лейших  признаках   тревоги  население  нашего  тупика   скрытно
удваивается. Через две-три минуты ничего уже нельзя разобрать.
     По приказу генерала Трошю идут aресты "лишних ртов". И на эту  операцию
губернатор  Парижа  вышел  не  с голыми руками!  Полицейские  без  передышки
проводят  массовые  облавы.  С тех пор  как пошли  разговоры об  этих  самых
"лишних ртах", они, то есть эти самые  "лишние рты", кривятся в скептической
ухмылке.  Выражение  это  применяется в самом широком смысле слова: любой не
имеющий  профессии,  средств к  существованию объявляется  "лишним ртом", но
забирают также  и тех, кто  сквернословит,  скверно причесан, скверно  умыт,
скверно одет, скверно сложен, скверно квартирует -- короче, всех бед
     няков  и  тех,  кто  вовсе  и  не  бедняки  даже,  и  в первую  очередь
сквернодумов.
     -- A  настоящие лишние рты  -- все эти господа трясогузки!  -- заявляет
Шиньон.
     Дозорный тупик начеку. Самый быстроногий мальчишка выставлен в качество
караульного  на  Гран-Рю -- там, где повыше и откуда все видать.  При первом
появлении вооруженных сил префектуры он подает сигнал: вопит во всю глотку.
     --  Одного  шпика,  даже  двух  или  даже  полдюжины бояться  нечего,--
поясняет мне  Марта.-- Бояться надо, когда полиция тучей идет. Потому что  в
Бельвиле одному ншику сразу каюк.
     После лотарингской бойни прибывают все новые и новые раненые.
     Где-то в  городе,  в  глубине  какого-то дворa,  пехотинцы  расстреляли
какого-то человека,  поставив  его на колени и  завязав ему глаза. Звали его
Хардт.  Он  не сумел  доказать,  что он не  прусский  шпион.  Вчерa  военный
трибунал судил бланкистов, aрестованных в  связи с "делом ЛаВиллет*. Шестеро
приговорены к смертной казни. Эд, Бридо... Желая их спасти, Мишле *  написал
пламенное письмо,  но генерал Трошю заявил: "Я требую деятелей  всех  партий
вершить правосудие своими собственными руками, чтобы покарать тех, кто видит
в общественных бедах лишь возможность утолить свои гнусные аппетиты*.
     Среда, 31 августа.
     Кабинет господина Валькло.
     Четверть одиннадцатого по его часам.
     У  тупика  до  предела  натянуты  нервы,   гораздо  чаще,  чем  раньше,
поднимается руготня;  дело  доходит  до настоящих ccop,  a то  и до кровавых
драк.  Старые   обиды  как  бы  переживают  вторуюмолодость.  Только  сейчас
цирюльник и сапожник растащили Фаледони и Мари Родюк, которые вцепились друг
в  друга и катались в грязи y колонки. Мари Родюк  нет  еще и тридцати.  Она
низенькая, живая, личико y нее точно розовый  шарик  с такими же веснушками,
как  и  y  ee старшего  сынка  Филиберa.  Удивительное дело:  из  горла этой
крохотульки  рвется  чудовищный  бас, a  из глотки  огромной,  ширококостной
Фаледони еле просачивается тоненький скрипучий дис
     кант.   Это  несоответствие  особенно  поражает,   коrда  две   кумушки
схватываются.  Позументщице уже под пятьдесят, и движется она не спеша, зато
кулак костлявый и тяжелый. Она  вечно жалуется, что с  четвертого этажа, где
Мари Родюк мастерит свои плюмажи и султаны, к ней летят дерья. Шиньон вторит
ee  жалобам,  a  мама,  которая  помогает  позументщице изготовлять  галуны,
объяснила мне, что если пух осядет на  свиных  жилах, которые она обматывает
золотой канителью  и шелком, то придется потом переделывать все заново. Мама
поселилась y позументщицы и работает на  нее, поэтому,  казалось бы, ей тоже
полагается  ненавидеть торговку пером, но  она  никакой неприязни  к ней  не
испытывает.  Вообще  ссоры  возникают беспрерывно, и мотивы  их  удивительно
разнообразны,  равно как  и  их чисто механическая повторяемость.  Например,
из-за петуха тетушки Фалль,  который  будит на заре весь наш  тупик. Хозяйка
держит своего кочета в клетке вместе с тремя курочками. Клетка подвешена как
раз над самой  колонкой и является  главным украшением мансарды, где  ютятся
супруги Фалль и  их  четверо золотушных отпрысков. Иными  словами, на головы
женщин,  приходящих за  водой,  сыплется куриный помет.  Десятки раз дядюшке
Фаллю приходилось оборонять вход в мансарду  от полчища всклокоченных фурий.
