ая...
     ...Штаб, вернее, то, что осталось от  штаба, перебрался  в бельвильскую
мэрию.  B  жалком  же  состоянии   находился   этот  бывший   кабачок,  весь
изрешеченный осколками  с  выбитыми  окнами, с  провисшими балками.  Там  не
знающий  страхa Ранвье подписывал  приказы,  рассылал  людей, Эда  --  сюда,
Гамбона -- туда...
     Ортанс Бальфис. окликнула меня:
     --  Флоран, иди  быстрее!  Женщины  заметили,  что  снаряды  для  пушки
"Братство" слишком малы, не по ee калибру.
     -- Марту видела?
     -- Видела издали, совсем недавно, если только не ошибаюсь.
     -- A куда она пошла?
     --  Очевидно,  в Дозорный. Так вы  и  будете друг  за  другом бегать  и
потеряетесь. Уж кто-кто, a Марта в лн>бом случае в тупик вернется.
     Шли  часы,  и  пространство,  где я мог  искать Марту, все  сужалось  и
сужалось. Коммуна была  теперь лишь островком, вулканом, еще выступающим  из
морской пучины: Бютт-Шомон и его склоны.
     B десять часов была разрушена баррикада на улице Пуэбла.
     Вскоре вулкан взорвался. От Коммуны остались трн

     маленьких, три обреченных островка: предместье Тампль> Бельвиль и улицы
Tpya-Борн и Tpya-Курон.
     B течение этого дня  я то  натыкался на призраки, привидения и домовых,
то терял их из виду.
     Среди них старик  Жюль  Алликс с  непомерно  огромным  лбом, нескладной
бороденкой и  блуждающим  взглядом полупомешанного пророка. Гражданин Алликс
(близкий человек семейсмва Гюго) был делегатом от VIII округа вместе с Риго,
Вайяном и Арну.
     Сияющий, ворвался он в покореженную снарядами залу, где еще  оставшиеся
члены Коммуны -- человек десять -- в последний раз вели спор.
     -- Граждане,--  возгласил  Жюль  Алликс,--  все  идет как нельзя лучше,
просто  rрандиозно!  Центральные кварталы  очищены  от  войск.  Самое  время
выступить нам всей массой.
     Члены Коммуны  смотрели  на  него с  ласковой  улыбкой, со  слезами  на
rлазах.  Потом снова  начали дискуссию. Одни еще верили  в то,  что пруссаки
пропустят беглецов, другие,  наоборот, считали, что надо этих самых беглецов
задерживать.  Версальские  пушки  сотрясали  йх  парламент,   как  трухлявое
слнвовое дерево. Ранвье закрыл дебаты.
     --  Идем  сражаться, хватит споров. Продолжение заседания было отложено
на более позднюю дату.
     Октябрь 1917 rода.
     Вслед за полубезумным стариком явился во всем великолемш своей шевелюры
Франсуа Журд,  Делегат финансов.  У  него  был  a  пышная  кудрявая  грива с
пробором  посредине и  задумчивые,  мягко лучившиеся  глаза  добросовестного
счетовода.
     Высокого роста, но  ссутулившийся  под  бременем усталости, Журд считал
своим долгом отправиться в мэрию XI округа -- забрать документы,  которые не
следовало оставлять господину Тьеру. На баррикаде бульвара Вольтер он застал
уже  только двух наших  людей: Теофиля  Ферpe и Гамбона, обоих  препоясанных
красной перевязью.  Выполнив  свою миссию,  Журд зашагал в  Бельвиль.  Пятно
лишая, беэобразившее худое лицо  Журда, выделялось над  светлой бородой, как
зловещий стигмат. Ранвье отправил Журда поспать.

