал к  груди  спящего младенчика,
укутанного в рваную шаль, a мать неловко тащила  за ремень  его ружьишко.  И
почти все  женщины  нацепили  на себя  ранцы  и сумки, патронташи, скатанные
одеяла, чтобы  легче  было маршировать  бойцу до  последней  минуты,  минуты
расставания. Солдатки шли  в одной шеренге  с мужьями, но на расстоянии чуть
ли  не метра, то ли из скромности, то ли из уважения, то ли  по другим каким
деликатным  мотивам. Шагали они тоже  в такт и открыто на любимый профиль не
пялились,  но ни на миг не теряли его из виду, хоть и глядели  искоса. И шли
они, таща  военную амуницию, до той последней межи,  где  им был уже заказан
дальнейший  путь;  при  каждом  неверном  их  шаге  звякали котелки и звонко
сталкивался штык со штыком. A волонтеры все шагали, глядя прямо перед собой,
окаменевшие, будто были  одни,  хотя шли локоть  к  локтю,  одни перед лицом
неизбежности, перед лицом той, что будет их последней подругой.
     Республика нас призывает...
     Матери  и жены, невесты, сестры, родственницы,  подруги, соседки -- все
эти женщины пели, не слишком громко, казалось бы, каждая для себя -- или для
него. A рифмованные концы строф гимна выпевали уже дрогнувшим rолосом.

     Солдаты невозмутимо молчали, вперив взгляа куда-то вдаль.
     Страшное получилось шествие.
     Вторник, 29.
     На рассвете, который никак не наступит.
     Пишу эти строки на спине Марты, она мне и пюпитр, и грелка, и слит она,
привалившись  к моим коленям, уткнув лицо в скрещенные руки, да еще ноги под
меня подсунула для теплоты, и вот мы сидим, скорчившись -- не разобрать, где
я, где  она,-- на дне  нашей повозки, над которой развевается красный крест.
Ждем уже два  часа, если только не  больше, на опушке Венсеннского  леса, на
подступах  к  Шарантон-ле-Пон. Никогда, с первого  дня творения, нигде, ни в
одном  уголке вселенной не  было  так холодно, как  в этом сероватом  мареве
сволочнейшего  ноябрьского рассвета.  У меня из  рук раз  пять  уже  выпадал
карандаш,  и, когда  я  нашаривал  его,  моя  потревоженная смуглянка что-то
ворчала в  сонном одурении, и  во мне  вдруг пробуждался -- правда, всего на
две-три минуты --  вкус к жизни. Нам-то еще жаловаться грех. Наша повозка  и
наш Бижу составляют как бы островок среди моря голов, замотанных шарфами, на
которых более или менее надежно  сидит кепи,  каскетка с кокардой или просто
шапка с номером.
     Ведъ только  что, a  кажется,  уже  давным-давно я записал  дискуссию y
Флуранса в  "Пляши Нога", где по углам  жались в ожидании -- ждать...  вечно
ждать сигнала  к пресловутой вылазке -- наши стрелки. Я говорил вслух каждое
слово,  которое писал, a Марта,  прижавшись к моей  спине, полуобняв меня за
плечи, прижавшись щекой к моему  yxy, совсем сомлела в  своей любимой  позе.
Это "писание вслух" вошло