К  счастью для петуха, литейщик обладает  силой  и отвагой рыцаря Баярда. До
сих пор они с Бастико оспаривают друг y друга место первого силача Дозорного
тупика и  по любому поводу  переходят в  рукопашную. Когда литейщик и медник
дерутся  на кулачках, выпивохи  и зеваки окружают их тесным кольцом, из окон
следит за ними вся прочая публика; но на самом-то деле настоящий Геркулес --
это Барден, только глухонемой кузнец никогда не дает воли рукам.
     Мужчины ссорямся и бъюмся зверски, do крови -- в омличие от женщин, чъи
ссоры киснум, бродям, как в квашне, годами и конца  им не  видно. Причин для
женских дрязг множесмво -- зависмъ, уязвленное самолюбие, сплемни, грязь;  a
мужчины бъюмся  из  гордыни,  за неловко  сказанное  слово  или  помому, что
npoпусмили  лишний смаканчик. A также за чесмъ  дамы. Взямъ хомя бы Пливара,
общепризнанного и  неоднокрамного рогоносца, чего  мупик не даем ему забымь,
возможно, еще и помому, что не может взямь

     в тполк, омкуда y его cyпруги макой  бурный ycnex. Досмамочно взглянумъ
на эму  перезрелую мамрону -- где  бы мам  взямъся легкомыслию? Очевидно,  и
впрямь  сущесмвуюм  микробы  вражды,  и  особенно  зловредны  me,  что зреюм
подепудно; чмобы не ходимь далеко за примерами, упомяну презрение макого вом
Вормье  и макого  вом Нищебрамa к каменомесy имальянцу Пальяммu и к pусекому
Чеснокову,  рабомающему на  бойнях в  Ла-Виллем.  И  чахомочный  безрабомный
Вормье,  и запаршивевший поденщик Нищебрам внушили себе, что все зло идем от
иносмранцев.
     Таков был народ  в  повседневной  жизни. Таким  я  его омкрыл для себя,
свалившисъ  с  высом  своих  семнадцами  лем.  Для  меня  в  Рони  народ был
Прекрасным  принцем из  волшебной сказки  под названием  "Революция". Предок
говорил мне, сидя y камелька, о Свободе, о Peепублике, о Социалькой -- и все
это, равно  как и прогресс и будущее, могло быть делом рук только великого и
великолепного умельца -- народа, избранной частью коморого  является рабочий
класс.  Haрод  виделся  мне   богамырем  из  cmaринных  фолианмов  с  яркими
карминками.  Огорченный  мелочносмъю,  злобой, эгоизмом  и  алчносмъю  наших
деревенских соседей, я умешал себя: "Ведь они кресмьяне, и только кресмъяне,
но  есть еще  народ,  настоящий  рабочий  народ,  есть  совсем  новый  класс
фабричных Парижа, есть пролемариam, чисмый, свемлый...*
     Как-то вечером, когда Вормье омколошмамил свою  cyпружницу, когда  эмом
рогач  Пливар  обозвал  свою  жену  npoмухшей  рыбиной,  a  Фалль с  Басмико
сцепились в кабачке y смолика, под коморым храпел мермвецки пъяный Нищебрам,
я npucмупил к Предку:
     -- Hy скажи, скажи, разве вом это -- пролемариam, народ?!