     После  полудня  разнесся  слух,  что   версальцы   продвигаются   через
укрепления  и  Парижскую  улицу.  Снова  и  снова  толпы  перепуганных людей
устремлялись к Роменвильской заставе, где началась страшная давка:  пруссакй
насмешливо  отказывались  их  пропустить;   какой-то  жандармский  бригадир,
роменвилец, орал: "Стреляйте, да стреляйте же в эту сволочь!*
     Тем  временем несколько версальских батальонов,  следуя  стратегической
дорогой,  прошли   тылами  Бютт-Шомона  до  Крымской  улицы.  Им  надо  было
преодолеть теперь улицу Бельвю, в сотне с лишним метров от мэрии XX округа.
     На  Бютт-Шомоне  оставалось возле  пушек  не более  пяти артиллеристов.
После   полудня,  израсходовав  все  снаряды,  они  спустились  с  холмов  и
направились на баррикады, чтобы присоединиться к стрелкам.
     B это же  время через Бельвиль  проследовал последний и, пожалуй, самый
впечатляющий  кортеж Коммуны: это  были сотни  (мысяча mpucma мридцамъ  mpu)
пехотинцев, обезоруженных 18 марта, которые отказались служить под знаменами
федератов.  Их  аккуратно  переводили с  места  на место по мере приближения
врага,  из  одной  казармы в  другую; нынче, в  субботу, они проследовали  в
Бельвиль,  где  их последним бивуаком  стала  церковь Иоанна Крестителя. Они
ели, выпивали  и  били баклуши за  счет  нашей  добренькой матушки  Коммуны.
Красномордые,  красноrубые,  распустив пояса  пошире, они  пялили удивленные
глаза на  наше  разбитое  снарядами предместье, на людей-призраков, которые,
притопывая  под  ливнем, смотрели им  вслед.  Сбежавшиеся отовсюду  федераты
глядели на этот парад с удивлением, но без гнева.
     Это  собыгие отвлекло  внимание от баррикад,  которые  в одно мгновение
опустели. Воспользовавшись этим, версальцы  заняли площадь Фэт и Бютт-Шомон,
последние их защитники  собрали теперь свои силы на двух последних островках
-- в предместье Тампль и на нашей Гран-Рю.
     Коммуна  напоминала   сегодня  caхарную  голову   под   дождем,  таяла,
распадалась на куски...
     Еще не наступили  сумерки,  a  трехцветное  знамя  уже развевалось  над
Бютт-Шомоном. Ранвье, Варлен и Тренке вышли из мэрии с ружьями в руках.
     -- Куда идете, граждане?

     Все трое ответили одновременно  пожатием  плеч.  Они шли, чтобы кончить
свою жизнь под пулями. Неужели это надо объяснять?
     Какой-то воеьмидесятилетний старик  уверял слушателей, что никогда  еще
не видел такого щедрого дождя.
     Черное  знамя Марты развевалось  над баррикадой нашего тупика. Она сама
водрузила его здесь, после чего ушла. Раскопала  где-то трехметровую  жердь,
прикрепила  это древко  к  пушке  "Братство"  с  левой стороны. A чтобы  оно
держалось, привязала  его к спицам колеса с помощью полоски ситца, вырванной
из подола своей юбки.
     Под  навесом кузницы --  два  гроба, один болыной  и  один маленький...
Бельвильцы  еще не успели предать земле тела  дядюшки  Лармитона и Пробочки.
Барден, присев на наковальню, несет при них печальную вахту, подперев голову
огромными кулачищами. Леокади варит кофе в котлах.
     Пливару,  который еле справляется и  со своими ребятами, сбыли на  руки
всех младенцев Дозорного, начиная с сиротки Митральезы, взятой  в свое время
под крыло Дерновкой. Пливара называют "мамкой" и при этом прыскают по смеху.
     Уцелевшие от расправы  прибывают отовсюду и устраиваются во  дворе, под
дождем. Квартиры  же, мансарды, мастерские -- словом,  все крытые помещения,
отданы раненым, поступающим непрерывно. Исключение составляет только кабачок
"Пляши Нога", где в низкой зале разместился штаб.  Стараясь подчеркнуть свою
добрую волю, матушка Пунь открывает последние бочки вина.
     -- Вот и мои боеприпасы на исходе! -- объявляет она.
     Старожилы  Дозорного  переглядываются: впервые на  их памяти  сварливая
кабатчица  шутит  --  и  тут  же  приветствуют  возгласами  "Да  здравствует
Коммуна!"  какой-то  залетный  снаряд,  попавший, всем  на радость, прямо  в
статую Непорочного Зачатья и разбивший ee на куски.
     Мари Родюк  с опасностью  для жизни отправилась  опустошать близлежащие
садики  под  носом  y  версальских  аванпостов. Вдруг  взбрело  в  голову...
Вернулась  она с  корзинками  красных гвоздик. Переходя от  одной  женщины к
другой, она расцвечивает их корсажи и кофты.
     Чудом уцелевшие Мстители Флуранса с шумом вваливаются в кабачок.

     -- Прощай, вещевые мешки! -- бросает Матирас.-- Воюем, братцы, на дому!
     -- A домой вернуться неплохо,-- вздыхает Шиньон.
     -- Нигде не помрешь так славно, как дома! -- добавляет Нищебрат.
     На голове  y  него белая  повязка, в  центре которой расплылось красное
пятно. Желторотый и Кош едва успевают растянуться  на лавке в кабачке, и уже
слышится их храп.
     Вот и весь наличный состав Мстителей.
     -- A Чесноков? -- спрашивает Людмила.
     Они отвечают взглядом. Она уходит.
     Нищебрат  спрашивает,  ни к кому не  обращаясь, вернулся ли  Леон. Нет.
Теперь граждане, которые исчезают, больше не возвращаются.
     Te, y кого еще хватает сил, становятся в очередь к колонке -- помыться.
Затем  идут  к  себе  --  переодеться.  Сбрасываютшинели,  куртки,   кепи  и
возвращаются  в блузах и  рабочих  брюках. Они  дома, им хочется чувствовать
себя непринужденно. Биться они будут уже как пролетарии.
     Сидони, жена  Нищебрата,  с  изумлением  разглядывает мужа, увенчанного
высоким пурпурно-звездным тюрбаном. У нее вырывается крик:
     -- Какой же ты красивый!
     Она  бросается к нему на шею,  целует в  губы  при всем  народе, только
сейчас ею овладела страсть, страсть к  человеку, с которым она прожила годы.
Нищебрат не  сразу  приходит  в  себя,  потом  восклицает:  *Да  здравствует
Коммуна!" И возвращает Сидони поцелуй.
     Каких только  людей  мы не видели в  эти  дни в Дозорном, замечательных
людей: министров, делегатов, полковников, журналистов.
     Наш тупик стал Парижем.
     Полковник Бено, из бригады  Бержере,  тот самый, что отличился в Лувре,
по-соседски приветствовал нас -- он  командует на улице  Ребваль баррикадой,
которая прикрывает наших.
     Жюль Валлес  рассказывает,  что  он был свидетелем расстрела  какого-то
буржуа во дворе нашей мэрии:
     -- Он  выбрал  себе  место поудобнее,  спиной к стене.  Место, где  ему
умирать. "Hy как, здесь, что ли?"-- "Да".-- "Пли!" Он упал... еще шевелился.
Выстрел из пистолета в yxo. На этот раз недвижим.

     Этот Валлес, редактор "Кри дю Пепль",-- славный человек, и матушка Пунь
разогревает специально  для него  кровяную колбасу с  яблочным пюре, он  это
обожает!  Ho и сейчас он не перестает  предаваться сомнениям и угрызениям...
Осточертел нам этот Валлес!
     Конец всем этим эффектным и  спесивым позам, размахиванию флагом, хотя,
с  другой  стороны, без позы тоже  не  обойдешься  да и  красный цвет именно
сейчас играет как никогда!