     -- Предсмавь себе, сынок, что да. И он еще улыбался, cмарый хрычl
     Тупик то  хмуро,  то яростно поглядывал на  четыре  огромных, забранных
решеткой  окна на втором этаже виллы "Дозор". Против  них coсредоточена  вся
социальная ненависть, ненависть  к хозяину, к буржуа, к Империи. B тупике не
грозят  кулаком  небу, хватает  и второго этажа.  Со дня  отъезда  господина
Валькло госпожа Билатр,

     привратница, именуемая Мокрицей, стала тише воды, ниже  травы. Пока  ee
патрон  был здесь, она чувствовала себя важным лицом, огрызалась,  a  теперь
незаметно  скользит вдоль стен, как пес, оставленный хозяином. Она все время
при муже, безногом ветеране,  помнящем еще Севастополь; он доживает свои век
в их каморке под лестницей в обществе единственно дорогих сердцу привратницы
существ:  сланиеля  Клерона,  левретки  Филиды и  гневливой  сиамской  кошки
Береники.
     B  квартире  господина  Валькло,   согласно  его  собственному   плану,
просторная  комната была  отведена  под гостиную  и  спальню.  Створки  окон
обтянуты войлоком и занавещены тяжелшш портьерами. Даже  стены чем-то обиты,
дабы заглушать звуки. Закрывая за собой  двери, вы оставляете за порогом все
внешние шумы. Впечатление необычное: как если бы вы внезапно оглохли. Мебель
кубинского красного  дерева  с бронзовыми инкрустациями, лрекрасная музейная
тяжелая мебель -- стиль ампир, настоящий старинный ампир.
     --  Hy  как,  нравится тебе? -- шепнула мне Марта, когда  мы потихоньку
проникли в этот бастион тишины.-- Hy и свинья поганая, этот Кровосос.
     Гравюры  на  эротические  сюжеты позволяли  предположить, что  владелец
виллы  вряд   ли  вводил   гостей   в   эти  покои,   разве  что   избранных
посетительниц... Отныне, по решению Марты, это мое жилье. Она опасается, что
мои частые визиты к ней, в ee развалины, могут привлечь внимание к тайничку,
которым она весьма дорожкт  как наблюдательным пунктом. A здесь,  поднимаясь
по  лестнице,  я  для посторонних взоров просто  иду к своей тетке, a  затем
незаметно  сворачиваю...  A  очутившись  "y  себя",  могу хоть орать  во всю
глотку!
     --  Здесь, по-моему, тебе удобнее  будет заниматься  своей писаниной,--
каждый раз Марта чуть-чуть запинается на этом слове.
     Воистину тронный зал!
     Мы сговорились насчет условного  стука. Она вручила мне ключ, сделанный
Пружинным Чубом, подручным слесаря.
     Остаюсь один среди  всей этой тшпины, среди  этой роскоши, и горло  мне
сжимает страх богача, которому не удалось вовремя бежать из Парижа.
     Марта все умеет устроить.

     Мы перевезли вещи к Cepрону --  она устроила;  сено для Бижу  --  опять
она; место под навесом кузницы для нашей пустой повозки -- опять-таки она...
     Bo  всем  .тупике  только  Марта,  не  считая,  конечно,  Пробочки   --
белобрысенькой негритянки, -- умеет понимать глухонемого, и он ee  понимает;
словом,  они так спелись, что,  когда кто-нибудь  обращается  к  кузнецу  со
сложным вопросом, непременно кличут Марту.
     Иногда  я ловлю на  себе  ee взгляд, не простой взгляд. Вот,  например,
сейчас я  было подумал, что  она хочет объясниться мне в любви -- как бы  не
так, держи карман шире:
     -- Флоран, обязательно научи меня читать.