     Внимание  присутствующих  все больше приковывает  Предок,  разъясняющий
слушателям:
     -- Что  бы ни  болтал сейчас этот карла Тьер, в счет не  идет.  Сам он,
конечно,  прекрасно  знает, чего  хочет,  но  говорит как  раз обратное.  Он
нарочно затягивает кровопролитие, нарочно убивает раненых и пленных. Так для
него меньше риска, я имею в виду братание. Он ведь не слишком уверен в своих
войсках, брошенных им  на  Париж;  18 марта -- вот  что  не  дает ему  спать
спокойно! И  посейчас еще.  Он прекрасно понимает,  что возмездие Коммуны не
может  не  обрушиться  на  заложников!  Ho ему сто  раз наплевать  на  кучку
священников и полицейских. Наплевать, что  он  утвердит свою победу на груде
дымящихtзя  развалин,  лишь бы Капитал мог начертать на  камнях Парижа такую
эпитафию: "3десь покоится Социализм!*
     Были здесь и федераты 119-го  полка, которые сражались на Монпарнасском
кладбище  -- давным-давно,  пять дней назад, во вторник,-- и которые прошли,
так и не переставая сражаться, через всю столицу, от баррикады к баррикаде.
     -- На улице Шан-д'Азиль мы  контратаковали, в штыки пошли, и  версальцы
потерпели поражение. Ихний  унтер-офицер свалился на бегу. Подскочил один из
наших, замахнулся, вот-вот  пригвоздит версальца к земле и тут узнает своего
родного брата.  Как он стоял --  со вскинутым штыком, так и застыл. B общем,
он бросил оружие и заплакал. A считал себя покрепче брата! Гражданин Аллеман
велел им обоим выйти из боя и разойтись по домам.
     Временами все  замолкали,  так  оглушал нас  свист  снарядов, стрельба,
невообразимый шум. Федераты, задыхающиеся,  в крови, под неутихавшим дождем,
кричали нам на ходу:
     -- Улица Прадье -- вся баррикада к чертям!

     -- Улице Ребваль требуется подмога!
     -- На улице Пре паника!
     Вдрызг  разжиженный  дождем ночной  мрак хотел только  одного: поскореe
прикрыть все это собой.
     "BOCKPEСЕНЬЕ, 28 МАЯ 1871 ГОДА"
     Троицын день, воскресенье.
     От  Коммуны  остался  только  клочок,  не  больше носового платка --  в
пятнах, скомканного, рваного, липкого, окровавленного.
     Прошлой  ночью  версальцы  расположились  бивуаком  на  площади  Фэт  и
прилегающих улицах, Фессap и Прадье, их крики и песни долетали до нас.
     Часть XI округа еще  держалась  в  районе Фонтен-o-Pya.  Филибер  Родюк
видел  там Марту, он почти  уверен,  что это  была  она,  во  всяком  случае
какая-то девушка,  ужасно на нее похожая.  Видел издали: в ослепляющем свете
горящих пакгаузов Ла-Виллета она переходила уяицу Сен-Mop.
     Вся версальская артиллерия бьет no Бельвилю.
     Этим  похожим  на  кошмар ранним  утром  Троицына  дня выстрелила пушка
"Братство".
     Тем временем пал Пэр-Лашез. Только много позже  я узнал о его конце.  B
эти последние часы мы фактически не знали ничего, что происходит за рубежами
нашего таявшего на глазах пятачка.
     B  "Монд  иллюстре"  некий Шарль  Монселе  вздыхал  по  этому поводу  с
циничным облегчением:
     "Бойня теперь  уже  далеко,  пожар оттеснили в  предместья.  Чудовищная
драма завершилась  на  кладбище,  подобно последнему  акту  "Гамлета", среди
истоптанных  могил,   опрокинутых  надгробий,  оскверненных  урн,  статуй  и
мраморных плит,  похищенных для постройки последней баррикады. Дрались грудь
к груди,  топча  венки  иммортелей, чуть  ли  не  по  колено проваливаясь  в
братскую могилу, где под ногами  хрустели кости, дрались в семейных склепах,
где под штыком живые падали на усопших!"