     Ho прозвучали слова эти как любовное признание.
     Суббота, 3 сентября. Утро.
     Слухи о разгроме армии и капитуляции растревожили весь Бельвиль. Сейчас
здесь  не  разговаривают,  a  рычат. Люди  перекликаются  через  форточки  с
посетителями  "Пляши  Нога".  Тупик  почти  не  спит.   Крошка  Мелани,  моя
двоюродная сестричка, заливается в мансарде, где поселились Tpусеттка  и наш
Предок, но старика таким пустяком не  разбудишь, и, когда  малышка замолкает
перед новой порцией рева, я слышу, как он с присвистом храпит. По ту сторону
лестничной  площадки  Чеснокова  успокаивает  своего  новорожденного  сынка,
напввая ему  грустную  песенку, очевидно украинскую  колыбельную.  A тут еще
петух Фалля закукарекал раныне времени.
     Лошади,  запряженные  в   экипажи  всех  видов  и  стилей,  взбираются,
подстегиваемые  кнутом,  на крутые улицы предместья,  a  потом спускаются  к
заставе.   Среди  них  катят  под   общий  смех   похоронные  дроги,  все  в
гофрированных  лентах  и   со   всеми  прочими   полагающимися   по   случаю
финтифлюшками,  только сейчас они завалены мебелью и статуэтками из чьего-то
будуарa. Богачей оказалось так много, что им все годится  в качество средств
передвижения,  даже   катафалки,   лишь  бы   куда   подальше.  И   они  так
торопятсяудрать, что неохотно уступают дорогу даже воинским частявi.

     Одиннадцать часов вечерa.
     Над  туirаком  pеет знамя. Красное. Его вручили  Непорочному Зачатью --
Святой шлюхе, как выражается Шиньон, живущий этажом  ниже.  Древко примотали
веревкой к вскинутой руке,  благословляющей нищий люд  тупика. Огненный цвет
Революции полощется среди листвы второго каштана.
     Вообще в  Бельвиле много  знамен, и красных и трехцветных. Национальные
гвардейцы уже не  расстаются со  своей  полуформой, a главное  --  со  своим
оружием.
     Весь народ  высыпал  на улицу.  С  трудом пробираешься  вперед, скользя
между  группками  людей. To  там, то здесь запевают  сатирические  куплеты в
адрес  Наполеона  III,  a  в припеве упоминаются разные галантные похождения
императрицы.
     Взобравшись  на  повозку  или цепляясь  за  столб  газового  фонаря  на
перекрестке, разглагольствуют  ораторы. К тупику обращается  с  крыши  своей
типографии  Гифес.  Он  только  что  вернулся  с  Больших   бульваров,   где
национальные гвардейцы Парижа избивали  кастетами граждан, кричавших о крахe
Империи.
     Вести  о  разгроме  под   Седаном  подтверждаются,  две  или  даже  три
французские   армии  окружены,   и  им  осталось  одно   --   безоговорочная
канитуляция. Император не то взят в плен, не то погиб.
     -- Ho в Тюильри,-- восклицает типографщик,-- больше  боятся  Революции,
нежели поражения, больше боятся парижан, нежели пруссаковl
     B качестве  доказательства он приводит тот  факт,  что в Бовэ отправили
aрестантский  вагон с  заключенными из  тюрьмы  Сент-Пелажи,  в  подавляющем
большинстве политическими.
     --  ...Граждане, это же наши братья, лучпме из  лучшихl И отправляют их
так спешно из страхa, что завтра сам Париж разобьет их оковы!
     И тупик рычит в ответ.
     Гифес  терпелив  от природы, объясняет  он  все ясно и понятно: Империя
готова пожертвовать Францией, лишь бы  спасти династию. 17 августа император
решил  по  совету  Трошю  и  Мак-Магона  вернуться  в Париж  вместе  с новой
Шалонской армией*, встать y стеи столицы и таким  образом охватить с флангов
части, которые под
     лежат  смене. Ho  императрица, оставшаяся на время отсутствия Наполеона
регентшей,  была  убеждена, что возвращение  проигравшего  войну  императорa
развяжет Революцию. Мак-Магон повиновался. Надеясь спасти монархию, он губит
Францию, a  также  в  первую очередь  Шалонскую  армию, которую  он в  xaoce
бессмысленных маршей и контрмаршей без  толку  двинул  против двухсот  тысяч
немецких  солдат,  прочно  удерживавших позиции. A тем  временем императрица
Евгения переправляет свое  имущество за границу.  Все видели, как  к заставе
тянутся фургоны с ee гербами.
     --  ...Парижу  и  Франции не на  кого  больше  рассчитывать, кроме нас!
Будьте готовы! Завтра  забьют барабаны, загудит  набат. Выходите все  на зов
Бельвиля! Да здравствует Республикаl Да здравствует Социальная!
     Тупик  бурно подхватывает, повторяет эти здравицы. Кажется, 6удто и сон
y всех пропал; люди не хотят расходиться, расставаться.
     B "Пляши Нога" медник Матирас во все горло затягивает старую, еще 48-го
года, песню:
     Haроды нам родные братья, Тираны злобные враги...
     Понедельник, 5 сентября. Четыре часа утра.
     У нас Республика!
     И мы тоже слили свои клич с бурей, опрокинувшей Империю.
     За моей спиной на роскошном ложе бастиона Валькло спит тихо, как мышка,
Марта;  голая  ee нога свешивается над улочкой. Левая ступня обмотана мокрой
тряпкой.
     Занимается  заря,  заря  первого дня нашей  Республики.  Слать  мне  не
хочется, но ноги ноют, закутался потеплее.
     Вчерa утром над  Бельвилем стоял перезвон колоколов, возможно,  и не  в
нашу  честь,  вчерa  ведь  было  воскресенье,-- ну и пусть! Бронза  пела  на
колокольне  Иоанна  Крестителя,  она  воспевала   мятеж.  Били  барабаны  от
Менильмонтана до Ла-Виллета, от Бютт-Шомона до предместья  Тампль. Под звуки
оркестра проходили батальоны Национальной гвардии.
     Веселое  солнце  вставало над Бельвилем. Тупик окрасился  всеми цветами
фруктидорa. Медник Бастико вышел

     на улицу в форме национального гвардейца.  Остановившись в  воротах, он
поднял  ружьишко  старого  образца  и  воскликнул,  обращаясь   к  невидимым
собеседникам: "Вперед,  други!"  И те  ответили из многих окон. Пливар стоял
еще в одной  рубашке, но успел натянуть на  голову кепи. Марта нарядилась --
напялила юбку, в которой поместились бы  две такие, как она,  и приметала на
живую нитку подол, подшив его чуть ли не  на полфута. Ee шейный  платок  был
таких ярких  и  кричащих цветов,  что, взглянув на него,  я  невольно поднял
глаза к нашему увенчанному красным знаменем Непорочному Зачатью. Знамя был о
на месте.
     Между улицами Орийон  и Фонтен-o-Pya  образовалась  стараниями  граждан
четырех парижских округов -- XX, XIX, XI и X, -- пробка.
     Столяр  Кош,  тоже  в  форме  национального  гвардейца,   жаловался  на
беспорядок. Он опасался, как бы не пришлось Парижу заплатить слишком дорогую
цену из-за того, что он  лишился своих революционных вождей:  почти  все они
либо в тюрьме, либо в изгнании.
     -- Первым делом надо вызволить из Сент-Пелажи Эда, Рошфорa * и  других!
-- воскликнул Матирас, y которого на груди висел помятый рожок.
     A гравер Феррье:
     -- Флуранса надо вернуть поскореe!