     Федерамов  на  Пэр-Лашез  было  не  более  двух   сомен.  Когда  прямым
попаданием из пушки снесло главные  воромa, смали драмъся шмыками,  саблями,
ножами -- и все это в помемках, под проливным дождем. Федерамы бы
     ди  смямы численно превосходящим ux врагом. Cmo сорок семь федерамов, в
болъшинсмве раненых, согнали ударами прикладов к смене и paccмреляли.
     Предместье замкнулось в кольце  мрачного, чреватого  угрозами молчания.
Молчала  и  баррикада, которую укрепляли  всю  ночь. Слышен был только  стук
булыжника  о  булыжник и  временами чей-то  спокойный  голос: "Подсобите-ка,
гражданин, это за  вас  мы  будем умираты>. Камни, мебель, мешки  с песком и
грязыо громоздили друг на друга до самой зари.
     Баррикада  была  границей,  тупиком, родиной.  B  свободные  от работ и
караула минуты каждый приводил в порядок свои личные дела.
     Заглянув на минутку к  себе домой, Шиньон остановился на  пороге  виллы
полюбоваться  обломками   статуи   Непорочного  Зачатья.   "Вот   она,  наша
Колонна",-- хихикнул он и демонстративно прошел по ней, как по ступенькам.
     Кош в последний  раз  обошел свою столярную, где из всех углов  неслись
стоны и хрипы умирающих. Раненых  уложили повсюду, даже  на верстаки.  Шагая
через  лежавших, столяр переходил от одного своего инструмента к  другому, и
сразу  к  нему вернулась  обычная  походка,  даже жесты  стали  прежние.  Он
потрогал  фуганок, сдул с него опилки и проверил  кончиком пальца, остры  ли
кусачки для резки проволоки.
     Гифес, не выпуская руки Вероники Диссанвье, в последний раз обошел свою
типографию,  тоже  забитую  ранеными.  Остановился  перед  наборной  кассой,
зачерпнул  целую  пригоршню  своих самых любимых литер  и как-то удивительно
торжественно отсыпал половину своей подружке. B нежную подставленную  ладонь
из  его  горсти потекли  медные литеры  и  коротко блеснули, как  струйка  в
песочных часах. A из типографии любовники, не скрываясь, отправились прямо в
квартиру  над аптекой, чтобы любить  друг друга в последний  раз  в  кровати
фарыацевта.
     На всех этажах женщины  опустошали ящики  комодов.  Избежавшие ломбарда
простыни шли на саваны.
     Каждого вновь появляющегося я расспрашивал о Марте. Кто говорил,  будто
видел  ee накануке, кто -- поздно вечером,  издали,  она неслась куда-то при
свете пожарища -- горели пакгаузы Ла-Виллета.

     Уже почти рассвело, когда явились семеро федератов из 230-го батальона,
уцелевшие после бойни на улице Ребваль, где баррикаду взяли лишь после того,
как был выпущен последний снаряд. Командир батальона полковник Бено,  бывший
подручный мясника, попал в руки версальцев.
     На бульваре, куда выходила Гран-Рю, от 191-го  батальона не осталось ни
одного человека,  a от  бывшего батальона Жюля Валлеса уцелели всего  только
офицер   и  пятеро-щестеро   бойцов,   расстрелявших   все  свои  патроны  и
присоединившихся к нам.
     -- Теперь наш черед! -- крикнул Нищебрат.-- Занимай свои посты!