     По-прежнему шел  разговор  о вчерашней манифестации на  Бульварах,  где
кучка  смельчаков  тщетно  пыталась  поднять  против  Империи  толпу  зевак.
Наборщик Алексис видел, как полицейские сбили с ног на тротуаре возле театра
"ЗКимназ" журналиста Артюра Арну * из редакции "Maрсельезы".
     -- Хорошо  уж то, что теперь  мы им  ничего не  спускаем,--  говорил он
пришепетывая.-- Вчерa наши ворвались в  полицейский участок и  полицейского,
выстрелившего в манифестанта, в ответ тоже обстреляли.
     --  Сегодня  иначе нельзя, надо отвечать  ударом на удар,--  подтвердил
Бастико, хлопнув по своему ружью.
     -- Посмотрим,  как  ты  это сделаешь!  -- негромко проговорил столяр.--
Ружья-то нам выдали, a патронов все еще дожидаемся.
     -- Какие  это  ружья,-- ворчал  Феррье,-- старого образца. Старее самой
смерти... Нам бы шаспо, мы бы сумели им показать!

     Над  ликующим  народом  щедрое  солнце,  поблескивает  оружие,  пестрят
военные мундиры:  вроде праздник в честь Свободы. Там, где можно было видеть
движущуюся   толпу  с  возвышенного  места,  например  с  вершины   бульвара
Бон-Нувель, с  угла  улицы Люн,  казалось, будто  эти потоки каскеток, шляп,
косынок, кепи пляшут. И впрямь ЛЮДРI не просто шли, они продвигались вперед,
повинуясь внутреннему ритму гимна; изредка припев его взлетал над толпой, но
y каждого в душе непрерывно пело и пело:
     Республика нас призываег Победить или умереть!
     Подобно  тому  как  проносится  ветер  над  колосящейся нивой,  так над
Бульварами от Мадлен до Бастилии проносилось: "Долой Империю! Да здравствует
Республика!..* Марта вцепилась  всей пятерней мне в плечо и подпрыгивала  на
месте, надеясь увидеть, что делается впереди и позади вас, и приговаривала:
     -- Hy и длинный этот Флоран! Чисто редька, чисто спаржа!
     По взрывам смеха, доносившимся с Бульваров,  можно было достаточно ясно
судить о ходе  событий: как  в Седане,  так и  в парламенте  и  в Тюильри --
разгром и дебаты...
     Наши армии,  разбимые при Бомоне*,  омброшенные к  Седанской комловине,
попали мам в кольцо железа и  огня семисом  орудий, из коморых били с высом,
окружающих эмом- городок, двесми мысяч npуссаков. B Законодамельном  корпyce
Жюль  Фавр  внес  предложение о  низложении  Наполеона  III,  но не  решился
noмребовамъ  oмсмавки  депумамов. Сейчас, когда смало муго,  господин Тьер *
снова   вынырнул   на    поверхносмъ.    Ему   принадлежим   идея   создания
правимелъсмвенного совема  национальной  обороны *. Депумамам левой хомелось
бы  провозгласимь Республику, но  они  слишком боялись  развязамь Peеолюцию,
коморая приведем к Социалъной pеспублике.
     Стоило вслушаться в шелест  этой  движущейся, колышимой  всеми  взтрами
человеческой  нивы,  в  ee  голос,  в  эту пламенную  дискусскю  бланкистов,
интернационалистов,   прудонистов,  якобинцев...   Дискуссия  замерла   лишь
ненадолго, когда вдруг кто-то сообщил сногсшибательную новость:

     -- Императорa в плен взяли!
     --  Тем лучше!  -- отозвалась  тысячеустая рать,  которая и  есть голос
Парижа.
     Все время  мелькали  фигуры революционных  борцов,  хорошо известных  в
своем квартале. Марта кивнула мне  в  сторону  маленького щуплого старичка в
длинн