     Мстители,   литейщики,   карабинеры,   вольные   стрелки,    волонтеры,
гарибальдийцы -- все способные  держать оружие,  включая и раненых, все, кто
еще стоял  на  ногах,  быстро  заняли  подготовленные  заранее  позиции.  Их
сопровождали женщины и дети, но этим пришлось держаться поодаль, в  резерве,
так как ни на баррикаде, ни за заложенными  тюфяками окнами свободного места
не нашлось.  Именно им-то, которые не могли  ни действовать,  ни видеть, что
происходит,  было особенно непереносимо  это ожидание  и  тревога.  Понятно,
общий гнев  обернулся  против пушки "Братство", поливаемой потоками дождя, и
каждый в душе клял эту бесполезную, всем мешающую громадину.
     -- Да ведь подходящих снарядов нет! -- объяснял Филибер Родюк.
     -- Значит, нужно стрелять теми, какие есть! -- взвилась Tpусеттка.
     -- Спокойно, женщины! -- крикнул Нищебрат.-- Так или иначе, a времени y
нас уже нет.
     Командир Мстителей стоял на коленях на  самой верхушке баррикады, рядом
с  красным  знаменем,  которое  некогда  прижимало  к  груди наше Непорочное
Зачатье. Ho женщины еще не сразу угомонились, еще поворчали немного: стоило,
мол,  ради такой пушки  из кожи вон лезть, сколько на  нее бронзовых монеток
передавали, сколько старались... Потом и они замолчали.
     -- A ну, тише, други, птички уже летят!
     Первый  штурм  версальцев,  контратака  федератов  --  все  это  заняло
три-четыре минуты. С моего места я почти ничего не смог разглядеть.

     Сначала  мертвая  тишина, торопливый топот ног,  потом все  ближе,  все
громче  яростный гул голосов, ружейный залп, второй -- ответный,  свист пуль
над нашими головами, бруствер, увенчанный огнем и дымом, Шияьон, отброшенный
на нас с  расколотым  черепом, потом кто-то еще, потом еще двое  и, наконец,
Барбере,  главный литейщик  братьев  Фрюшан. B  дыму  на верхушке  баррикады
мелькнули трое-четверо версальцев, но тут же исчезли. Нищебрат, выпрямившись
во весь рост, размахивал красным  знаменем,  которое держал  в левой руке, с
саблей в правой, и орал во всю мощь  своих  легких: "Вперед!  Да здравствует
Коммуна!" За ним бросились с примкнутыми штыками федераты и остальные бойцы,
они тоже кричали в едином порыве: "Да здравствует Коммуна!" -- и исчезали за
баррикадой. Страшный стук скрещиваемых клинков и падающих тел среди  воплей,
револьверных выстрелов.  Потом  частый топот ног  стал глуше.  И все  та  же
удушающая тишина.
     Вместе с ней пришли сумерки.
     Федераты  медленно возвращались к баррикаде. Замыкающие несли  раненых.
Вслед им раздалось несколько выстрелов, но на них тут же ответили из окон.
     Пересчитали наличный  состав. Эти несколько минут  стоили  нам двадцати
семи человек.
     Втроем они принесли Нищебрата: Матирас  и  Гифес держали его  за плечи,
Желторотый за ноги. Командйра  Мстителей положили на стол перед кабачком. Он
все  еще прижимал к груди красный флаг,  держал его y кровоточащей раны, как
повязку. Потом протянул Гифесу:
     -- Держи. Теперь ты снова  командир. Я со  всеми голосовал за Фалля,  a
сейчас  все  проголосовали  бы  за  тебя.  Гражданин   Гифес,  ты  заработал
командирские нашивки.
     И еще спросил:
     -- Скажите честно, как, по-вашему, не посрамили мы Флуранса, a?
     Какой-то гонец примчался во весь опор:
     -- Кто y вас теперь командир?
     -- Я,-- ответил Гифес, сжимая древко окровавленного знамени.
     --  Давай  сюда,  они  парламентерa  прислали! Движением руки  Нищебрат
отослал Гифеса  и  всех нас тоясе.